Единственная возможность заставить женщину что-либо сделать, сказать, что у нее не хватит на это духу.
К. Воннегут
Сегодня - день выборов. Большой праздник. В советские времена он почти приравнивался к Первомаю или к годовщине Октябрьской революции. Раньше еще говорили - Великой. Выбирали то ли в Верховный совет, то ли в народные депутаты. Возможно, это одно и то же – событие происходило за пределами моих интересов. Мой друг Дима говорил, что порядочный человек вряд ли дойдет по иерархической лестнице политического успеха дальше секретаря райкома; просто он выпадет из обоймы, ибо самый верх предполагает ложь, взяточничество, лицемерие. Тем не менее, избиратели рьяно рвались к урнам, обтянутым кумачом, символу демократии и свободы советского народа. То, что кандидат, как правило, один, никого не смущало. Обыватель был убежден: вычеркни он номенклатурную единицу - и у того сразу возникнут проблемы с трудоустройством. Надежда - наркотик для народа. Вторая причина повышенной активности избирателей - буфет. По распоряжению высокого начальства сюда завозились бутерброды с сухой колбасой, свежая выпечка, пиво, шоколадные конфеты - продукты повышенного спроса.
Из окон радиорубки звучала бравурная музыка, возле урн застыли пионеры, в буфете можно выпить пива или рюмку водки. Налицо все атрибуты праздника. Мы с Димой были ответственные за музыкальное сопровождение выборов. В шесть утра "на радость" жителям ближайших домов из громкоговорителей раздался гимн Советского Союза. Игнорируя паузы, следом звучали военные марши, то есть бодрое настроение в воскресную рань населению обеспечено. Иногда к нам в рубку забегали дежурные, следящие за порядком, пропустить "для тонуса" рюмочку водки. Все друг друга хорошо знали, так как жизнедеятельность избирательного участка обеспечивали служащие одного предприятия.
Ближе к полудню мы уже «крутили» музыку в исполнении Кобзона, Пугачевой, Лещенко - опостылого монопольного триумвирата советской эстрады. У всех было хорошее настроение, ибо ответственное мероприятие проходило чинно и по распорядку.
- К четырнадцати часам проголосовало семьдесят четыре процента избирателей, - докладывал в райком председатель избирательной комиссии Виктор Дмитриевич Ляховец, в свободное от почетной должности время - начальник строительного управления, где мы все работали. Он всегда старался скрыть свое тугодумие под предлогом занятости или недомогания.
Иногда ему это удавалось.
Ляховец клал телефонную трубку; лицо его при этом выражало неподдельную радость. Успешно проведенные выборы давали ему хороший шанс сделать карьеру. Глуповато-недалекая энергия Виктора Дмитриевича нашла свое русло.
"Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым!" - с неоправданным оптимизмом уверял Кобзон.
- Слушай, Василь, давай "Дип Пёпл" поставим? - после третьей рюмки предложил Дима.
Я посмотрел на него с удивлением, но с плохо скрываемым удовлетворением. Оказалось, что предложение такого рода удержать в себе невозможно. Хотя, смелая версия Димы была равнозначна идее, например, Косыгина (в ту пору председателя Совета Министров) - приходить членам кабинета на службу в шотландских юбках-килтах. Знаменитая британская рок-группа, как и многие другие исполнители этого жанра, была запрещена в СССР цензурой. Но водка и космополитизм взяли верх над здравым смыслом. Спустя минуту урбанизированные окрестности огласились любимыми звуками рока. "Дым над водой" мощно стелился между домами. Однако триумф авангардной музыки был недолгим.
- Немедленно выключить эту какофонию! - ярости председателя избирательной комиссии не было предела. Лицо Ляховца иллюстративно покраснело.
Разумеется, проверяющими, которые круглые сутки находились на избирательном участке, будет доложено в райком об этом инциденте. Карьера загублена. И кем?! Какими-то мальчишками...
- Вон отсюда! - вторила ему секретарь парткома Яценко Алла Сергеевна, брошенная мужем, а, следовательно, злющая, как собака женщина. - Завтра напишите заявления об увольнении.
Ничего не подозревающая о случившейся неприятности праздничная улица с радостью приняла нас в свои объятия. Новоиспеченные безработные с безалаберностью молодости окунулись в городской шум. Мы бесцельно бродили по микрорайону, лениво заигрывали с девушками, пили пиво. На пути встретилось здание с вывеской "Пункт проката". От нечего делать мы зашли внутрь помещения. На пыльных полках теснились, скорее всего, никому ненужные сломанные телевизоры, дребезжащие холодильники, надколотая посуда и другой бытовой хлам. Жалкое впечатление производили утилитарные предметы под инвентарными номерами, не имеющие постоянного хозяина, лишенные какой бы то ни было любви их обладателей - публичные телевизоры без ручек настройки, поцарапанные холодильники с грязными пятнами и вульгарными наклейками на дверцах. Никто и никогда не скажет о них - "моя пишущая машинка" или "мой магнитофон". Дом престарелых вещей, так можно назвать пункт проката. Однако подлинным украшением сего мрачного заведения была его хозяйка. Волосы цвета осеннего клена ниспадали на плечи. Некую ее полноту скрадывало темно-синее платье. Она покусывала пухлые губки и, взглянув на нас большими каштановыми глазами, спросила, едва заметно раздражаясь:
- Вы что-то хотели?
- Видите ли, девушка, - Дима прокашлялся, - мы вот с коллегой недавно из мест лишения свободы, - он успокаивающим жестом поднял руки, - нет-нет ... вы не подумайте ничего плохого - мы сидели всего лишь за браконьерство.
- Егеря убили, - максимально мрачным голосом добавил я.
- Так вот, - продолжил Дима, - хотели бы обзавестись кое-каким скарбом.
- Он стал загибать пальцы на руке, - телевизор - раз, холодильник - два...
- Жену - три, - снова перебил я его.
Девушка, наконец, поняв, что мы шутим, рассмеялась.
- У вас смех, как журчание ручейка в весеннем саду, - банальный мой комплимент отверг все сомнения по поводу нашей заинтересованности ветхими предметами.
- Если вы замужем, могила будет мрачным ложем мне, - пафосно приложив руку к груди, искаженно продекламировал Шекспира мой друг. И уже обращаясь ко мне, добавил:
- Вот как влюблюсь, обязательно женщина окажется при муже, - он нарочито громко вздохнул, - но как бы трагически не складывались обстоятельства, позвольте вам представить, - Дима легонько подтолкнул меня на авансцену, - знаток пива и прозы жизни Василий, э...э...Аксенов.
- Тот самый? - девушка наигранно изумилась.
- Нет, должен вас разочаровать. Сын, всего лишь сын.
- Но все равно польщена, - она улыбнулась с несколько усталым шармом, внутри которого мерцала далеко запрятанная сексуальность.
Скорее всего, ей было скучно среди старых вещей, и она рада незначительному событию, несколько развеявшему ее вынужденное профессиональное одиночество.
Вошедшая в помещение старушка прервала шутливо-бестолковый разговор.
- Скажите, стиральная машина у вас есть?
- Бабушка, а ты деда своего к синему морю пошли, пусть он у золотой рыбки попросит, - посоветовал Дима. Такая бесцеремонность, увы, была между нами тогда принята.
- Нету деда, милок, уж семь лет как помер, - старушка подслеповато прищурилась на портрет Брежнева и неторопливо перекрестилась.
Я любил вставать спозаранку, когда земля радовалась утру, и серое небо начинало стремительно светлеть. Надевал спортивный костюм и, не спеша, бежал к реке. Легкие решительно вбирали в себя утренний воздух с чудным запахом цветущих деревьев и трав. Узкая тропинка разделяла по диагонали небольшой лес, расположенный сразу за микрорайоном, в котором я жил. Ранний моцион освежал тело после вчерашних возлияний и оно благодарно звенело каждой своей клеточкой. "Неловко вчера получилось, после Димкиной шутки. Надо бы зайти, извиниться", - подумал я, проходя мимо пункта проката.
- Мой отец прислал два билета на концерт югославской эстрады, - я положил розу на стол девушки. – Меня, правда, зовут Василием.
- Людмила, - она улыбнулась и, взяв розу, поднесла ее к лицу. Обида, сдаваясь, доживала на ее губах.
Я обнаружил удивительную закономерность в отношениях с женщинами. Гасли яркие языки пламени очередного романа, и вдруг появлялась N, скорее всего, под влиянием закона сохранения рода человеческого, и чувства мои сворачивали на боковую, заросшую пустоцветом, но удивительно знакомую тропинку. Невзирая на предыдущие разочарования, человек влюбляется с необыкновенным упорством. Самое плохое в любви - это то, что она проходит, самое хорошее - что возрождается вновь и вновь, словно семя, брошенное в благодатную почву женского очарования (не стоит понимать буквально). Взметнется волна любви и счастья, но, подержавшись какое-то время на гребне взаимного обожания, вдруг начинает спадать. А на смену ей катит другая, на первый взгляд, еще более высокая, чем предыдущая. Такими мы были по волеизъявлению неба, а не потому что считали это хорошо или плохо. Суть любви, - во всяком случае, в то в то время для меня, была обозначена лишь гормональной природой.
Перспектива улицы мчалась мне навстречу. Над дорогой нависали ветки деревьев и причудливо - в форме разноцветного шара - преломлялись в свете неона. Я ехал на первое свидание с Людмилой. Сейчас вся жизнь сконцентрировалась только на одном - меня ждала красивая женщина, тоже на что-то надеющаяся, о чем-то мечтающая. Она наденет свои лучшие наряды, будет пахнуть дорогими духами - и все это сейчас для меня. Счастье подошло почти вплотную, и я чувствовал его прерывистое дыхание, полной грудью вдыхая аромат жизни.
Югославская эстрада, выражаясь современным языком, самое "крутое", что в те годы мог предложить почтенной публике Госконцерт. С регулярностью восхода солнца страну посещали артисты дружественного нам соцлагеря: Карел Готт, Бисер Киров, Марыля Родович, Радмила Караклаич и прочая дребедень. Вкупе с вышеупомянутыми доморощенными "звездами," эти эстрадные корифеи клепали "лохов", в первую очередь ими же и являясь. Презирал я их настолько глубоко, что оставался спокоен и снисходителен. «Великие» исполнители стали тем, чем они сейчас и являются - неувядающими кумирами стареющих домохозяек, бульдозеристов-трезвенников и бестолковых торговок вещевых рынков. Прошли десятилетия; некоторые звезды, расширяя свое эстетическое влияние на массы, потащили за собой на сцену любовников, детей, внуков, но качество эстрады не поменялось: сотни бездарных, безголосых лолит, валерий, королевых, киркоровых, моисеевых заполонили концертные залы и телевидение. Да, собственно, и хер с ними…
Чтобы понять, куда я попал, мне хватило одного куплета, исполненного каким-то слащавым хорватом. Остальное время я посвятил занятию более увлекательному - искоса любовался своей спутницей, чем приводил ее в состояние крайнего смущения. Пойти в антракте в буфет Люда отказалась. Наверное, зря. Старожилы краснодарской филармонии, скорее всего, помнят, как в начале второго отделения на концерте артистов югославской эстрады по барьеру, разделяющему первый ярус и партер, шествовал молодой человек. Он неистово размахивал пиджаком и, перекрикивая артиста почти дружественной страны, орал:
- Да здравствует советско-югославская дружба!
Этим человеком, разумеется, был я. Шалопайским поступком я вбил последний гвоздь в гроб своей репутации нормального человека.
Заплатив штраф, я вышел из отделения милиции. Ярко светило солнце, весело щебетали птицы. Ночь, проведенная в «обезьяннике» показалась вечностью.
Люда после этого случая не хотела даже смотреть на меня.
- Я готова была сквозь землю провалиться. Ведь ты успел подойти ко мне и предложил завершить прослушивание этой непотребной акции, - говорила она мне уже потом. - И только после этого тебя... - она выразительно развела руками, подыскивая нужное слово, - взяли.
Вряд ли за кем мне приходилось так изысканно-авантюрно ухаживать. Я ей дал, по моему мнению, очень ласковое прозвище: Рыжик, и теперь называл только так. Люда была действительно замужем, но ее муж уже довольно длительное время пребывал в местах не столь отдаленных. Этот факт меня не очень деморализовал, ибо женщина, принадлежащая другому мужчине, всегда почему-то вызывает повышенный интерес: зов предков, отзывающийся эхом в нашем подсознании. Вопрос заключается лишь в терминологии.
Люда никак не хотела прощать мою выходку на концерте. Но я был в искреннем недоумении - какой пустяк! Попасть в «выпрямитель» - дело обычное для художника.
Получив отказ (в любой сфере жизнедеятельности), одни люди, печально наклонив голову, удаляются. Другие - их, к сожалению, большинство, - упрямо идут к своей цели с настойчивостью мотылька, порхающего подле пламени свечи, забывая о том, что цель, как правило, достигается, и, опалив крылья, падают ниц возле той самой свечи. Третьи же, достаточно убедительно заявив о себе, применяют тактику выжидания.
Ночью я лазал на крышу девятиэтажки, где жила Людмила, и на веревке опускал букетик цветов к окну ее спальни. Писал пламенные письма, способные растрогать, пожалуй, и монахиню. По утрам встречал ее возле пункта проката и делал не менее жаркие признания, которым верил уже и сам. И вдруг неожиданно исчез.
Через неделю Дима принес мне от нее записку.
- Возлюби Господа и жену ближнего своего всем сердцем своим.
- Не кощунствуй, - я выхватил у него конверт. - Где ты ее видел?
- Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вдохновение. Я им обладаю.- Дима закурил. - Василий, я видел глаза твоего Рыжика. Это глаза влюбленной женщины. - Он сел на стул. - Что ты с нею сделал?
- Я сказал ей, что если мы перестали делать глупости, значит, мы состарились.
- Так это ж беспроигрышный вариант, в особенности, если женщине за тридцать.
Но я Димку уже не слушал. В записке было написано, что сегодня вечером меня ждут в гости.
Люда только что заснула. Одну руку она подложила под голову, вторая покоилась вдоль тела. Нагота ее была целомудренна и подобна спящей Венере. Красота женщины во сне поэтична, непорочна. Красота – это не свойство – это предмет, она быстротечна и бывает святой или порочной. Красота притягательна и у неё существует цена – и на Джаконду, и на куртизанку. Празднично-огненные волосы Рыжика, хаотично разбросанные по подушке, темные круги под глазами, да капельки пота, выступившие на разгоряченном лице, выдавали совсем недавно умершую страсть. И если она истинна - ее невозможно пересказать.
Испуг замужней женщины и жгучее любопытство просто женщины, думаю, впервые раздваивали жизнь Люды настолько остро, что она даже немного осунулась. Моя любовь и преданность льстили ей, но и повергали в отчаяние. Она охотно тонула в любовном омуте, и не было сил сопротивляться гибельной неизбежности предстоящей развязки. Рыжик приходила ко мне домой и невероятно стеснялась; было заметно, что сей грех приводил ее если не в отчаяние, то уж наверняка в смятение. Затем мы пили шампанское, и через некоторое время в глазах моей любовницы вспыхивал алый ****ский огонек. Она с видимым удовольствием позволяла себя раздеть, и перед моим взором представали совершенные рубенсовские формы. О, женщины, у которых давно не было мужчины! Сколько в вас страсти, чудной порочности, а затем и благодарности…
Люда была красива, со вкусом одевалась, она хорошая хозяйка, и была бы, скорее всего, хорошей женой. А, собственно, почему была бы? Люда – чья-то жена, и у ее мужа, надо полагать, когда-то закончится срок. Я любил с ней ходить на концерты, в театр. Она очень внимательно, во всяком случае, создавалось такое впечатление, слушала мое мнение по поводу прочитанной книги, просмотренного кинофильма, нового диска, но никогда не имела собственного, всегда отвечая однозначно: "я об этом не думала". Полагаю, Люда предпочла бы приготовить обед на двадцать человек, нежели второй раз посмотреть "Сталкер" Тарковского, ибо после первого просмотра этого фильма она имела вид человека, только что посетившего смертельно больную тетушку. Я приходил в уныние от ее духовной несостоятельности, как от своей собственной. Напрасно я хотел выяснить, любит ли она Набокова. Нет, не любит. Действительное ее отношение к нему - жуткая тоска. А мне хотелось делить с ней не только постель, но и мои пристрастия в музыке, кино, литературе. Поэтому скоро наши свидания стали ограничиваться пределами спальни. Как известно, интеллектуальное неравенство вряд ли способствует любви, и встречи наши становились все реже. Время от времени один из нас ощущал острый приступ романтизма и неожиданно заявлял о себе, но это были лишь эпизоды, после которых чувствовалось - конец неотвратим.