МеЛ
-Оставьте ребёнка в покое!
Моя мама берёт меня за руку, немного больно дёргает за неё и тащит вон из комнаты.
Первый её шаг я пропускаю, но потом, качнувшись вперёд, иду за ней, даже поспевая за её стремлением убраться с глаз смеющейся надо мной толпы.
А что я сделал такого?
Я просто высказал гнусавым от хронического гайморита голосом свои ассоциации на библейскую тему.
Может быть, каждый день божественного творения у них связывается с иной музыкой? Но почему же смеяться над акцентами, расставленными мною?
Воскресенье - день первый. Сотворение света.
Я вижу и слышу, я ощущаю всеми клеточками своего узкого от худобы тела музыку. Возвышенную – мало сказать, ведь Бог сотворил в этот день и Тьму. Бессмертная токката Баха. «Па-па-пам…м - па-па-па-а-пам…м…». – И вот вам суть. Вот вам материал, из которого можно ваять всё остальное.
Это как открыть новую коробку с мелками. «Па-па-па-пам…м»….Дальше уже можно воплощать, можно творить остальные чудеса. Главное уже открыто.
А гости ответили мне, что «тогда» стояла тишина. Да как же «тишина», когда творят такое?! Но мой довод, что первым был Звук – только привел гостей в смешливое волнение. И насторожил маму.
А дальше был понедельник. Владыкой разделены тьма и свет, небеса и твердь.
Я при худобе своей высок, как ручка приличной швабры. Я на голову длиннее всех своих сверстников. И может быть, потому созданное Творцом беспредельное чудо – небо - я воспринимаю ближе к сердечности моей, чем что-либо другое. Это чудо, это загадка - небо. Это нервные переливы симфоний Альфреда Шнитке. И кто не согласен со мною, с моими ощущениями, пусть скажет, пусть докажет мне, в чём я не прав? Глубина, бездонность, непредсказуемость гения - вот каким я вижу симфонии величайшего музыканта. И я просто счастлив, что какое-то время был его современником и даже видел его. Ну, разумеется, только на записи его концертов. Это небесной высоты музыкант, музыкант недоизведанных небес.
Ведь Бог ко времени творит звёзды. Создаёт светила.
И снова новый день. Бог трудится. Не просто кладёт кладку: кирпич на кирпич, он будто художник, наносит мазок за мазком, рисуя сушу и растения.
Я слышу музыку вечно современного Моцарта. Симфония Ре Минор. «Та-та-та…- та-та-…та …-та-та-та-та…» - легкость, отсутствие суеты и вместе с тем ритм. Ритм прогресса.
А вот и новый день. Из рук властелина вселенной вспорхнули к небесам птицы, выскользнули рыбы речные, морские, океанские.... Господи, как же нежен пух первых, как легки их перья! Радужно серебрится чешуя на гибких телах вторых. Как завораживающе, как лазурно сверкают глубины волн, где живут, копошась, мириады этих диковинных тварей....
Я чувствую во всем этом музыку Чайковского. Помните, ... «та-та-та ...там ... та-та-та ...та-та-та... - та-та - та-та-там....параба-ба-бам!»? …Помните? …Это же «Щелкунчик». Танец феи Драже!
Неужели они не слышат эту дивную мелодию, вдумываясь в факт создания существ, подобных рыбам? Эти люди, с глазами, видящими во мне свихнувшегося на музыке маленького человечка, неужели они слепы? Ну, хоть на секунду бы представили себе музыку, слившуюся воедино с танцем первой рыбы первозданного океана. Ах, эти гости, гости, …пьющие, едящие, ждущие чего-то нового от наступающего нового года, …они видят во мне «больного от музыки». Им и в голову не придет, что я …не болен, я влюблен в музыку. И как они могли додуматься, что стояла райская тишина?
А вот и день пятый….Послушайте, послушайте мелодию, под которую бог творит животный мир. Ведь речь не идёт об одних только гадах. Он творит весь животный мир.
Моря, полноводные реки бурлят, гигантские деревья, леса, лишь зверью отданные в пользование….Неужели ваши раковины - уши не слышат гордую песнь хора из оперы «Навуходоносор»?! Как она торжественна, нет, вы только вслушайтесь:
«Ты прекрасна, о, Родина наша!
Необъятны твои просторы,
Горделивы высокие горы
И цветами покрыты луга ...»
И вот, наконец, день шестой.
Абсолютно согласен с теми, кто проповедует культуру ислама. Пятница должна особо почитаться людьми. Ведь в это день Бог сотворил мужчину и женщину. «Плоды древ, сочные травы», - сказал Он им, - всё ваше. Любите. Храните».
И вот тут я отдал предпочтение звукам современности. Нет, «хранить» и «любить» человек должен всегда. Он должен был делать это тогда, он должен делать это теперь. И чтобы настало завтра, он просто обязан вспомнить о завете и завтра. «Инжей» в исполнении Мика Джаггера. Ансамбль «Роллинг Стоунз». Великолепная игра на рояле, потрясающая по вскрику сердца мелодия любви.
И вот отдых от дел праведных.
Для меня - создания подобно адамову зерну, это день внимания к себе. Впрочем, я не эгоист - и к людям, любимым мною - тоже.
Я слышу нежность, томимую тихой памятью. Я слышу музыку Бетховена. «Элизе».
Вы помните эту волшебно нежную вещь? Нет, слово вещь - звучит грубо для мелодии милой, и подходящей для душевного разговора. Нет, откровения. Ведь о любимых нами нельзя забывать. Слышится ритм музыкальной поэзии. Повторяемость строк, эти поглаживания нежности, вы слышите их? Это не обелиск Памяти. Это Вера, Надежда , Любовь. Это то, что взволнует нежностью через века.
Так почему же эта пёстрая толпа гостей пьяно и весело посмеялась надо мною? А мама, смутившись серьёзности моего тона, закусила губу, а после, когда я кончил говорить ...о творении мира, пожалела меня. Пожалела и, прикрикнув на своих друзей: «Оставьте ребёнка в покое!» - увела меня в мои комнаты?
Почему?!
Я кружил по ним, кружил. Мерил их шагами, нотными линейками. ...Потом сел рисовать. Когда я что-то не понимаю в поведении окружающих меня людей, я рисую цвета.
Нет, картины я тоже вижу, только изобразить их не умею. Надеюсь, пока. Мне ведь только одиннадцать лет. Может быть, в двенадцать лет я научусь делать то, на что вот сейчас пока не способен. Пока я рисую цвета. Это даже не радуга. В реальности таких радуг не бывает. Это кем-то кинутый на вершины сосновых крон шарф из цветных линеек, где прячутся ноты.
Я мог бы, конечно, сказать, что пушистая в завитках зелень – это парик Великана. И что шарф – тоже его. И он укутался им по макушку.
Но я не пытаюсь удариться в фантазии. Я в реальности.
Остался ровно год. Ведь сегодня канун года. Настанет первое января, ...настанет вот уже скоро. Через, …да, вот уже бью часы: одиннадцать. А уже через час мне пойдёт двенадцатый год. И возможно, у меня выйдет лик Великана: его мелкие, широко расставленные глаза, длинный картошкой нос и огромный рот. А пока всё это у меня спрятано под шарфом.
Я перепачкался мелками. Но затея меня увлекла, и потому я не замечаю ни перепачканных мелками пальцев, ни того, что я уже не один в комнате.
-Тед? Тед, ты где?
Это папа.
Он высокий и крепкий. Очень серьёзный человек. Про таких и мужчины, и женщины говорят: «Он состоявшийся человек». Мама говорит то же, но чуть иначе: «Ты - мой мужчина». Так она говорит про папу и никогда - про меня. Хотя я, я - тоже мужчина. Но на папу она «может положиться», а на меня - как бы пока нет. Это, наверное, оттого, что я пока не умею правильно использовать карманные деньги. И ещё: не умею отстоять свои права на свободу выбора. например, отстоять, отбираемое у меня более сильными мальчиками право сидеть на последних партах в классе.
-Ну-ка, слезай. Иди сюда.
Я протягиваю отцу руки, он – мне свои, и я бесстрашно прыгаю в них с самой высокой ступеньки шведской лестницы. Мелки, которыми я рисовал, рассыпались, испачкав, в том числе и папин смокинг.
Папа ругает меня за испачканные колени, я начинаю тщательно обшаркивать меловые пятна, но ещё сильнее пачкаю брюки забелёнными мелом руками.
Папа сам начинает чистить мои брюки. - Тед, ...ну неужели нельзя обойтись без мела в такой день.
-Я рисовал ноты.
-Ноты?!
У папы озабоченный строгий взгляд. Он задирает лицо и ещё раз смотрит на мой пейзаж с соснами и шарфом. После этого, перестав шлёпать по моим коленям, он смотрит мне в лицо. Смотрит долго. Такой молчаливый разговор двух мужчин происходит: одного «состоявшегося» и второго - «не состоявшегося».
Затем папа садится передо мной на корточки и принимается собирать упавшие мелки.
Собрав все, он вздыхает. И, как мне кажется, с болью во взгляде, протягивает мне ладонь с кучкой поломанных мелков.
Я складываю их в коробку, убираю коробку в стол и снова подхожу к отцу ближе.
Он уже встал. Он высокий, плечистый, он, как говорит мама, «элегантный». Прежним, несколько тревожным взглядом он осматривает меня, теперь уже с ног до головы. Виновато отводит взгляд и достаёт из кармана платок. Трёт им мои руки. - Тед, ...сын, давай так, давай сегодня, ну ...хотя бы сегодня не будем об этом. День твоего рождения, новый год. Приятные и волнительные совпадения, я понимаю. Но… - Тут, как будто им найден выход из проблемы, лицо папы вспыхивает улыбкой. - Вот! Точно! Пойдём-ка к ёлке. Там для тебя много всего.
-А соль? Я не успел раскрасить соль, папа. – Я оборачиваюсь и задираю голову к потолку.
Отец недоумённо оглядывает меня.
-Соль? ...Соль белая, сын.
Я возвращаю его на круги моя. - Я о ноте, папа. «Соль» голубовато - зелёного цвета. Ты видел солнце сквозь толщу воды? Нужно больше набрать воздуха в лёгкие и глубоко нырнуть в море. Лучше даже бы с камнем. И вот тогда, когда ты уже очень глубоко нырнул, а воздуха осталось мало, ты начинаешь быстро всплывать и видишь над собой солнце. Солнце уже не покажется тебе жёлтым. Оно будет цвета долгого звука «соль», то есть голубовато - зелёным.
Щека отца дернулась. Он сглотнул, отвел взгляд от моей картинки у самого потолка и несколько нервно потрепал волосы на моей голове
Потом он снова присел передо мной на корточки. - Ну, хорошо. Пусть так. Я согласен. По поводу солнца. О соли, то есть о ноте «соль» - это тебе лучше знать. - Он берёт меня за руку, зачем-то крепко жмёт её и поднимается. - Пусть так. А теперь идём к ёлке.
Он так и держит меня за руку. Как маленького он ведёт в каминную залу. Там стоит высокая, украшенная и сияющая от этого ёль.
Ладонь папы тёплая, большая. Мои длинные, как щупальца осьминога пальцы трогают её мягкость. Я задираю голову, и мы с папой улыбаемся друг другу.
Я знаю, он, как многие, находит, что я несколько необычен. Но я знаю и то, что отец любит меня. И если кто-то скажет ему, что я - «странный», он будет очень рассержен «непониманием» этого человека. Папа всегда старается понять меня. Потому он не считает меня «странным». Защищая меня перед соседями или знакомыми, он говорит о моей «необычности, которая всегда присутствует в поведении одаренного человека».
Однажды я подслушал их разговор с мамой. Та призналась ему, что у неё «больше не может быть детей». Жаль, мне бы хотелось, чтоб моя мама не огорчалась. Чтоб у нас в доме было много детей. И я согласен с папой. Тот предложил ей «взять ребенка». Но мама отказалась. Она сказала, что «любовь её к другим детям слишком мала». Странно. А мне всё время кажется, что мама говорит мне «люблю» гораздо чаще, чем папа. У взрослых своя музыка в голове.
Мы идем с папой в зал. Я тут же начинаю рассказывать ему о других цветах - нотах. Кажется, папа слушает меня внимательно.
-Нота «До» - это длинная гамма цвета. От густо зелёного до ярко салатного. «Ре» - шершаво серая. С легким налетом тёмно - синего. «Ми» - «Ми» хитрая. Она выбрала спектр следующий сразу за фиолетовым. «Фа» - тёплая. Коричнево - красного оттенка. Можно даже вообразить её жёлто-оранжевой, как огонёк свечи. Про «Соль» я тебе уже говорил. Дальше – «Ля». Это белизна ромашек и берёз. «Си» - мне тоже нравится. Я вижу её в любимых маминых тонах - голубой, бирюзовый ...
Мы доходим с папой до ели.
Отсюда хорошо слышен смех. В глубине дома, справа от каминной залы есть нижняя гостиная. В ней и веселятся наши гости. Мама вместе с ними. Они ждут прихода нового года.
Папа тоже прислушивается. Потом смотрит на меня и тут же начинает улыбаться.
-Ну вот, вот и ёлка. Помоги мне зажечь свечу. ...И эту тоже. …И эту, …только осторожно с зажигалкой, хорошо.
Я люблю зажигать свечи. Поэтому вспыхивают все свечи. И те, что стоят в подсвечниках на моём «стинвейне».
Этот роскошный рояль мне подарил мой дедушка. Для инструмента заказывался специальный отсек в грузовом самолёте, когда его доставляли сюда, к нам домой. Стоило немалых денег, чтобы это чудо-инструмент, почти двухсот килограммовый мой друг, перелетел океан.
Огонь свечей подрагивает от сквозняка из каминной трубы. Папа берёт один из подсвечников и переносит его на каминную полку.
Не включая люстр, только при свете свечей, мы, сев у ёлки, начинаем рассматривать то, что под ней лежит.
Пушистая ель пахнет смолой, мягко колется иголками и поблёскивает стеклом ярких игрушек.
Я, шелестя бумагой, разворачиваю пакеты. Открываю пахнущие карамелью коробки. А папа читает послания, приложенные к ним.
Это, по-видимому, подарки всем нам. Так как некоторые из них папа прячет обратно глубже под ёлку. А мне читает красочные открытки - поздравления.
-...Дядя Френк тоже желает тебе здоровья, удачи, успехов ....А вот, тётя Марго, она, …она желает тебе здоровья и успехов в учёбе. Дядя Том, …дедушка, …бабушка....
Они все желают мне здоровья. Сначала я обижался на такое единогласие, а потом, узнав кое-что, перестал. Это потому, что папе с мамой я достался нелегко. Даже думали, меня не будет совсем. Но я есть. Я живу уже добрых одиннадцать лет. И, думаю, что, во-первых, мне пора бы не здоровья желать, кое-что другое.
Я подумал о своей мечте.
Я уже говорил о ней маме. Но ...что-то ей в ней не понравилось.
Я хочу быть сильным. Хочу, чтоб об этом знали. Все. Я хочу быть сильным.
Остальное - я переживу. Достигну этого сам или мне купят папа с мамой. Ну, или бабушка с дедушкой. А вот силы моим жалким мышцам ни Санта, ни добрые Фея - моя вторая, недавно умершая бабушка, что-то мне не дарят. Не обещают даже.
Папе я о своей мечте не говорю. Раз её странно восприняла мама, кажется, это даже испугало её, то представляю, как на это посмотрит папа ....
Папа уверен, что если есть дело, на которое можно опереться, что если есть мама и я - то, как бы других опор в жизни ему уже и не нужно. Это его мнение. Оно мне уже известно. Потому о мечте при нём я молчу.
-…А вот ещё, сын, смотри какой солдат. Такие мундиры и такое оружие были приняты во французской армии в тысяча восемьсот двенадцатом году. Ты ведь уже знаком с фигурой Наполеона?
-Да, как будто. Это Наполеон? …А это его солдаты?
Я тут же начинаю ощупывать фигуру солдата - куклы. Та ростом в пол - меня. Голова и штык - из пластмассы, а всё остальное - тряпичное. Кукла тёплая. Я снимаю с солдата головной убор и водружаю его себе на голову. Смешно наверно, но не мне. Во мне зазвучала торжественная музыка. «Марсельеза». Я отдаю папе честь. Шапка с меня спадает.
Папа улыбается и зачитывает пожелание здоровья от тётушки Мег из Парижа.
Вокруг меня уже масса подарков. Даже оружие. Вернее точная копия того, что держал Шварцнегер во второй части «Терминатора». Здесь же коробки с пазлами. Одна на полторы тысячи пазлов. Капитанский мостик «Титаника». И ещё под елью диски с новыми компьютерными играми. ....
Но вот я замечаю книгу. Эта вещица подарена мне сеньорой Бариторри - бывшей маминой подружкой, после замужества вдруг ставшей сеньорой, католичкой и Бариторри. А вообще-то она Сэнди Пакс. Я помню её, она приезжала к нам в дом с год назад. Уже тогда страшно тараторила, утверждая себя «истиной итальянкой».
Книга об Италии. История Ватикана. Ну конечно! Что ещё мне могла подарить «истинная итальянка»!
Мы увлеклись с папой рассматриванием ярких картинок в книге.
Воспользовавшись полумраком и тишиной, в зал заглянула парочка гостей. Сказав: «Кажется никого. Зайдём», - они вошли и тут же начали целоваться. Папа осторожно зашелестел страничкой. Женщина тихо вскрикнула: «Ой!», - и тут же выбежала из зала. А мужчина, видимо из любопытства, сделал шаг в нашу сторону, узнал папу, улыбнулся и, извинившись, тоже ушёл.
Дверь теперь была плотно прикрыта. Даже голоса из гостиной теперь слышались глуше. Стало тихо и приятно уютно.
Но, кажется, папа устал сидеть на коврике. Он поднялся, переминая ноги, отряхнул брюки и сказал: «Ну ...вот». - Он вздохнул, оглядел кучу распакованных подарков. - Видишь, сколько у тебя всего? Можно часа два сидеть рассматривать. - Папа оглянулся на дверь. Прислушался. Потом, улыбнувшись, наклонился и пожал мне ногу за щиколотку. - Ладно, сиди тут. Мне надо к гостям, не удобно, скоро полночь.
Отпустив мою ногу, он поинтересовался: «А может, ты спать хочешь?»
Я покачал головой – «нет».
Папа кивнул. – Ну, тогда, тогда бодрствуй.
Я слышал, как папа отказался везти меня к моей тётке сразу, как только разъехались после дня рождения мои друзья. Папа видно знает, бродить по родному дому в новогоднюю ночь мне нравится больше. А у тётки обычная квартира в небоскрёбе. Её семнадцать комнат давно уже мною изучены. И ёлка у неё искусственная. Тётя Мэри из «зелёных».
Папа мой - не «зеленый». Он всегда говорит маме: «Пока я ещё могу позволить вам и себе порадоваться на натуральную ель. Да и что за проблема? Подумаешь, два метра ели. Жизнь наша – миг, почему же у ели она должна оказаться длиннее?»
Мы с папой вместе уже после нового года рубим ель на поленья и после радуемся запаху смолы в каминной зале. Уголь жарче, кто спорит. Но запах горящей ели - это чудесно! Я когда стану мужчиной, тоже не буду «зелёным», по крайней мере, под новый год.
Но, по правде сказать, я иногда тоже люблю играть в «зелёных». Мне нравится участвовать в их соревнованиях. Они на время выкапывают ямки для деревьев. Правда, мне никогда не удавалось выиграть их время. И моя ямка оказывалась не столь глубока. Я не побеждал.
Но я считаю, пусть, пусть я пока последний среди всех соревнующихся «зеленых». Дереву, посаженному мною после всех и в неглубокой ямке хорошо. Зато приз и аплодисменты я всё равно получу. И «зеленые» и другие – все будут мною довольны. Я первый на концертах «Юное дарование». Вот уже два года – Первый.
Там я сильный. Мне так и говорят: «Ты - сильный музыкант».
Хотя фраза, по-моему, не правильная. Даже поэт и художник могут быть сильными. Я не в плане личности, тут даже разговору быть не может - сила нужна всем. Но сила опять же в терпении, и упорстве. А как быть с физической крепостью тела? Увы, никто не дарит мне её под новый год.
Музыка .... Ну, какой из музыканта силач?
Я читал о гордых, заносчивых. Я встречал трогательно чувствительных, обидчивых, ранимых музыкантов. Но больше конечно, терпеливых и упорных. Но сильные? ....Нет, я таких не встречал. Бетховен был могуч телом. Но, увы, он был глух. Хитрый эту глыбу мог бы свалить подножкой на пол.
Так, где же мне взять силу?
«Ты должен много-много работать, мой друг», - вот фраза, она всю жизнь сопровождает музыканта. Работать «мышцей», но, прежде всего, мозгами. Эта, только эта серость в завитках, управляя цепкостью пальцев, четкостью движений рук, плеч, синхронизацией слуха, зрения и нервов - всего тела, творит музыку. Создаёт нужный напев звуков в спектре ровных, хронометрированных тактов.
«Ты должен, мы должны, нам с тобой надо ...работать и работать», - вот стезя гения.
Есть, есть примеры из жизни «талантливых и не всесильных». Почему-то первой мне пришла на ум далёкая от музыки Коко Шанель. Эта женщина - упрямый искатель открытий в своём деле. Умирая, она порола ночную сорочку и кроила, кроила из лоскутков тепла что-то безумно новое. Костюм или платье от Шанель - точку в труде гениального ремесленника. Эх, силы бы ей ещё чуточку и была бы точка!
А разве тридцать шесть - это то, что может отмерить сила Моцарту? Или тридцать один - Шуберту, так и не дописавшему Незаконченную симфонию и умершему от бессилия что-либо изменить в своей жизни.... Что нужно было этим гениям? Правильно! Силы.
Вот и прошу я Санту, помоги мне. Время у меня ещё есть, а вот силы….Физической крепости, а потому и смелости такого рода у меня ...нет. Мне будет двенадцать. уверен, мне будет двадцать, сорок…Только не уверен я, если я теперь в одиннадцать слабый, найду ли я силы найти силу потом?
Мне и теперь нелегко. Разве посмеет судьба обидеть сильного одиннадцатилетнего мальчишку? Разве долетят до такого оскорбления и насмешки? Обойдут успех и признание?
Ой, ой, что за мысли пришли мне в голову! Вот тебе - на! Так почему же, вот до этого самого момента, пока я не остался один в этой тихой каминной зале, среди чудо-запаха ели, перешептываний свечей, напряжённого ожидания чего-то волшебного от этой переломной ночи, почему же я раньше не находил оправдания поглотившей меня мечты? Почему соглашался, что «физика музыке не нужна»? Почему?
Уродцы писали прекраснейшие либретто, глухие - чудо симфонии, а слепнущие - глиняные таблички со смелой партитурой. Разве кроме силы духа не присутствовала во всём этом и крепость тела? Вот это открытие! Вот это прозрение!
Сила нужна музыканту! Зря испуганно смотрела на меня мама, зря я скрываю свою мечту от отца. Я хочу быть сильным. Сильным человеком!
Если я хочу быть сильным музыкантом, мне просто необходимо здоровье.
А вот сила, …та нужна для самооценки. «Плюгавенький гений». Наверное, нет такого определения для образа гения. Гений он - гений. Ему известна тайна силы духа. Как тщедушному Вольтеру, утверждавшему, что «всё, что ни есть - всё к лучшему». А действительно, чего ещё желать, если ты сильный духом гений?
Значит, всё-таки не физика. Значит, мне нужно надеяться на силу духа. «Сила духа». …Знать бы ещё, что это. Как это добывается, какими затратами?
И вдруг, как подсказка, в моей груди задышала музыка. Начало Пятой симфонии Бетховена. И я почувствовал, как, откровенно волнуясь, застучало моё сердце. Дыхание стало частым, волнительным. Будто я жду чего-то.
Я провёл по крышке рояля рукой. Приятная прохлада для моей горячей ладони....
Что-то гости притихли.
И, правда, стало тихо. Неужели кто-то приехал ещё? Ждут кого-то ещё?
Я выглянул в окно - тишина. Жаль, не бывает у нас снега, наверное, было бы красиво в такую ночь падающий снег.
Нет, нет, погоди Адамо. Твой «Падающий снег» - «отдыхает». Звучит Бетховен.
О, точно! Так они ждут боя часов! Близится полночь!
Я открыл крышку рояля. Оглядел строгое двуцветие клавира. Стряхнул с пальцев лень, разобщённость и ...с ходу! БОМ!...БОМ!...БОМ!...
Нету Санты, нету Феи! Я сам буду исполнять свои желания, сам буду делать себя сильным. Сильным духом. Где ноты? Нет нот! …Ах, какая жалость. …Впрочем, ничего. Немного вранья хорошего импровизатора - никогда не испортит действительно гениальную музыку.
Вот она, тут, в сердце ожила. Сказка про уродца, куклой вывешенного под новый год на ёлку. Вот она музыка, во мне. Щелкунчик живи!
Прости, Пётр Ильич, если что ...не так.
И музыка заполнила жизнью каждый миллиметр зала. Каждый завиток на медвежьей шкуре, кинутый на пол. Каждый поворот кресел, угол стен. Даже мышиную щель за камином. Отразилась звоном от капель хрусталя люстры, вздохом согрела холодное оконное стекло, поиграла с огнём и, наконец, свечением прошлась по блестящим игрушкам ёлки, как бы отыскивая его - Щелкунчика.
«Вальс цветов». Чудо какой сказочный кусок в зимнем узоре новогодней ночи.
Я играл его и, конечно же, не заметил, что тишина за моей спиной продлилась гораздо дольше, чем минутный часовой бой старинных часов на каминной полке.
Я упивался тем, что угадывал, угадывал подаваемые мне из далёкого далека подсказки величайшего маэстро. Господи!....Какая красота, какое великое счастье играть такие мелодии!
Нет ничего прекрасней истины - величие Музыки....
И надо же было кому-то включить свет.
Музыка исчезла. Улетучилась вместе с вдохновением.
Я испуганно замер, глядя на притихшие, подрагивающие от нервного накала пальцы. Осторожно оглянулся и увидел, медленно открываются высокие двери каминной залы, а за ними…
За дверьми столи все те, кто недавно смеялся над моим библейским раскладом. Какая-то женщина даже хлопнула в ладоши. В полной тишине это прозвучало нетерпеливым требованием освободить туалет.
Дама смутилась, попросила прощенья и тут же спряталась за спиной моего отца.
Кажется, папа пожалел, что не отправил меня к тётке. Выражение его лица было суровым. Но он не казнил, он по королевски миловал.
Надо было что-то сказать. Но я не смел. Как та дама, что с любопытством лисы выглядывала из-за спины моего папы.
Попросить прощения за уже содеянное? Я отвлек их от боя часов. Я посмел изменить их ритуал. Но разве можно меня миловать, ведь я невиновен. Это всё музыка. Кладите её голову на плаху, воздавайте ей свою милость - ей всё равно. Она выше этого.
Разве я должен сейчас попросить у них прощения?
И всё же, отвернувшись к клавиру и низко опустив голову, я сказал: «Я думал, это будет не громко. Наверно, я оглох от ожидания боя часов. От тишины».
Моя мама почему-то больше не волновалась.
Она подошла ко мне, сначала погладила меня по голове и плечам, потом, развернув лицом к гостям, сказала: «Мой мальчик вырос. Ему сегодня исполнилось одиннадцать лет. Нет ...уже вчера. Господи, ...он вырос». - Она улыбнулась и поцеловала меня, тая от всех влажный блеск глаз.
Потом она снова отошла к гостям. Уже оттуда посмотрела на меня. Видимо хотела убедиться, как я вырос, относительно «стинвейна»?
Заметно? …Наверно, заметно. Ведь мне пошел двенадцатый год.
Мама снова улыбнулась мне и сказала: «Хорошо. Только, только больше не утомляйся так. Отдохни».
И тут же повернувшись к ели, она заметила, что та украшена. - Боже, а сколько игрушек…- Мама подошла ко мне, поцеловала и тихо поздравила с новым годом.
Больше не акцентируя на мне внимание гостей, мама похвалилась красотой ели, тем, что меня любят все наши родственники, … и увела всех любопытствующих из зала.
Гости громко переговаривались. Кто о музыке, кто о необычно начавшемся новом годе, кто про ель и мои игрушки, даже обо мне говорили и …возвращались к танцам и веселью.
Дама, что хлопнула в ладоши, громко стуча каблуками по паркету и тихо шурша туфлями по шкуре медведя, подошла ко мне. Она наклонилась и сначала поцеловала меня в макушку, пахнув ароматом цветочных духов. Затем, сильно прижав меня к себе, снова попросила прощения. Оказывается, это она зажгла в зале свет и спугнула мою мечту и меня, пожелавшего стать ...сильным духом.
Я, конечно же, уже не сердился. Поэтому серьёзно ответил, что прощаю её.
Женщина испуганно отстранилась от меня. Затем, посмотрев мне в глаза, успокоилась. Она выпрямилась. Но стояла, по-прежнему опираясь на мои плечи. Она сделала жест рукой, будто смахнула слезу и снова попросила у меня прощения. – Прости. За шум, прости. – Она улыбнулась мне, коснувшись моей головы лишь кончиками пальцев. - Ты странный мальчик, Тед. Но запомни, все гении казались обычным людям странными. Я думаю, у тебя есть будущее. Будет ли оно великим, …бог рассудит. Но ты – смелый мальчик. – Она ещё раз надавила на мои плечи. Будто оперлась на них всем телом. А затем, ещё раз улыбнувшись мне, она ушла.
А я всё продолжал чувствовать на своих плечах тяжесть от её рук.
Однажды я слышал, как мама сказала деду: «Если бы я узнала, кто внушил ему, что он –гений, я бы растерзала этого негодяя. Эта ответственность убивает в нём ребенка».
Мама – человек непоследовательный и эмоциональный. Она сама не раз, в восхищении целуя, называла меня гением. При этом она говорила: «Ты просто гений. Написать сюиту в семь лет, …ты просто гений».
Гений, в моём понимании, это уже не «просто». Что касается «ответственности», которая якобы меня убивает….Если бы я знал, что такое «ответственность», я б сразу стал, как папа. Ответственным и взрослым. А я …просто мальчик. И вовсе не странный. «Странный» - это Человек с Луны. Инопланетянин. А я, я - просто ребенок. Маленький человек.
Я простил ей её недопонимание разницы.
Двери закрылись. В зале остались только мы с папой.
Он ещё какое-то время стоял у дверей, смотрел на меня, молча, потом спросил: «Тебе что-то нужно, сын?»
-Нет.
-Тогда, с новым годом.
Я подбежал к папе и поцеловал его. – С новым годом!
Папа внимательно оглядел моё лицо. –Ты что-то бледный, может прогуляемся у дома?
Я по его глазам понял, что он лукавит. Ему нужно было идти. Идти к гостям. Те снова веселились, снова шумели. Хлопали пробки от шампанского.
-Ладно, ты ...посиди тут пока. Я…сейчас вернусь. - И он ушёл.
А я не понял, что значит «пока»?
Может нужно уйти? Может, вечеринка взрослых будет продолжена здесь, у камина?
Я ещё немного покружил вокруг открытого рояля. А потом закрыл крышку, забрал из-под ёлки пазлы с портретом Монны Лизы и тоже покинул зал.
Но не успел я выложить пухлые ручки известной миру Монны, как в комнату вошел папа. И следом за ним мой друг - Френк Мерфи.
Папа, разглядывая начатую мною работу с пазлами, улыбнулся. - Вот, Тед, вот …Френк позвонил нам и сказал, что у него не хватает одного игрока в прятки. Как ты? Готов …прятаться в компании?
Френк настороженно заглядывает мне в глаза и спрашивает: «Ты что, спать собрался?»
-Нет ...
Папа тут же обнимает меня и поднимает за руку с пола. – Ну, раз нет, значит самое то, съездить к Мерфи и попрятаться друг от друга.
Френк задрал голову на моего высокого папу и сказал: «Почему, там ещё Лиза, Макс, и Лори».
Я быстро прикинул в цифрах, поделил на пары....Получалось так, что действительно не хватало одного игрока. Ведь кто-то должен быть лишним, чтобы долго-долго ходить по большому двухэтажному дому Мерфи и искать остальных.
И я поехал с Френком и его дедушкой в дом Мерфи.
Папа и мама Мерфи тут, у нас веселились.
Наши мамы погладили нас по головам, при том моя - Френка, а его мама - меня. Ну, это чтобы мы один другого стеснялись обидеть. Я, правда, никогда не обижал Мерфи. И мне было интересно посмотреть на Френка, что он чувствует под ладонью моей мамы.
Френк смотрел на меня хитро.
И мы поехали к нему.
***
В мерфивском «плимуте» пахло ёлкой. Наверно, они именно в этой машине везли её домой.
Я поинтересовался у Френка, как ему удалось собрать такую весёлую компанию у себя.
Но ответ я уже знал. Когда я приглашал на свой день рождения Лизу, та так и сказала мне: «Не могу. В восемь я должна быть у Мерфи, мне надо будет ещё приготовиться к визиту».
И бессмысленно было говорить ей, что я бы не против, проводить её и Френка после моего праздника. Ведь Френк был у меня, и она это знала.
Ах, Лиза! Это самая красивая девочка среди средних классов. А Френк, …Френк самый сильный парень нашего класса. Уверен, она бы даже слушать лепет про мой день рождения не стала.
Лори, …та прямо в глаза мне сказала, когда я только-только решил прозондировать почву по поводу того, пойдёт ли она ко мне на день рождения: «Ты в прошлый раз что выдумал? Музыкальные фанты? А у меня год назад слуха не было, нет и теперь. Так что, извини. Я не пойду».
Макс - вечный второй и вечный соперник Мерфи. Какую бы тот девочку ни любил, Макс тут же в неё влюбляется. И у них начинается соперничество.
Это проявление силы.
Макс тоже не пришёл ко мне, даже с вызовом произнёс: «Я не в форме».
А к Мерфи, значит, в «форме»? Ну и ладно. Пусть прячутся!
Я был принят в компанию гостей дома Мерфи весьма радушно. Даже как будто с симпатией.
Мне вдруг даже показалось, что я поспешил в своих предположениях, что наше рандеву - не есть затея моего папы. Даже девчонки весело задирали меня, закидывая поздравлениями, пожеланиями и тут же вопросами. И всё смотрели на меня хитрыми глазками из-под карнавальных масок в блёстках.
Я даже обрадовался, что так неожиданно упал к ним со стрелок часов, уставших крутиться ещё в прошлом году.
Мерфи хлопал меня по плечу, будто выбивал пыль с плечиков моего с иголочки смокинга.
И тут я вдруг вспомнил, что у меня колени в мелу.
Как бы, между прочим, прошёлся руками по обеим брюкам.
Лиза тут же заметила: «Ты что, перед кем-то на коленях стоял?»
Я смутился. - Нет.
Мерфи нахально толкнул меня в бок. - Стоял, стоял. У него на день рождение куча девчонок подвалила. …Было перед кем стоять. Правда, Тед?
Мерфи мог врать сколько угодно. Ведь из присутствующих в мой день рождения был только он. И я.
Ну, чтоб не завираться, я просто улыбнулся и, как бы, кивнул.
Меня повели в комнату, где был устроен столик. Там в широких блюдах лежали малюсенькие бутерброды на палочках и столь же крохотные пирожные, украшенные свежими ягодами. В центре стола стояла огромных размеров емкость для крюшона. Мерфи специально поднял серебряную крышку, чтоб я увидел, как плавают в прозрачном ярком напитке ягоды вишни, дольки груш.
Лори серебряным черпачком почерпнула напитка в высокий бокал и подала его мне. При этом с меня потребовали тост.
Кажется, это были стихи Гёте.
Я так разволновался от тишины, что мне казалось реальностью, что с губ моих исходит не гений поэзии Гёте, а шепот охрипшего от смущения одиннадцатилетнего мальчика.
Я читал им про дружбу, которая, словно музыка, незабываемо прекрасна.
Запнулся я в самом конце. И покраснел. С ушей. Но, кажется, и мои пятки начали гореть, будто я, как липовый болгарин, и прошёлся по горящим углям.
Напиток был шипучим, приятным. Мне попалась клубника. Единственная ягодка клубники, случайно попавшая не на пирожное, а в крюшон. А я в обще-то больше вишню хотел. Но промолчал.
Мне всегда нравилось. Наевшись вишни и набрав полный рот косточек, ещё кисленьких, выйти на балкон и, целясь в осиное гнездо, пулять по одной, а потом удирать от первых трёх усатых жужжалок.
Лиза перебила мои приятные воспоминания. - Ой, смотрите, ему клубничка попалась!
Мерфи наклонился, чуть ли не сунув нос в мой стакан.
Все засмеялись. А Френк констатировал: «И точно! Вот счастливчик, нам никому не попала. Ну вот, тогда, значит, тебе и водить».
Девочки целуют меня в обе щёки. Видимо и такие были условия на случай попавшейся клубнички, а Мерфи знакомит меня с условиями игры. - Считай до ста. Ну и после, съешь тут чего-нибудь, чтоб, значит, не оголодать во время поисков и, - Мерфи обвёл своих гостей царственным взором, - только тогда иди искать.
Я розовый как тюльпан, остался один на один с украшенным веточками сосны столом.
Все как пропали. Только двери за моей спиной «хлоп-хлоп»…. Шаги «топ-топ»....
Стало тихо. Я даже решил, что и дедушка Френка тоже где-то спрятался и притих вместе со своим телевизором.
Досчитав до ста, подкрепившись, выловив все вишни из крюшонницы и съев их, я отправился к двери комнаты.
Распахнул её и крикнул: «Сто! Эй, ку-ку. Я наелся и уже сто. Эй, уже сто, слышите?», - и пошёл искать.
Но, прежде всего, я решил найти дедушку Мерфи.
Я примерно знал, где в этом доме стоит телевизор с самым большим экраном.
Мерфи старший только машину в очках водит, а телевизор любит смотреть, имея ...широкий обзор.
Хожу - брожу по комнатам чужого, но знакомого мне дома. Его тишина начинает петь мне личную мелодию. Я ещё сильнее прислушиваюсь к своему подсознанию. Глаза мои, естественно, расширяются, как от предвкушения чего-то таинственного. И вдруг появляется смысл его, то есть музыка во мне приобретает вполне узнаваемые границы таинственности. Возникает чудо, я слышу мелодию тайны чужого дома.
Это музыка, что звучала песней Славы Орфею в царстве мёртвых, зовет меня за собой.
Я медленно обхожу комнату за комнатой. Будто нарочно петляю, продлевая удовольствие слышать прекрасную мелодию, где ведущую партию исполняет скрипка. Божественный инструмент подобный переливам печали сердца.
Наконец, я дохожу до двери в центре коридора второго этажа, освещённого светом зимней луны. Из-за двери доносятся голоса. Уверен, это из телевизора.
О своих друзьях, я как будто даже забыл. Пусть получают удовольствие в том, что сидят в тесном месте, касаясь друг друга коленками и слушая собственное и чужое дыхание.
Хотя это наверно здорово, сидеть в полной темноте и тишине, выискивая среди всего этого блеск хорошеньких глазок, получая тепло от касания, трепет от затаённости.
А так же быстро входить в синхронизм дыхания с той, что ещё вчера казалась тебе надменно - холодной и гордой. Я даже представил, как я сижу в шкафу с Элизой МакДир. Ну или с Глорией Саммер. С последней мне б даже больше понравилось, её зеленые глаза, мне кажется, должны светиться в темноте.
Ну, вот и раскрылись «врата», у которых я перестаю слышать песнь Славы Орфея.
Здесь не солнечный рай. Здесь привычный современному человеку блик света, идущий от плазменного телевизора.
Я не знаю, как мне быть. Как, не напугав дедушку Мерфи, сказать ему, что это я потревожил его.
Я молча думаю про это, глядя на то, как целуется парочка на экране и на деда, сосредоточенного на какой-то собственной мысли, но, думаю, навеянной сюжетом старого мюзикла.
Я знаю, я уже видел его однажды. Память моя на музыкальные моменты и таких лёгеньких штучек достаточно прочная. Сейчас эта мадемуазель небрежно рукой отодвинет от своей щеки лицо партнёра и запоёт первым сопрано про то, как она устала от «мужчин ...вообще».
Видимо этот, что с ней рядом из тех, кто «вообще», потому как усталость актрисы заметна даже через многослойный голливудский грим.
-Это ты, Тед?
Я вздрогнул. Больше от неожиданности, что меня так скоро вычислили.
В полутьме, казалось бы, никем не замеченный, я ждал песенку про мужчин «вообще» с мотивчиком средненьким, что-то между арией Тоски и вокалом из фильма «Титаник». Однако песенка эта, исполненная голливудской начиналкой стала весьма популярной в те годы. Но, наверно, деда Мерфи тогда это не интересовало. Как и теперь. Он интересуется мною.
-Их тут нет, малыш.
Ну да, конечно. И он тоже не считает меня мужчиной.
Интересно, а Френка он тоже зовёт малышом? Вот бы посмеялись в классе, узнав про это миленькое прозвище Крепкого Мерфа!...
Я иногда задаю себе вопрос, что связывает нас? Ну, кроме того, что мы родились с разницей в пару часов, что ходим в один класс общеобразовательной частной школы, что соседи по улице. Разве это определяет необходимость дружбы?
И всё же, я думаю, есть право и у Френка и у меня называть наши отношения дружбой. Он не заступается за меня, не оплачивает за меня сок в буфетной школы. Он не занимает на меня место на скамье во время соревнований. Я не должен делать для него так, и он – не считает себя обязанным. Но что-то толкает нас друг к другу, и мы не замечаем время наших встреч, разговоров, споров, иногда до тумаков (ну, с моей стороны, просто попыток).
Через год меня переведут в другую школу. Музыкальную. И тогда возможно и всё, мы перестанем быть «связанными».
Хотя при чём здесь школа? Он мог бы уже сейчас найти себе другого друга. Уверен, это было бы ему гораздо легче, чем, допустим, мне - человеку не сильно компанейскому. Может быть, ему с генами родителей передалась чуткость в отношении семьи Лоренс? Его отец - друг моего отца. Мамы как-то тоже, сразу поладили. Вот может и Френк, ...тоже вынужден ежедневно показывать своё участие в моей жизни? Лично я безо всяких генов считаю его своим другом. А как же?! Ведь нет же другого. И ему не мешает моя долговязость, мои завихрения на музыке.
Нет, Френк мне друг – однозначно.
-Я просто так зашёл, мистер Мерфи. Простите, что побеспокоил Вас. Хотите, я переключу телевизор на другой канал?
-Ты думаешь, в такую ночь мы найдём что-то идейное?
Я между тем глазею на мужчину «вообще», тараканом ползающим перед героиней.
-Не знаю, мистер Мерфи. Хотя идея может присутствовать и в такого рода произведениях.
-Какая же?
Кажется мои слова заинтересовали Большого Мерфи. Это даёт мне право приблизится к его креслу - качалке.
Я начинаю комментировать то, что засекли мои ум и глаза на экране.
-Идея такова. Вокальные способности молодой женщины - солистки провинциального кабаре устраивают местную публику. А поскольку первая ещё и хороша собой, то некоторые из поклонников предполагают завести с ней самостоятельные партнёрские отношения. Однако ...
Я прокашлялся и продолжил: «Эти индивиды из местной публики ошибочно считают, что они любопытны актрисе. Ей интересен только один партнёр, тот, кто сумеет расширить рамки её таланта. Сложностей в сюжете не предвидится. Такой специалист - ценитель найдётся. Он оденет эту женщину в более приличную одежду, оплатит учителю вокала пару уроков для неё и ...представит её своему другу - известному импресарио из столичного театра. Спев куплеты, типа: «Как счастлива я, как счастливы мы...», - на мой взгляд, значительно уступающие песенке папаши Дулитла из мюзикла «Моя прекрасная леди», помните:
«Если повезет чуть-чуть,
Если повезет чуть-чуть,
То можно жить,
И не делать ни черта!», она покорит уже более приличествующую публику, то есть продвинется в своей карьере. Вот и вся идея.
Старик Мерфи улыбался припечатанной улыбкой, пока я говорил, а потом, когда я кончил, он принялся скрипеть креслом, сильно в нём раскачиваясь: «Хорошо, валяй! переключай».
Я взял пульт стал жать на его клавиши.
Шоу, где разыгрывался приз, деду Френка подошло. Он попросил меня придвинуть к нему ближе телефон, трёхтомник энциклопедии и ...идти себе дальше.
И я пошёл.
Не знаю уж почему, но ноги мои направили меня к лестнице. Я спустился в нижнюю гостиную. Здесь стояла ель. Не хуже нашей украшенная, и с примерно такой же грудой подарков под ней. Только подарки уже были распакованы.
Я рассмотрел их. Примерно такие же, как и у меня. Обрадовало лишь то, что у Мерфи нет тётки в Италии. Поэтому у меня есть возможность блеснуть при встрече с ним видами Ватикана.
И тут я услышал шорох. Думаю, его мало бы кто услышал, но мне удалось.
Поскольку я левша и с мозгами у меня некоторая путаница, я про ориентацию, то оглянулся я не в сторону, где услышал звук, а в противоположную.
Именно это меня и спасло. От полной неизвестности.
Я увидел в нескольких метрах от себя полу прикрытое лицо неизвестного мне человека. Он прятался под лестницей.
Без крика и проволочек я кинулся в узкую щель между спинкой дивана и стеной. Успел проползти до середины дивана, поджать под себя руки и ноги и притихнуть там.
Услышал шепот - ругательство: «Ты куда смотрел, осёл?! …Откуда здесь дети?»
Это не мне. Я - не осёл, я как раз туда, куда надо посмотрел.
-Это ты - идиот! Я тебя оглядеть всё просил, а ты что?!...Впрочем, ладно. Но что теперь делать?
Стало тихо. Соображают все тихо, даже воры - домушники, я их именно ими посчитал.
-Почему он не орёт? Может, он - немой?
Не твой. Но я об этом не скажу. Я молчу. Тихо сижу, только кручу шеей, смотрю то в один конец дивана, то - в другой.
-Немой - это бы хорошо. Давай попробуем выяснить.
-Не выяснить, а вытащить, осёл!
Мне повезло, тот, кто был «не осёл» был столь же широк в плечах, как и его приятель «осёл» в талии. Они бы только при умелых действиях феи смогли втиснуться в ту щель, которая была доступна моей худобе. А отодвинуть диван - это им слабо. Я сам видел, как восемь человек устанавливали его на это место.
-Эй! Эй, парень? Мы не обидим тебя. Ну, если будешь сидеть тихо. Понял?
Я и сижу тихо. Голова в проёме исчезла. Я снова слышу голоса надо мной.
-А если он и в правду немой?
-Ну, тогда сиди тут и карауль его. А я посмотрю, что и как ...там. Вроде, всё тихо.
-Ага, вроде тихо. А может, он один тут?
Ну, да, точно! это воры. Они не трогают людей. Обчистят холодильник, стащат что-нибудь нетяжёлое и уйдут.
Может, и меня не тронут.
Этот, что остался караулить меня, всё наклоняется и смотрит, не растворился ли я в своём страхе. Убедившись, что ещё нет, он снова выпрямляется.
Я слышал, как второй ходит по первому этажу, в гостиной, видимо в поисках добычи.
Мне снова показали голову. Лицо полу прикрыто черным платком. Тот, кого звали «ослом» спросил: «Сидишь?», - и тут же подтвердил: «Сидишь».
А во мне уже во всю гремело Болеро Мориса Равеля.
Только вовсе не танец алчущих мужчин и соблазняющей их женщины я видел перед собой.
Я видел свободный лаз в сторону ели. А под ней...
Ха - ха! Под ней - подарочный набор петард, хлопушек, бенгальских огней и даже, как я уже знаю, так как точно такой же сюрприз лежал и под нашей елью - всамделишная ракетница с тремя патронами.
Морис Равель сочинил своё, ставшее в последствии знаменитым, болеро, глядя на громадины концерна Крупа. Я же просто обязан сочинить себе славу, если уж не героя, то - не труса.
Надо достать этот ящик с ракетницей!
Сердце моё колотило с частотой прыжков удирающего зайца. Я упирал в грудь колени, чтоб оно не выскочило совсем. Ох уж этот, сеньор Равель!
Слышу шаги второго. Наверняка он уже обследует кухню Мерфи.
Только бы там не спрятались ребята. Хотя ...они могут решить, что это я и затаятся не слабее, чем я сейчас. Они не издадут ни звука при его крадущихся шагах.
Первый «осёл» проверил, на месте ли я.
Я специально не посмотрел в его сторону. Хотя видел, он, втянув в себя свой жирный живот, пытается достать меня рукой. Но на своём месте я недосягаем. Крепыш поднялся и в одиночку решил сдвинуть диван. Тужится, тужится ...
Ха-ха! Браво! Браво толстяк! Да только диваны в доме Мерфи не только длинны, но и сверх тяжелы. В доме Мерфи не любят современных поделок. Только дуб, только сплошное экологическое дерево, морёное не водой даже, стариной и присыпанное инкрустацией из начищенной бронзы.
-Чёрт! Эй ...
Видно этому «ослу» пришла в голову какая-то мысль по вытягиванию меня из-за дивана и он, вот уж и впрямь осёл! пошёл на кухню, чтоб обсудить эту мысль с приятелем, лазающим по холодильникам Мерфи.
Я тут же дёрнулся к ёлке.
Спасибо тебе, друг Санта, ни одного одиннадцатилетнего мальчишку ты не обделил самым необходимым в такую ночь.
Я даже напевал для себя последние аккорды вакханалии экстаза известного Болеро. Ух, как они гремели во мне тарелками и гомоном скрипок!
Вот он, вот он подарочек, в моих руках. Мигом я вытаскиваю ракетницу, заряжаю её блестящим, как обёрнутая конфетка, патроном. А так же устраиваю в рядок хлопушки, выравнивая ниточки их жгутов. Патроны при мне, остальное, за неимением спичек я отодвигаю и принимаю боевую позицию.
Высунув узкие руки над головой, я нацелился туда, где должны быть небьющиеся стеклянные двери гостиной. Вернее, я знал их как небьющиеся до сих пор. Ибо, когда грянул грохот ракетницы, когда запахло гарью и порохом, я услышал дробный звук посыпавшегося на пол стекла.
В мелкую крошку, как это бывает с попаданием дорожного камешка в незакалённое автомобильное стекло, одна из створок двери рассыпалась.
Ну, то, что только одна - это я позже узнал. Чуть - чуть позже.
Тогда же я сильно закашлялся от дыма, но, хватая, лежавшие рядом хлопушки, дёргал за нитки одну, вторую, третью...
Я сам себя просто-таки засыпал конфетти. Но, правда, и грохоту было достаточно.
В дыму я не видел, кто из имеющихся в доме людей первым прибежал в гостиную. Я лишь почувствовал, что мне тало просторнее и потому понял, воры успели прибежать первыми.
Они поднатужились и с громкой руганью отодвинули от стены диван.
Враз четыре руки схватило меня, добавив к сомну запахов вокруг меня ещё и запах табака и бензина. Но, ...увидев калибр моей ракетницы, нацеленной на одного из них, руки чуть ослабили тряску моих худых плеч.
И тут завизжали долгими «до» и «ми» девочки. Мерфи заорал: «Дедушка! А- а- а!... Дедушка! Воры!»
Макс упал с лестницы и пока летел, так грохал по ступенькам своими подкованными ботинками, что добавил шума в создавшийся ажиотажный гомон, и глуховатый дедушка не мог не услышать.
-Руки! - Ох! Вот это голос! Кто бы мог подумать, а?!...Наверно, именно таким зычным басом Шаляпин в своё время задавал «Вдоль по Питерской, Тверской, Ямской ...»
Дед Френка не из ослов, что не умеют стоять в карауле.
Где-то совсем недалеко покоилась его винчестерская винтовка. Её приличный калибр был виден из далека.
Но видно грабители решили, что пожилой человек блефует, или уж во всяком случае, не решится демонстрировать перед пятерыми школьниками сцены кровавого вестерна.
Они мигом дунули к дверям, вернее к тому, что осталось от дверей гостиной.
Выстрел деда и мой из ракетницы прозвучали одновременно. Вторая половинка дверей рассыпалась под вонь, грохот и сноп искр.
А ещё и под шум разбитой напольной вазы, прямо у ног двух новогодних нахалов.
-Не двигайтесь!
Гремел басом подобным шаляпинскому Большой Мерфи.
Я перезаряжал ракетницу, пока поднимался Макс, пока не перестали орать перепуганные Мерфи маленький и девочки.
И тут, ...тут я ещё и запел.
Тонким вибрирующим от мутаций голосом я запел мелодию Шестой («Победной») симфонии Шостаковича.
Ещё никто в мире не пробовал сочинить ораторию для меццо сопрано на эту восхитительную, сильную духом вещь. А я пел. Правда, оратория моя были всего лишь набором слов, но каких:
«Браво Маэстро!
Браво Маэстро!
Браво всем нам.
Виват! Виват, виват!
Виват! Виват, друзья...
Победа за нами.
Вперед, вперед…»
Два крепких дула - разве это не апофеоз бессмертия героизму, воспетому Шостаковичем?
И, простите, дедушкой Мерфи и мною.
-Отойдите от двери! Руки, руки вверх!
Воры оглянулись на басившего Большого Мерфи.
-Дед, да притихни ты, ну! Ничего у нас нет. Здесь только консервы да пара статуэток под бронзу.
Фальцетный взвизг Мерфи младшего заставил всех присутствующих вздрогнуть.
-Врёшь! Врёшь! В нашем доме нет статуэток ПОД бронзу! Это бронза! Бронза! Бронза!
Все какое-то время смотрели на Френка. На его испуг. Тот был чрезвычайно велик в смелости своей. – У нас всё настоящее. Вы врете, врете!
Потом тот, который «не осёл» откинул от себя сумку, что-то в ней сбрякало, и он поднял руки вверх. -Вот, забирайте вашу бронзу ! Мы больше ничего не взяли. Дайте уйти тихо, ну ...
Видно Большой Мерфи смекнул, что это было бы выходом.
Он потребовал, чтоб преступники стояли на месте, сам стал спускаться, чтоб выпроводить их вон. При этом он мне сказал: «Если что, Тед, так ты целься в ближайшего. Рука у тебя верная. И пальцы, …цепкие пальцы свои с курка не спускай. Если что…».
Слышно было, как дед идёт, поскрипывают ступени лестницы.
Пальца с курка и он не снял. Осторожно он обходил ребят, и переступал со ступеньки на ступеньку, держа винтовку наготове.
Наверное, все слышали только скрип ступенек.
Я - соло для трубы Поля Робсона.
Это был грациозный проход таланта виртуоза по клавишам своего золотого друга.
Дед дёрнул дулом, скомандовал «Пошли!», - и повёл воров в сторону кухни.
Он видно сразу догадался, что именно в дверь со стороны кухни они и проникли в дом.
Стеклянная крошка хрустела под его ногами.
Воры оглянулись и посмотрели на винтовку Мерфи.
Я решил размять ноги. Мне хотелось не пропустить детали выдворения бандитов.
Но тут я зацепился головой за картину, висевшую на стене за диваном. Это был «Святой апостол» неизвестного двадцатому веку художника.
Небольших размеров полотно видно весьма несерьёзно висело на привязи. Зацепив его головой, я снял его, и картина, громыхая тяжеленной рамой, упала сначала на меня, потом на пол. И я, разумеется, нажал на курок ракетницы. Я выстелил.
Грохот. Вспышка озарила гостиную, с потолка посыпались искры.
А когда дым растаял, ...мы увидели деда Мерфи одного. При винтовке, но одного.
Послышалось хлопанье дверей со стороны кухни, потом шум мотора отъезжающей машины.
Макс кинулся к окну и успел-таки засечь номер машины неудачливых воришек.
А я ...
Я стоял и слушал тишину.
Я даже не слышал, что говорили мне девочки, заботливо стряхивающие с меня пыль, куски штукатурки и остатки конфетти.
Я оглох.
И мне стало жаль себя. Все, всех жаль: и маму, и папу, и родственников моих, и даже друга - Мерфи. И даже мамину подругу - «истинную итальянку». Всех, правильно делавших, желая мне, прежде всего, здоровья мне стало жаль.
Я заплакал. Мне показалось, я перестал быть землянином. Ведь для землян норма – слышать. А раз я уже не землянин, значит, меня никогда не поймут те, кто раньше меня вполне понимал. Или почти понимал.
Жалея себя, я плакал, уже не просто шмыгая носом, я …голосил. Я не стал глухонемым. Я стал глухим. Дёргал, как маленький носом, оглядывал всех и плакал, пытаясь сказать всем: «Я перестал слышать вас».
Дед запер двери и, держа винтовку в одной руке, приблизился ко мне.
Я не хотел уже быть сильным духом.
Я не хотел быть вообще сильным.
Я хотел слышать.
Но музыки не было. Голосов ...тоже.
Все вокруг рыбами раскрывали рты, хлопали меня по плечам и спине....Но что они говорили, я не слышал. Даже не понимал, пытаясь расшифровать «язык губ».
Мой испуг перевел жалостливый тембр моего плача в икоту.
Дедушка Мерфи пошёл звонить в полицию.
Лори, надушенным, наверняка мамиными духами, платком вытирала мои слёзы.
Я продолжал икать.
Глория что-то сказала, указывая на мой нос.
Я не решился высморкаться в надушенный духами платок. Я достал свой.
Вычистив нос, я тут же сунул свой платок и платок Лори в один карман.
Вообще-то, это только выглядело, что получилось машинально. Я забрал у неё платок специально. Мне понравилось её участие и в память об этом, я забрал этот душистый платок с монограммой Г. С. – Глория Саммер.
Потом, свиснув носом, я втянул в себя с воздухом остатки испуга.
И ...вдруг понял, что отчётливо расслышал свой носовой свист. Улыбкой счастливчика я оглядел всех. Посмотрел и на деда Френка.
Тот говорил в трубку: «Думаю, вам стоит проверить....Фургон синего цвета. Номер ....Тут многие уехали на праздник, дома пусты».
Положив трубку, Большой Мерфи снова подошёл ко мне. - Как ты, Тед?
Мой друг Френк обнял меня. - Как ты, старина?
Меня обнял и Макс ....
Я сглотнул осадок дыма и гари, застрявшие в горле и, присвистнув носом ещё раз, сказал им, что грохот ракетниц - это примерно, как послушать гаммы, сыгранные неврастеником в двух первых октавах. - Впечатляюще громко, правда? Я уж думал, навсегда оглох....Рад, что нет. не навсегда.
Девочки кинулись хвалить меня, соглашаясь с моими сравнениями.
Макс забрал у меня ракетницу, стал её нюхать. А Френк - клянчить деда, дать подержать винтовку.
Дед Мерфи потрепал меня по голове и, улыбаясь, сказал: «Хитрый ты, как все Лоренсы - хитрый. Не смог найти всех, так фейерверк устроил, чтоб, значит, зайцы сами к тебе сбежались. Ах ты, ….молодец!»
За окнами просигналила полицейская машина, дед решил выйти переговорить, а все остальные почему-то снова вспомнили о прятках.
-Теперь Френк водит. - Заявили девочки.
-Почему я?
-Тогда ты, Макс! А я, чур, прячусь с Тедом.
-А почему это ты? Не ты, а я. У него мой платок.
Я, кажется, снова начинал глохнуть. Уже от славы.
Мерфи обнял меня и повторил фразу, в миг прилипшую ко мне на долгие годы: «Ладно, уж, Цепкий Палец, прячься. Я пошёл водить». – Смахнув остатки испуга с лица, мой дружище пошел к стене. Отвернулся и стал считать.
Лиза цепко схватила меня за руку и дёрнула к лестнице.
Лори фыркнула кошкой и, зацепив Макса, побежала с ним, обгоняя нас с Лизи на лестнице.
Френк вёл счёт. - Десять, двадцать, сорок пять ...
Когда он был около семидесяти, мы с Лизой сидели в огромном старинном шифоньере спальни миссис Мерфи. Мы ...целовались.
Под Вивальди, звучавшим во мне дивным фоном моего прощания с детством мы тихо сидели бок о бок и слушали шаги Мерфи.
Ах, скрипка души моей. Первый поцелуй самой красивой девчонки.
Ох, уж этот знаток первых истин, …Вивальди…
1997 Пермь
mel5@yandex.ru