Фото. В старом кожаном кресле сидят мальчик и девочка. За спиной – обои с невзрачным рисунком, светло-серый мелкий цветочек. Шестнадцать лет. Когда смотришь сам на себя легко определить возраст.
Когда садились в кресло, оно сильно качнулось и я сползла вперед со скользкой подушки. Все случилось потому, что он решил сесть на подлокотник и обнять меня. Его пальцы только приблизились к моему плечу, чуть коснулись голой кожи, и я отшатнулась, резко засмеялась. Кресло пошло ходуном, мы едва с него не слетели – он успел опереться на ногу и удержать нас. Фотография получилась напряженной и нелепой. Я сижу с некрасиво приоткрытым ртом, остановленном на полуслове, с неестественно выпрямленной спиной и вздернутым подбородком, на плече моем, как клеймо, догорает касание его беломраморных пальцев. Он придерживается за второй подлокотник, сохраняя хрупкое равновесие, что-то мне отвечает, его взгляд где-то между объективом и мной. Это все, что осталось. Это странное фото.
В Н*** они приезжали каждое лето. Он и мать. Мать и он. Оба светлые, белокурые, стройные, с синевой в глазах, белозубой улыбкой. Первые часы проходят в ужасном стеснении: мы неловко топчемся между взрослых и почти не разговариваем, потом как-то взрослые отделяют нас от себя, мы идем гулять в город мимо старых заброшенных изб, потускневшего чертополоха. Разговор наш становится оживленней, стеснение уходит и к вечеру нас не остановить. Так мы и болтаем без умолку до утра, оставаясь на маленькой кухне вдвоем, пока все в доме спят. О чем болтаем? О варягах, Ньютоне, о Риге, о Москве и, конечно, о будущем.
Его мать – моя бывшая учительница из Риги по скрипке, теперь они живут в Москве, а мы в Н***. Деревянный, изношенный дом. Центр города за рекой. Здесь раздолье, почти деревенское. Потому он говорит, что житье в этом доме похоже на дачное. Словно в Царникаве или в Саулкрасты. Она только усмехается: посмотрел бы он, как жить здесь зимой, когда нужно бегать на улицу даже в двадцатиградусный мороз и ходить за водой на колонку: рычаг накрепко примерзает и, пока его растормошишь, индевеют тонкие пальцы, скрипичные пальцы. Потом на уроке стыдно: педагог поправляет то кисть на смычке, то подушечки на грифе. И больно – обязательно струна въедет в трещину.
Но сейчас июнь, благодать. Не считая мух и соседей, пыли из города, которая добираются даже сюда, за реку. В конце улицы на пригорке белеет пощербленная дождями церковная крыша, без креста. До моста бежит спуск, весь в разросшемся чертополохе, желтой сурепке, вьюнке, над которым петляют стрекозы и под вечер доносится гул, распевающихся кузнечиков. Хорошо.
Просыпаются в девять. После завтрака идут на реку. Ходит он быстро, широко, она, маленькая, тонкая, как ребенок, едва поспевает за ним. К обеду тело влажное под бумажным халатом. Наскоро съедается борщ. Она переодевается, сбрызнув кожу потеплевшей на солнце водой из старой ванны во дворе. Идут в город через мосты. В магазины, книжные, в парки, на набережную, за арбузом на рынок. У лотков, выбирая арбуз, он ругает продавцов по-латышски, ей смешно и неловко: неприлично все-таки, и потом, почему-то кажется, что торговец прокопченный, коренастый грузин понимает весь разговор. Смотрит он как-то презрительно, исподлобья, отвечает на все через зубы. Так и вытащит ятаган. Страшно.
После ужина сидят на скамейке под яблоней. Солнце светит прямо в глаза. Вишня, высвеченная в закате, темнеет. Сегодня был приготовлен песочный сливовый пирог, а завтра будет вишневый, в форме сердца, со сметаной. Настоящая дачная жизнь.
Мы опять говорим, говорим. И откуда берутся слова? К ночи наша разговорчивость только растет. Он, смеясь, говорит, что меня легко спутать с еврейкой. Я спорю – во мне нет ни капли еврейской крови, может быть. есть татарская, в двадцать пятом колене, украинская, польская, но никак не еврейская. Мои темные волосы вьются и глаза, как на лицах с египетских свитков или с древних шумерских рельефов, а еще я умна, чересчур, неоправданно и необъяснимо, я не так уж много читала. Это он говорит и смеется, явно дразня меня, ожидая моих возражений. Но вот в темной кухне появляется что-то новое: почему-то вдруг говорить нам становится неловко. Мы следим за тенями. Молчим. Разговор стихает надолго. По стеклу от ночного ветра бьется ветка сирени. Сдавленным голосом я произношу:
- Будем спать?
Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
- Спокойной ночи.
Улыбаясь, я иду с кухни в комнату, я несу эту улыбку как щит и доспехами вокруг влажного тела тяжело повисает сорочка, очень тонкая, полупрозрачная. Мне душно. Сводит скулы и хочется плакать.
Он идет в соседнюю комнату. Днем мы снова уходим гулять: в парки, на реку, в купеческий центр со старинными особняками. Через день он уезжает. До следующего года.
И на следующий год опять все то же самое: поначалу та же неловкость, разговоры с запинкой, потом смех, и прогулки, и ночи без сна…И опять расставание. И опять целый год.
Между встречами воспоминания о коротких трех днях, как о трех египетских царствах, кроме них, какие-то мысли, и мечты, и ожидание. Ожидание, конечно, самое главное. Ожидание будущего, далекого, но в то же время и близкого, и непременно прекрасного. Когда-нибудь эти несколько дней, думаю я, перестанут прерываться разлукой, и вся наша прекрасная жизнь будет долгим ночным разговором и одной бесконечной прогулкой. Собственно говоря, я этого даже не думаю, а предчувствую, так, как будто иначе не может быть, или тогда уж будущего совсем не будет.
Продолжаются эти предчувствия несколько лет, пять или шесть: три дня встреч и год ожиданий, год мечтаний. Потом все обрывается. Встреч больше нет. Остаются воспоминания и будущее, которое притаилось и ждет своего часа.
Воспоминания приходят обыкновенно перед сном. То улыбка, то след на песке от потрепанных кожаных сандалий, то рубашка в черно-красную клетку на изогнутой спинке стула и латинский словарь, вместе купленный в букинистическом, само будущее, каким оно должно быть и уже где-то там состоялось. Правда, теперь к этому добавляется тревога, что ожидание слишком затянулось, что давно уже была последняя прогулка, и беседы, и смех…
Еще несколько лет, и понятно, что будущее, то - расчерченное и знакомое, убежало по параллельной кривой. Почему-то ты с ним разминулся. Где, когда, в какой точке?.. Бог знает. Ничего уже не найти. Не вернуться и не поправить, и от этого, оттого что будущее, твое будущее, где-то рядом, бежит вровень с тобой, но другой, недоступной дорогой, тяжело, очень тяжело на душе.
Спустя какое-то время новые впечатления застят прошлое, уже признаешься себе, с трудом, но все-таки признаешься, что ни будущего, ни даже прошлого, тех, которые ты так хорошо знал, до последних мелких оттенков, нет. Их нет. Что же есть? Непонятно… Ты на странной дороге жизни и заплечный мешок твой полон грезами и мечтами.
Но вот однажды, умудренный и не верящий ни в какие мечты, открываешь случайно альбом с фото давностью в несколько лет. Сидят где-то там, в старом кресле, мальчик с девочкой, и смеются, и неловко, старательно выпрямив спины, чуть касаются друг друга плечом, и вот так, чуть касаясь друг друга, они и будут сидеть, ожидая, мечтая, любя… в прошлом, в будущем, в настоящем…