…Я до сих пор не могу понять, как мне удалось поступить в тот год на журфак с его конкурсом – восемь человек на место. Да еще набрать высший бал. Просто удачное стечение обстоятельств. С историей выручила зубрежка: задница у меня на учение была крепкой, дату восстания Савмака помню до сих пор, вот только кто бы мне подсказал, кто такой Савмак? Сочинение, написанное от имени мальчика, экзаменаторы сочли оригинальным и простили запятую в неположенном месте. Билет с ненавистным мне Некрасовым я ловко – по притянутой за уши аналогии - перевела на любимого мною Маяковского и прочла его стихи с таким вдохновением, что комиссия прохлопала ушами мой подлог. Английский у меня был никакой – однако, и тут подфартило: текст для перевода попался знакомый еще по школе. В общем, ура! Я студентка и еду в колхоз.
…На студенческую картошку народ тогда ездил в телогрейках и рабочих штанах, так что мы с мамой поехали отовариваться в специальном магазине, пердназначенном для трудового люда. Здесь было все – от мешковатых комбинезонов до брезентовых перчаток. Заодно купили простые резиновые сапоги черного цвета. Платок на голову позаимствовали у бабушки, которая всю жизнь прожила в деревне – у нее их был целый шкаф. Еще постирали рюкзак, с которым отец ходил на рынок за картошкой: надо же было сложить куда-то сменное белье, ведь я отправлялась в колхоз на целый месяц. В общем, видок у меня был еще тот. Впрочем, у других не лучше.
…До колхоза надо было ехать часов шесть на поезде. Почти все вагоны были забиты студентами университета. О том, что часть первокурсников (городских) «закосила», раздобыв разные справки, мы еще не знали, и потом очень удивились, увидев в аудитории незнакомые лица.
До места добрались, когда уже стемнело. Нас поджидали грузовики: каждый факультет ехал в свою деревню. Журфаку досталась Калачевка. Место это было примечательно тем, что здесь когда-то снимался фильм «Угрюм-река», и местные жители с удовольствием водили всех приезжих на утес, где Прошке привиделась убиенная им Анфиса. Я же из этого фильма помнила только один замечательный эпизод, где черкес Ибрагим, ездивший на почту и перехватывавший по приказу хозяина письма хозяйской любовницы Анфисы к его сыну Прошке, читал их, сидя в лодке: «Милый Прошенька, душа моя, сокол ясный», после чего рвал и бросал в воду с неизменной фразой: «Харашо пишэт, сволачь».
Нас распределили по избам колхозников: по три-четыре человека в каждую избу. Хозяева попались хлебосольные и тут же позвали студентов за стол, предлагая отведать самодельной бражки. Бражка оказалась ядреной: после дегустации нас долго выворачивало за овином. Вернувшись в избу, мы обнаружили, что бражка кончилась, и хозяин избы, вывалив гущу из большой бутыли в детский горшок, доедает ее большой деревянной ложкой. Остальные, непочатые бутыли «голосовали» растопыренными пальцами раздутых резиновых перчаток, надетых на горлышки. Бросив на нас мутный взгляд, хозяин молча протянул ложку, предлагая присоединиться. «Спасибо, не надо», - с трудом произнесла я, подавляя в желудке рвотный спазм.
Утром все явились к столовой. Заправившись кашей и компотом мы залезли в кузов грузовика и отправились на уборку картошки. И тут я увидела картину, достойную кисти художника. В чистом поле на белом коне гарцевал наш командир. В защитном френче старого покроя, с большой окладистой бородой второкурсник Володя Полонский очень смахивал на русского царя – примерно так выглядели на портретаъ самодержцы.
Держался Володя соответственно, снисходительно глядя на нас сверху вниз (когда я увижу его позже в университете – с гладко выбритым подбородком и в костюме мышиного цвета, то сразу даже не узнаю). Вслед за командиром появился и комиссар, тоже второкурсник Коля Болоткин - в галифе и гимнастерке, подпоясанной добротным офицерским ремнем. Окинув суровым взглядом толпу в неказистых ватниках, командир велел разбирать ведра, а комиссар принялся распределять всех по бригадам. На краю поля установили красный флажок. К обеду мы должны были доползти до него.
В 11.00 всех позвали пить молоко, которое доставил на поле второкурсник Толя Рябинин (второкурсники выступали в роли армейских старослужащих. Правда, в отличие от «дедов», экзекуций салагам не устраивали, но зато места занимали исключительно блатные – на подвозке молока, мешков для картошки и т.п.). Запряженная в телегу кляча, яростно мотала хвостом, отбиваясь от слепней. Бидонов было пять. Тут же валялась большая супная поварешка с выцарапнной на ней надписью: «Ищи, сука, мяса» и алюминиевые кружки. Семь лет спустя я вспомню их, когда буду вертеть в руках точно такую же кружку с надписью: «Умру, но позиции не здам. 1941 год. Парамонов». Это будет мое первое журналистское расследование. Его герой – Николай Парамонов – всю войну просидел за мелкое мошенничество в тюрьме, глубоко в тылу, а выйдя на свободу в 1946-м, начал создавать себе новую биографию - героя-фронтовика. Искусно подделав документы, он «наградил» себя орденами и медалями, незаслуженно пользуясь всеми льготами, положенными ветеранам войны. С годами Парамонов настолько вошел в роль, что стал регулярно выступать 9 мая перед школьниками, рассказывая им о своих несуществующих подвигах и даже подарил им для школьного музея кружку с собственноручно выцарапанной им безграмотной надписью.
На расследование этой истории у меня уйдет несколько месяцев, в течение которых я буду ожидать ответа на свои запросы из колонии общего режима, где отбывал срок Парамонов, из архива министерства обороны и от ветеранов танковой дивизии, в составе которой мой герой, якобы, дошел до Берлина. В итоге соберется целая папка документов, свидетельствующих о том, что Парамонов действительно присвоил себе чужую биографию. До того, как опубликовать статью, я, дочь фронтовика, отправлюсь к лже-ветерану домой и, выложив перед ним содержимое папки, увижу страх и растерянность в его глазах. Парамонов даже не предпримет попытки опровергнуть хотя бы один документ. Впрочем, в те дни его больше будет занимать другое: наезд ОБХСС за очередные махинации, над ним так же нависнет статья за попытку дать инспектору взятку. Через неделю я узнаю, что Парамонов повесился на своем садовом участке. Была ли тому причиной моя разоблачительная статья или новый срок, который ему грозил за мошенничество и дачу взятки – останется тайной. Я наберусь мужества и отправлюсь к его семье, от которой, вопреки ожиданиям, не услышу никаких упреков. «Такая у него, видно, судьба», - с горечью произнесет жена. Однако, как бы то ни было, я извлеку из этой жуткой истории урок на всю жизнь. По правде говоря, от чувства вины за эту до срока прервавшуюся жизнь, я не избавилась до сего дня и никогда не пишу разоблачительных статей о конкретных людях, каких бы ужасных проступков они не совершали.
…Колхоз из-за ранних заморозков выдался трудным. В иные дни мы выкапывали картошку чуть ли не из-под снега. А когда не было сил таскать неподъемные - от налипшей после ливневых дождей грязи - ведра, просто затаптывали ее в землю: в сталинские годы за такое можно было сходу схлопотать срок, но в середине 1970-х в колхозах царил такой бардак и беспропудное пьянство, что на подобные мелочи никто не обращал внимания. «ЧП» считалось, когда пьяный тракторист сносил столб электропередачи, впрочем, подобное случалось сплошь и рядом. Спустя десять лет, в Казахстане, куда мы отправимся с друзьями на рыбалку, преодолев до заветного места тысячу километров на машине, я вспомню пресловутого тракториста и злополучный столб, и вот в какой связи. Облюбованная нами территория, где река сужалась и лещи шли косяком, находилось под охраной рыбнадзора. Неудивительно, что на третий день к нам пожаловал инспектор. Шум его катера мы услышали издалека и приготовились к приему непрошеного гостя. У одного члена нашего экипажа была с собой трехлитровая банка чистого спирта: его жена работала медсестрой в процедурной городской больницы. «Как же ей удалось вынести такое количество спирта?» - спрашивали мы своего друга. «Вам что, никогда уколов не делали? Не мазали спиртом задницу перед тем как воткнуть иголку? Знаете, сколько народу через мою Маришу в день проходит? Она эти ватки со спиртом после уколов не выбрасывает, а сцеживает в баночку – вот и набралось три литра «жопного» спирта», - отшучивался он.
Когда инспектор причалил к берегу, его уже ожидал накрытый стол с банкой вышеупомянутого спирта в центре. Пойманную рыбу мы предусмотрительно спрятали в надежном месте, прикрыв ветками. Инспектор – грузный казах в линялой гимнастерке, тут же уселся за стол и приступил к трапезе. Назад к катеру наши мужики вели его уже под руки. Отчалив от берега и пройдя всего метров двадцать, катер вдруг совершил резкий поворот и на полном ходу врезался в торчащие из воды столбы – останки старой пристани. Катер надолго отправился в ремонт, инспектор нас больше не беспокоил, а «жопный» спирт мы потихоньку допили сами, закусывая его собственноручно вяленым на солнце лещом.
…Где-то в середине колхоза у меня жутко разболелся зуб мудрости, и комиссар повез меня в местную амбулаторию (так назывался деревенский медпункт). Зуб удаляли без наркоза – у местного эскулапа не было ничего, кроме спирта, щипцов и ржавой пилки, которой он выпиливал мне неподатливый зубной корень. В качестве анестезии в меня влили, как на фронте, стакан спирта, но боль все равно была дикой. В этой чистенькой, с белыми занавесками на окнах, пыточной, я пару раз теряла сознание – экзекуция продолжалась не меньше часа. Как у меня не случилось после всего этого заражения крови, воспаления десны и прочей напасти – до сих пор не понимаю. Но на на следующий день я уже вместе со всеми ползала по борозде в виде буквы «г», собирая картошку.
…В том колхозе у нас погибла одна студентка, но узнали мы об этом не сразу. Случилось это во время очередного выезда студенческой агитбригады в отдаленную деревню, где квартировали филологи: концерт был совместным. Обратно возвращались заполночь. Автобус развез народ по деревне, Лена жила на краю – она оставалась последней. И вдруг водитель, который был «под газом» - местные в Калачевке пили беспробудно - свернул с дороги в лес. Почувствовав недоброе, Лена открыла окно и выпрыгнула на ходу, угодив под заднее колесо. Перепуганный водитель тут же протрезвел и помчался за подмогой. Лену доставили в райцентр, где вынуждены были без промедления ампутировать ногу до самого паха, чтобы спасти ей жизнь, а уже из райцентра переправили в город. Когда нам сообщили об операции, все почему-то говорили только о том, как же она теперь будет носить мини-юбки - наверное, придется ходить в брюках. О том, что Лена умерла, мы узнаем только вернувшись из колхоза. Это будет первая смерть на журфаке, фотографию Лены, заключенную в черную рамку, выставят в фойе общежития, и от всей этой истории останется непроходящее чувство боли.
…Банкетов у нас в колхозе было два: в самом начале - 8 сентября, в День международной солидарности журналистов, и в конце, после уборки последней картофельной борозды. Первый ознаменовался налаживанием романтических и сексуальных связей. Правда, немногие из них оказались долговечными: как тогда говорили - любовь на картошке начинается с первой борозды и заканчивается с последней.
Многие девчонки-первокурсницы в том колхозе были влюблены в Кирилла, правда, безответно - в силу объективных, как потом оказалось, обстоятельств. На борозде Кирилл появился на третий день: ребята, поступавшие на журфак после рабфака, подъехали позже. Едва он возник в поле нашего зрения, как тут же убил всех наповал своим нездешним видом. Мы – в заляпанных грязью (уже начинались дожди) телогрейках и сапогах, а он – с аккуратно подстриженной, волосок к волоску, элегантной бородкой, в красивом толстом свитере ручной работы и белых (!) хлопчатобумажных перчатках. Мы заворожено уставились на эти самые перчатки, а Кирилл улыбнулся, обнажив идеальные ровные зубы, и сказал: «Ну что, матери и отцы, устроим перекур, что ли?» С этого момента мы оказались всецело в его власти - во время перекуров Кирилл занимался нашим музыкальным образованием: растянув усталые спины на грязных мешках, мы слушали лекции об Алисе Купере, Цепеллинах, Элвисе Пресли, сопровождавшиеся импровизированными концертами, где Кирилл заменял собой и певца и целый оркестр, неудивительно, что впоследствии он стал первым диск-жокеем на факультете.
Забегая вперед, скажу, что в конце первого курса Кирилла отчислят за неуспеваемость и он уедет в свой родной Оренбург, откуда будет писать мне и кое-кому из наших ребят с курса смешные письма с самодельными стишками в конце: «На фига, на фига Чадовы бананы, у меня их и так полные карманы». Он появится на нашей курсовой вечеринке только спустя четыре года. С неизменной бородкой, в потертых джинсах и в окружении инфантильных мальчиков, с которыми будет танцевать в обнимку и целуясь взасос. И мы поймем, почему, окруженный таким большим количеством влюбленных глаз там, на борозде, он ни одну из нас не удостоил своим мужским вниманием. Приоритеты Кирилла уже тогда были совсем иными, просто мы об этом не знали.
Но я отвлеклась. Что касается второго банкета, которым завершалась наша последняя борозда - все тогда здорово напились. Потому что колхоз, как я уже упомянула выше, был очень трудным. Когда же ближе к обеду все потянулись к столовой, то хоть и были с похмелья, однако, заметили какую-то недостающую часть пейзажа. «А где же Кузя?» - спросила одна из первокурсниц. И тут все поняли, что не хватает Кузи и принялись его повсюду искать. Заглянули в дровяной сарай, на огороды – нашего общего любимца нигде не было. Этот козел приблудился к нам, как бездомная собака. Очевидно, он был ничей, или просто надоел хозяевам и они его не искали. Во всяком случае, за тридцать дней, проведенных на картошке, никто не предъявил на козла прав. Мы его подкармливали, гладили остренький заскорузлый от грязи череп, и Кузя привязался к нам всей душой – он все время маячил у дверей столовой и вдруг - исчез.
Примерно через час, когда к столовой подтянулись все и мы начали расследование этой таинственной истории, кто-то принес жуткую весть, что вчера колхоз задержал поставку мяса на кухню, и повар (он был из местных) с пьяных глаз зарезал Кузю, употребив козлиное мясо на антрекот, которым все с аппетитом закусывали водочку во время банкета. Услышав о гибели всеобщего любимца, кто-то всплакнул, кто-то побежал искать повара, чтобы набить тому морду, а кто-то тут же сблевал за дровяным сараем: представляете что это такое – съесть друга? Мы же не каннибалы.
…Мне потом еще долго, даже спустя месяцы, снилось поле, чей край сливался с горизонтом, и красный флажок, обозначающий эту границу. Вспоминался запах свежевспаханной борозды и дыма от сожженной ботвы.
…Память, словно блики костра, возле которого мы собирались в колхозе, выхватывает из темноты лица. Где-то они сейчас? Как сложилась судьба этих ребят, с которыми меня свела когда-то студенческая юность?