Мертвые бабочки.
Девять часов утра. Рижский залив. Дует. Холодно. Смесь из солнца и льда. Льдистый июль.
Я иду по пляжу. Набегают волны-барашки. Чем ближе к устью реки, тем меньше людей. Там, где кончаются синие мусорные контейнеры, кабинки для переодевания – последние знаки цивилизации – совершенно пустынно. Поднимается из песка осока, скользит белая сухая поземка.
Вчера прошел сильный ливень, волны достигали большой по нынешним меркам высоты, и сегодня у кромки воды множество мертвых бабочек. Лимонницы, капустницы, павлиний глаз, шахматницы – крылышки, вжатые ливнем в песок. Безжизненные, но еще прекрасные. Теперь – какой-то трогательной, трагической красотой.
Древние люди полагали, что бабочка – душа человека. Глядя на неподвижные, обесцвеченные крылья, я вспоминаю эту старинную веру. Мне становится больно, и я думаю о собственной, потерянной, умирающей душе, прижатой к земле.
Следующая моя мысль: я подумала так о моей душе, потому что мне вспомнилась красивая легенда – только и всего. Дальше, что приходит мне на ум: оттого ли страдают люди, что слышали о страдании, или трагическое искусство рождено истинным переживанием? Возможно как одно, так и другое – в равной степени.
Море шумит; переливается зеленым минералом вода в маленькой дождевой бухте; виден длинный черный остов корабля на горизонте; чайки фланируют в воздушном потоке, раскинув широкие серые крылья; их перья и перышки из подкрылков трепещут на мокром песке; блестят кусочки дерева, выточенные и выброшенные на берег волной; мелкие ракушки раскиданы тут и там.
Я сажусь на светлый песок, смотрю вдаль. Небо чистое, голубое, высокое. Мне радостно оттого, что вокруг меня весь этот веселый, солнечный мир с его серо-желто–сине-зелеными красками, запахом соли, сосен и тины, с ощущением жара и холода, резко бьющим в лицо.
Над кустом остролистой осоки кружат лимонницы, и огромный белый пес бежит вдоль воды.