Иванов оказался в командировке в соседнем райцентре и вдруг решил съездить в деревню детства. Выпросил машину в конторе, пообещав заправить с лихвой.
В дом, где вырос, зайти не мог: там уже лет пятнадцать жили чужие люди. Забор перекрасили, лавочку заменили на широкую скамью.
И прошел Иванов ближе к логу, не рискуя замарать ноги коровяком, и увидел на лугу домик меж орешником и кустами акации. Это был саманный домик тетки Нюры, неблизкой родственницы со стороны деда.
Из двух оконцев лишь в одном остатки стекла. Дверь как оставили открытой вёсен двадцать назад, так и раззявилась она, подпертая искривленным деревцем. Природа словно раздумывала, то ли вселиться, то ли поглотить заброшенное жилище растениями.
Тетке Нюре давно уж было все равно: от страха немощной старости и одиночества она зарубила себя топором. За ней приехали забирать в дом престарелых, она будто бы сказала «Щас, деточки», и заперлась для самоубийства на щеколду. Телесных подробностей Иванову, в ту пору ребенку, не рассказали, а теперь и спросить было не у кого. И поэтому история до сих бередила его воображение. Странная смерть, по-матерому мужская, особенно не вязалась с бестелесной теткой Нюрой. Как можно зарубить себя топором? Немыслимо.
В первые лет десять по ее смерти ребятня и молодежь хотя и забиралась в домик, ее все гоняли соседи, которые и бурьян обкашивали. Считалось, что вдруг наследник нагрянет.
А теперь то ли ребята стали наглее, то ли гонять стало некому. Ветхие пожитки были раскиданы-поломаны, сундук-лежанку раздолбали на дрова для баловства, да и печь потом порушили.
И нашел Иванов в углу клок старого письма, прочитал:
«18/VII/85.
Здравствуйте Мама!
Как здоровье? Сын Ваш не пишет, потомучто болеет опять. После принудительного держался месяц неполный. Пропил даже внучки Вашей Валечки портфель, потом пропал на неделю. А потом ходил по улице в одних трусах и ловил кого-то под лавочками, позорил нас...»
На половинке оконного стекла мотало сквознячком на паутинке высохшую карамору.
Иванов поспешил за нагретую солнцем баранку. В травах зудели, подчерквивая безлюдье, кузнечики. Отмеряла чью-то жизнь кукушка и долбил дятел.
Дорогой вспомнил, как мальчонкой ехал у бабушки на закорках, и небо над огромной впадиной лога голубело без единого облачка, и все казалось вечным. И тетя Нюра, очень маленькая, сухая, с глазами девочки, протягивала в больших ладонях горсть земляники.