Петя и Смерть
Эпитафия
Умер Петя. Его любили мать, сестра, дочь и племянница. Петей его звала не только мать и сестра, но и дочь и племянница и бывшая жена и прочие люди. Так повелось. Любили за скромность, граничащую с робостью, трудолюбие, честность и самоотверженность по отношению к близким, но ни к кому более.
Дочь и племянница с мужьями похоронили своего Петю на Крестовском кладбище в могиле его матери Ксении, московской рано овдовевшей мещанки. Не было ни салютов, ни подушечки с орденами, ни надрывной безвкусной музыки, ни посторонних личностей, бесстрастно наблюдающих чужие похороны. Бывшая жена не явилась, хотя и узнала о Смерти Пети своевременно. Петина сестра, будучи старше его на два года, к тому времени давно покинула этот свет, много помучившись перед Смертью.
Родился он в 1914 году и умер спустя 85 лет. Родственники на кладбище шептались, что прожил он много, если учесть, что жизнь его была мученической. Муки совести преследовали его большую часть жизни. Решили, что он потому и прожил много, поскольку никогда не ходил к врачам.
Вспомнили, правда, что в первый и последний раз в жизни он по совету близких был на приёме у районного терапевта в 1958 году. Терапевт поначалу показалась ординарным, но хотя бы сочувствующим, лекарем, глядя на которого у пациента всегда возникает мысль: чем она может вам помочь, кроме как парой тёплых слов? Сама выглядит как больная: толстая, с одышкой и прыщами на лице и плешинами на голове. Один только вид такого врача вызывает недоверие и уныние у пациента.
- Что-то голову вы вправо клоните? – спросила врач-больная. – Кривошея, что ли?
У Пети, действительно, после войны (которую теперь зовут ВОВ) голова склонилась вправо, на тот же угол, что и пенис (пенис склонился раньше, с наступлением половой зрелости), в чём мог убедиться каждый посещавший мужское отделение Астраханской (Татарской) бани в период с 1948 по 1991 год с 8 до 10 утра в воскресные дни.
- Да контузило меня! – ответил скромно Петя и сомкнул веки, как будто стесняясь своего уродства.
- Тогда у вас должна быть выписка из госпиталя. Приносите, и будем тогда разговаривать! – подытожила врач-больная.
- Так меня землёй засыпало! Очнулся я в немецком плену. Нас тогда в 1941-м три миллиона, таких как я, в плен взяли. Нет у меня выписки из госпиталя!
- Ах, вот как! – воскликнула врач-больная. – Ах! Тогда вы… без справки никак нельзя!
Петя не впервые видел реакцию советских людей на его сообщение о пленении.
- Значит и врачи туда же! – решил Петя. – К ним, стало быть, я больше ни ногой!
Четыре года под немецким конвоем и год под советским дали о себе знать. Петя понял, что он изгой и надо молчать о своём несчастье как кинематографический комиссар на допросе, что он и делал с 1958 года до прихода Смерти.
С объявлением войны Петя не поспешил в военкомат, терпеливо дождавшись повестки о мобилизации. Пришёл по повестке в срок, надел гимнастёрку с бриджами, шинель, пилотку и обмотки. Повезли его вместе с другими москвичами в телячьих вагонах как скот на запад, навстречу Смерти, пообещав дать винтовку в пути. Винтовку не дали, пристроив в обоз автомехаником, где он и попал под обстрел вражеской авиации под Смоленском*.
Оглушённого Петю в июле 1941 года вынули из земли за шиворот и погнали в плен как скот, приговаривая «Шнель! Шнель!» В Германии пристроили к фермеру ходить за скотиной. Фермер оценил трудолюбивого крепостного – кормил его, как хорошую рабочую лошадь и дал комнатку метров на 12 для житья. Петя показал себя не только прилежным скотником, но и хорошим техником – до войны он работал на Московском авиационном заводе, собирал самолёты ЛИ-2 по американской лицензии.
Тут явилась ему и долгожданная Победа, и взяла Советская армия Петю в оборот: отфильтровали и повезли как скот в знакомом деревянном вагоне в глубь России через Москву, где он родился.
Москву, конечно, не показали. Поезд под охраной и с закрытыми вагонами простоял на путях товарной станции трое суток. А как хотелось повидать мать и сестру! Узнать, живы ли они?
Зачислили в рабочий батальон, дали лопату и лом в руки, и кормить начали, но хуже, чем кормил немецкий фермер-крепостник. Не говоря уж о том, что и климат в месте временного трудоустройства оказался хуже, чем в Германии. Петя любил тепло, особенно боялся сквозняков.
Рядовых быстро отпускали в народное хозяйство по месту прошлого жительства. Вернулся он в Москву спустя положенный срок, а именно в начале 1947 года, и поступил на работу сначала в автомастерскую чинить «полуторки», а потом уж в типографию слесарем-наладчиком дореволюционных немецких печатных станков, будучи прельщённым более высокой заработной платой, работой в тепле и бутылкой молока, выдаваемой за вредность. Кругом цинк да свинец, как никак! На оборонные предприятия путь ему был негласно запрещён властями, как лицу подозрительному – а вдруг шпион? Наладится брак лепить в самолётах, подрывать мощь Советского Союза? До набора шрифта тоже не допустили ввиду политической неблагонадёжности. Власти справедливо полагали, что человек, посланный в лагерь, вряд ли по выходе из него восстановит чувство любви к власти туда его заславшей.
Он про себя благодарил Бога за то, что скромность не позволила ему выдвинуться в комиссары или красные командиры. Иначе пришлось бы сидеть у фашистов за колючей проволокой с неизвестным результатом, а по возвращении на родину ходить по кромке над пропастью, позволив судьбе (вернее НКГБ) выбирать между расстрелом и долгим сроком в советском заполярном лагере.
Мать Пети ко времени освобождения его на волю умерла, а сестра во время войны вступила в ВКП (б) и стала активисткой на ткацкой фабрике, фанатично поверив в коммунизм и подсовывая ему пропагандистскую литературу. Петя брал компактные книжечки под брендом «Политиздат» с благодарностью, а потом, не читая, использовал мягкие странички на подтирки. Эти странички по его словам не оставляли на мошонке и щёках ягодиц чёрные следы типографской краски, в отличие от газет.
Женился по рекомендации политизированной сестры на троюродной (или двоюродной, никто точно не мог знать – услышал, что в станицах вообще все родственники) племяннице маршала Семёна Будённого**. Жена-станичница, худая как жердь, получив московскую прописку, родила ему дочь. Один только раз Петя пожаловался на жену.
- Жена заставляла каждый день совокупляться, но я уставал на работе! Разве так часто можно! – по секрету он объяснил племяннице причину ухода станичницы к другому сожителю, используя для обозначения процесса более ёмкое слово и не подозревая, что оно не является литературным.
Работал от зари до зари, а в дороге читал газеты «Труд» и «Гудок», правда, первую страницу никогда не читал, там всё больше призывы печатали с портретами надменных и недоступных простому человеку вождей советского народа. Кроме того, Петя инстинктивно недолюбливал военачальников, которых он почему-то не разглядел среди русских людей, попавших в окружение. До конца жизни его не оставляло подозрение, что именно «дядя Семён», будучи на посту заместителя наркома обороны, устроил ему четырёхлетний плен, укрыв от Смерти на полях сражений.
По возвращении в Москву поселили его в 12-ти метровой комнате в коммунальной квартире, где он жил-поживал и остался, наконец, один на один встречать Смерть, когда жена давно уже ушла от него к более удачливому или выносливому мужчине, а дочь вышла замуж, съехав от матери на квартиру родни мужа.
Петино детство тоже нельзя было назвать счастливым. В четыре года в 1918 году кончилось его детское счастье. Когда грянула революция и гражданская война, отец его Никита Артемьев, путевой мастер, вышел из дома на Домниковке*** на работу в направлении Рязанского вокзала, что на Каланчёвской площади, да и сгинул. Соседки видели, как попался он в мышеловку. Красногвардейцы взяли его на вокзале в Красную армию, куда он, скорее всего, совсем не собирался вступать. Больше о нём ничего не слышали. Потом пришли комиссары и уплотнили вдову, проживавшую в большой четырёхкомнатной квартире с двумя малыми детьми, поселив их в 12-ти метровую комнатушку для прислуги.
Петя обычно поражал своей внешностью незнакомых ему людей: росту не высокого, до 160 см не дотягивал, с руками почти до колен, широкой грудью, с лицом похожим на изображение в школьном учебнике по биологии неандертальца в реконструкции антрополога М.М. Герасимова. Петя, однако, закончил семилетку до войны и своего портрета в послевоенном учебнике никогда не видал. У Пети был вытянутый череп с развитым надглазным валиком, покатым лбом и выпученным затылком, со скошенными скулами, сильно выступающим носом и срезанным подбородком. Уши были, как у летучей мыши.
Внешность не мешала ему быть общительным с незнакомцами. Он легко сходился с попутчиками в поездах на пути к Чёрному морю и с обитателями домов отдыха, куда он раз в год выезжал за счёт профсоюза печатников. Когда речь заходила о ВОВ, он отмалчивался. Если сильно приставали, то сообщал кратко, что работал в тылу, не уточняя в каком, но медали за доблестный труд не получил.
- Затерялась где-то, - отвечал он с грустью.
Мировоззренческих позиций у него не наблюдалось, за исключением некоторых признаков бытового антисемитизма. Сообщал, случайно разоткровенничавшись, выпив 100 граммов водки, что стойкая ненависть к евреям образовалась у него как реакция на вредительские действия еврея-бухгалтера типографии, где он много лет проработал. Якобы бухгалтер обсчитывал малообразованных рабочих с семилетним образованием при исчислении им и так уж ничтожной заработной платы. Петя не знал, что родное советское правительство повелело снижать расценки труда с увеличением выработки.
Долгожданная Смерть настигла его во сне - остановилось сердце, видимо закончился Петин ресурс. По словам родственников, он никогда не болел, в том смысле, что не брал больничного листа, не пил лекарств, алкоголя в больших количествах, не курил.
По субботам зимой всегда катался на лыжах в парке Сокольники, а в межсезонье обязательно купался в открытом бассейне «Москва» с самого дня его открытия. Каждое воскресенье ходил в вышеупомянутую баню, найдя там равных себе по социальному положению клубных друзей без отчества. Во все дни вставал в шесть утра и хлопотал до девяти вечера.
С 50 лет, как ушла жена, ни с кем не вступал в половые сношения, видимо, обходясь поллюциями благодаря совершенно здоровой и упругой предстательной железе, о чём можно было заключить по отсутствию жалоб на позывы к частому мочеиспусканию до глубокой старости. С уходом жены и дочери стало ему легко, как никогда. Дочку навещал всегда, приходил с гостинцами, баловал, да ещё алименты платил, аккуратно делая почтовые переводы.
Оформив пенсию, продолжал работать. Иногда, правда, жаловался, что «хребет болит, спать мешает», но к врачам ни ногой!
На поминках вспомнили, что Петя робел начальства и телефона. По телефону никогда никому не звонил, боясь нарушить чужой покой. Когда его подзывала к телефону соседка, то был он немногословен, поддакивал или отнекивался, никак, не будучи способным понять, зачем ему звонят? Ничего не случилось и чего звонить?
В гости он ходил по-родственному, заранее не предупредив. Застанет дома сестру, дочь или племянницу и, слава Богу! Нет, так в следующий раз придёт, и ничего о прошлой неудаче не расскажет. Привычка укоренилась с юности, когда Москву можно было пешком запросто обойти. Никогда не приходил с пустыми руками – в руке оказывалась авоська с неизменными полулитром водки, полбатоном колбасы и буханкой «черняшки», чтобы явление его в гости не стало обременительным для хозяев. Больше 100 грамм никогда не выпивал. Отобедав, громко, но однократно, рыгал, тем самым, выражая благодарность за угощение, не подозревая, что так в обществе дозволяется делать только собакам. Любую просьбу исполнял с тщанием дореволюционного мастерового, то ли кран починить, то ли проводку наладить.
Петя был необыкновенно аккуратен: сразу был виден потомственный горожанин. В отличие от других рабочих, понаехавших из деревень, от его одежды никогда не пахло потом, мочой либо смегмой, а внутренняя часть головного убора не сочилась жиром. Да и водкой от него не пахло. Рубашонка всегда выстирана, костюмишко отглажен, а полуботинки 39-го размера начищены до блеска. Аккуратно подстрижен, гладко выбрит. Смешил родственников, когда вместо «Пойду, побреюсь!» говорил «Пойду, поброюсь!». Сделав свои дела в туалете, всегда почистит горловину унитаза ёршиком, и сожжёт кусок газеты, чтобы соседи не учуяли за ним тошнотворный запах испражнений.
Будучи крещёным родителями, с 1926 года в церковь не ходил, вступив в пионерский отряд. Когда дело до комсомола дошло, постеснялся выдвигать свою кандидатуру, и никто про него не вспомнил. Может, и к лучшему, видимо, часто думал он, подмывая щёткой корову гольштейнской породы на ферме под Цвиккау.
Расходясь с поминок, родственники решили, что на таких пехотинцах, как Петя, русские цари и сановники ехали тысячу лет, пока не приехали в 1991 год.
Фома Заморский 18 марта 1999 г.
*Смоленское сражение с 10 июля по 10 сентября 1941 года, во время Великой Отечественной войны. Советские войска Западного, Резервного, Центрального и Брянского фронтов (Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко, генерал армии Г. К. Жуков, генерал-полковник Ф. И. Кузнецов, генерал-лейтенант А. И. Еременко) в ряде оборонительных и наступательных операций остановили наступление немецкой группы армий «Центр» (генерал-фельдмаршал Ф. Бок) на московском стратегическом направлении на рубеже Ярцево, Ельня, река Десна и сорвали вражеский план безостановочного продвижения к Москве.
**Будённый Семен Михайлович (1883-1973), советский военачальник, маршал Советского Союза (1935), трижды Герой Советского Союза (1958, 1963, 1968). В Гражданскую войну командующий 1-й Конной армией (1919-1923). В 1939-1941 заместитель наркома обороны СССР. В Великую Отечественную войну (в период с 1941 по 1942 год) главнокомандующий войсками Юго-Западного и Северо-Кавказского направлений, командующий Резервным и Северо-Кавказским фронтами. Воспоминания: «Пройденный путь» (кн. 1-3, 1958-1973).
*** Старый район Москвы, располагавшийся между Садово-Спасской, 1-й Мещанской, Каланчёвской улицами и Орликовым переулком. Назван по фамилии одного из домовладельцев Домникова. Район разрушен в целях постройки Новокировского проспекта (улицы Маши Порываевой), в конце концов, на этом месте выстроили проспект имени академика А.Д. Сахарова.