- Если бы я жил вечно, я бы творил миры, - сказал я и запустил гальку прыгать по волнам. Галька прыгнула разок и булькнула.
- Для того, чтобы творить миры нужно уметь творить. Как минимум, - сказал Рустик веско. – Одной вечности тут недостаточно. – И он запустил свою гальку. Галька пропрыгала семь с половиной раз.
- А ты как думаешь? – спросил я Лёну. Мне позарез важно было знать, что она думает. От этого зависило, буду ли я жить вечно и буду ли жить вообще. Лёна явно догадывалась об этом, поэтому отвечать не спешила. Она зыркнула своими зелёными глазищами, задумчиво почесала конопатый нос и, наконец, сказала:
- Вечность – это же не просто очень долго, это – всегда, правда? А раз всегда, значит и всё. И везде. И как угодно. Значит, всему будет время научиться. И творению, в том числе.
- Ничего подобного, - возразил Рустик, сделал себе подушку из песка и лёжа на животе, обхватил её руками. – Вечно живя, можно заниматься вечным ничегонеделанием – просто быть. Как камень. И что тогда? Ничего! Творение – это изобретение нового, это развитие старого, это изменение, во всяком случае. Поэтому, для начала, нужно научиться изменять. И изменяться.
- А что изменять? – спросил я подозрительно: по опыту я знал, что Рустик ничего просто так не скажет, небось, просчитал уже всё на десять ходов вперёд, вырыл яму-ловушку и замаскировать успел, знаю я его...
- Ну... что изменять... - протянул он в деланном раздумьи, - погоду,например... или, там, ландшафт...
- ...или характер, - добавила Лёна.
- Это уже не изменять, а изменяться, - нравоучительно проговорил Рустик, - но тоже сойдёт. Для начала.
- А как? То есть, куда? То есть, в какую сторону? Что, ты, скажем, был весёлым и добрым и вдруг изменил себя на хмурого и злого?
- А что, разве не может быть? Вполне! – сказал Рустик.
- И это ты изменением называешь? – спросил я. – Не изменение это совсем, а измена. Самому себе измена. А я на это не готов! Никогда я не изменю самому себе. Да и другим – тоже! – сказал я с неожиданным для себя самого жаром и ощутил на себе взгляд Лёны. Она смотрела на меня как-то странно, словно впервые увидела или узнала.
- И ещё, - я уже не мог остановиться, - выжечь лес – это новое? Убить зверя, отнять жизнь – изменение, да? Ну так вот, не желаю я такого изменения! И не творение это вовсе! Творение – это не просто изменение, это – хорошее изменение, доброе, ценное и... красивое ! Вот – красивое! И чем больше красоты – тем больше творения. И чем больше творения – тем больше жизни и тем больше вечности.
Я посмотрел на Рустика и поспешно добавил:
- И не говори мне, что вечности не может быть больше или меньше!
Наверное, впервые видел я Рустика растерянным, причём, смотрел он не на меня, а куда-то вбок от Лёны. Электричество, исходящее от неё ко мне, задело его краем волны и он обжёгся. Обжёгся и понял. Очень он смышлёный, Рустик.
Он тут же вскочил, отряхнулся, как собака и с него полетели во все стороны брызги песка, электрических искр и досады.
- Пошли ежевику рвать! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, пустился к оврагу.
Я стоял против Лёны, а она всё также неотрывно смотрела на меня. Тогда я сделал шаг ей навстречу, и ещё один, и остановился близко-близко, и заглянул прямо в её невозможные глаза. Они были распахнуты настежь и все сплошь в рыжих крапинках. Крапинки закружились, стали солнцами, свились в спиральные туманности... Лететь в них было легко и безвоздушно, сердце не билось, времени не было...
- Я знаю,что такое вечность, - прошептал я. – Вечность – это ты. И я хочу в ней жить. Подари мне вечность.
- А что ты будешь там делать? – донеслось до меня отовсюду.
- Я буду творить. Я наполню её жизнью, добром и красотой. Я...
- Бери, - сказала она просто. – Я дарю тебе вечность. Она твоя.
Глыба сердца у меня в груди вспыхнула сверхновой. Я стал солнцем и светом и миром.
- Я – Солнце! – закричал я, - я ветер, я – звёзды, я – всё!
Я схватил гальку и запустил её впляс. Галька подпрыгнула 798 раз, набрала скорость и взмыла в небо. И даже там продолжала подпрыгивать от избытка жизни.
- Ты сотворил племя крылатых галек, - возвестила Лёна.
- Это перелётные гальки. Они летят к дальним гнездовьям. Это в созвездии Пса, - пояснил я.
***
Мы лежали, обнявшись, на песке и глядели в вечности друг друга.
- Я понял, откуда у тебя рыжинки в глазах, - сказал я, - твои глаза – Зелёные Дыры: они всасывают веснушки и...
- Ничего ты не понял, всё как раз наоборот: они Великие Сеятели: веснушки вызревают в них крапинками, а по ночам выбираются по векам наружу, из-под ресниц. Поэтому, у меня ресницы такие рыжие.
- А..., ясно. Я ещё новичок в твоей вечности. Ты мне себя откроешь?
- Ты сам будешь меня открывать. Вечно. А я – открываться и обнаруживаться.
- И ты всё время будешь другая и разная и новая?
- Всегда, - пообещала она.
- Господи, я и не думал, что вечность – это так много!
- И так близко.
- Скажи, а мы сейчас две вечности или одна?
- Мы одна двойная вечность.
- Ага. Скажи, а у тебя тоже голова кружится?
- Да.
- А почему?
- Потому, что мы вращаемся в пространстве.
- Точно. А почему у тебя вот здесь бьётся?
- Потому, что ты глупышь.
- Ага.
- Смотри, гальки летят к северу.
- Это они на дальние гнездовья.
- Они там птенцов будут высиживать? На севере?
- Не птенцов – галькецов. И не высиживать, а вылёживать.
- Точно. Вылёживать. Как мы?
- Почти. У них это чуть-чуть иначе...
- Давай полетим к северу.
- Прямо вот так, обнявшись?
- Конечно!
- Давай!
И мы полетели.
16.II.04.