4. Томочка.
В темных покрывалах летней ночи
Заблудилась юная принцесса.
Н. Гумилев
Томочка, девочка моя далекая! Где ты? Как ты? Помнишь ли, вспоминаешь ли меня,
вспоминаешь ли теперь наше лето? Как плакала ты, как твердила, что навечно запомнишь его... Прошли только годы, не вечность, всего лишь годы - так помнишь ли? Или, наконец, забыла? И быльем поросло наше поле... Вспоминай же меня, вспоминай, как я вспоминаю тебя – нежно и… редко.
На следующий день 8-ая бригада ждала меня в полном составе. И, Галя оказалась права, было, чему удивляться. Ибо только она выглядела по-прежнему - приветливой, заботливой хозяйкой. Но остальные!
С гордым видом сидела, нет, - восседала на охапке сена Шурка.
И уже не казалось, что близнят много. Одинаковые, в одинаковых платьицах, с одинаковыми голыми коленками - они теперь смотрели на меня с одинаковым восхищением.
И даже Наташа, ослепительная Наталья, и та окинула меня заинтересованным, оценивающим взглядом.
И только Томочка...
Она тоже была здесь, но молчала, даже не поздоровалась.
- Вот Сашенька нас сейчас и рассудит. – улыбаясь повела меня к их кружку Галина.
Они вручили мне шесть открыток. Розы.
Про это сумасшествие я уже знал. Вся женская часть Ивантеевки от 5 лет до… до замужества - все собирали открытки с цветами. Матушка смеялась над ними, а я их понимал. У нас на Вербовском, все мальчишки собирали спичечные этикетки. У меня самого было около 700 штук.
- Скажи, какая лучше?
Шесть открыток. Алая роза. Белая. Черная. Пурпурная. И две открытки с переплетением розовых.
Я отшутился:
- Розы разные нужны, розы разные… - поднял глаза и наткнулся на взгляд Томы, и в ее взгляде было столько ненависти, столько презрения, что у меня оборвалось сердце, я оборвал треп, взгромоздился на телегу и поспешно ретировался.
По дороге я пытался убедить себя, что мне плевать на нее, что у меня есть Галина, что все я сделал правильно - вон как ко мне переменились Оля-Лена да и сама Шурка... Но что мне бестолковая Шурка!.. Ни странный взгляд Наташи, ни даже страшные события на полном отчаявшихся людей плоту из очередного тома Майн Рида не помогали отвлечься.
При чем здесь эта девчонка? Никогда мне такие особенно не нравились, да и здесь - разве может она сравниться хотя бы с любой из сестер, не говоря уже о других?!
А раз так, то плевать мне на нее, и я знаю, как мне себя вести. Больше она меня врасплох не застанет. Я буду делать, что хочу, а на испепеляющие взгляды есть надежная защита - встречное высокомерие, смех - этому мы уже научены, мы это уже проходили. Кое-чему и мы в школе обучались! Вот еще раз встретимся и тогда посмотрим...
Встретились мы раньше, чем я думал - вечером в библиотеке. Едва я вошел, как Андрей Васильевич воскликнул:
- Томочка, иди сюда! Я представлю тебе моего самого активного читателя. Да-да, теперь, когда ты своими посещениями меня не балуешь, мой самый лучший читатель - вот этот молодой человек. Иди сюда. Я вас познакомлю.
Из-за книжных полок показалась Тамара, но в каком виде! Я привык ее видеть, то в выцветшем сарафанчике, то в старом выцветшем трико и такой же выцветшей маечке, а тут...
На ней было ослепительно белое платье. Волосы, обычно стянутые в узел, свободными волнами лежали на плечах, Глаза подведены. На ногтях - лак... И пока старик-библиотекарь, явно гордясь своей красавицей-читательницей, подводил ее ко мне, я почему-то лихорадочно вспоминал: был ли маникюр у нее утром? У Натальи был точно. У Галины был: я вечером целовал ее пальцы (еще подумал: "есть такой виноград - дамские пальчики"). У Шурки точно не было. Не было, можно считать, и у сестричек - был старый, облупившийся. А у Томы? Не помню. Да и зачем мне это помнить?! Я просто растерялся, ведь я готовился к боевым действиям с замухрышкой, но Золушка уже собралась на бал, и теперь принцессой шла ко мне, улыбаясь и протягивая руку:
- Мы ведь еще не знакомились! Тома.
- Саша, - ответил я, мужественно пожав ее, но Томочка не торопилась отнимать свою ладошку.
- Э-хе-хе, молодой человек... Так приветствуют своего друга, боевого товарища, а девушке, смею сказать, очаровательной девушке, руку целуют...
Тома с улыбкой смотрела на меня: слабо?
Как же девчонку меняет одежда! Сколько раньше я ее видел, всегда в ней чувствовалась скованность, внутренняя напряженность, а вот вымыла волосы, подвела глаза, накрасила ногти - и пожалуйста, я для нее уже мальчишка, у которого наверняка храбрости не хватит ей поцеловать руку!
Два дня назад точно, я бы умер, но не решился на такое, а теперь я знаю, как это делается. Я тут последнее время только тем и занимаюсь, что целую всех и всюду!
- Браво, Саша! И не надо краснеть. Вы были великолепны. Представляешь, Томочка, Саша, совсем как ты, совсем недавно: берет сразу по три-четыре книги и через два-три дня их уже возвращает. При этом беседа с ним вполне убеждает, что он все прочитал - и внимательнейшим образом! Правда, я не думаю, чтобы его преподаватели рекомендовали ему именно эту литературу на лето, но ведь даже Пушкин признавался, что он:
"Читал охотно Апулея
А Цицерона не читал..."
Старик ворковал не останавливаясь. А я почти не слышал его. Мне было не до него, не до Пушкина, не до Цицерона с Апулеем. Дело в том, что Тома так и не убрала свою руку. И теперь крепко сжимала мою. И большим пальцем слегка водила мне по ладони. Никогда бы не подумал что из-за такой малости может кружиться голова.
- Ну, а ты, что выбрала? - обратился он к Томе.
Ей понадобилась определенная ловкость, чтобы передать Андрею Васильевичу обе книги, не выпуская моей руки.
- "Итальянская новелла эпохи Возрождения", "1001 ночь", - да, это тоже не Цицерон, - я тогда не понял, почему смутилась Томочка. - А вы, молодой человек, сегодня будете выбирать?
И я совершил еще один героический поступок. Я попросил Тому:
- Ты меня подождешь? - и опять не понял, чему улыбнулся старик, обменявшись взглядом с девушкой.
- Конечно, - ответила она. Отпустила мою руку и устроилась в кресле. Из помещения библиотеки мы вышли вместе.
- Твоя телега здесь?
- Сила Силыч не любит, когда его, как служебного коня, используют в личных целях. Я пришел пешком.
- А где он?
- Пасется.
- Где? - в голосе ее послышалось раздражение. Послышалось?
- Около сторожки. Там же не косили. И вода рядом.
- Знаменитая сторожка...- нет не послышалось. Явно обозлилась на что-то. Или на кого-то.
- Чем же она прославилась? Ты там была?
- Нет!
- Хочешь, покажу? - я опять ничего не понимал. Чем вызван сарказм по отношению к моей бедной обители? Почему пять минут назад она улыбалась мне, если шесть часов назад ненавидела? Чему сейчас изволит гневаться, если пять минут назад улыбалась? Ведь и ей явно было хорошо со мной пять минут назад, когда мы держались за руки? Держались за руки? И я взял ее за руку чуть выше запястья. - Идем?
Из опыта неспешных, сложных школьных взаимоотношений я уже знал, что можно интонацией, взглядом сильно расширить смысл произнесенного. Вот и сейчас словами я попросил ее: "Идем?", а всем прочим - то, что не решился произнести. И увидел, почувствовал, как она оттаивает, как расслабляются ее руки, как распрямляются брови и, наконец, она улыбнулась:
- Я только книги положу. Встретимся у большого дуба. Ты знаешь, где это?
- Да.
- Уже? - опять непонятная мне нота сарказма.
- Я же мимо него каждый день прохожу.
- Как же, конечно... Ну, иди. А мне Андрею Васильевичу два слова сказать надо.
И я вышел из клуба. А пока шел - вспомнил, как вчера ночью выговаривала мне Галина:
" - Ты же знал, что я приду, почему я не вижу цветов?!"
" - Так их кругом, сколько хочешь!"
" - Что кругом, то не считается: ты же мне их не дарил."
" - А зачем тебе они?"
" - Дурачок, они тебе нужнее."
" - Как это? "
" - От цветов девушки добреют, тают и делаются ласковыми-ласковыми. Ты хочешь, чтобы я была с тобой ласковой-ласковой?"
Зачем добиваться того, что дается даром? Но сейчас был другой вариант.
Я встретил ее таким букетом ромашек, что она ахнула, обхватила стебли обеими руками и зарылась в цветы лицом.
- Не пахнут...
Вот тебе, Господи! Опять не угодил. Цветы не пахнут!
- Это же ромашки! Они вообще не пахнут! Да и твои духи перебили бы любой запах.
- Не нравятся? - встревожилась моя девочка.
- Наоборот... Словно серебрянные колокольчики перезваниваются...- она оторвалась от цветов и взглянула на меня, - А у тебя все лицо в пыльце...
- "Словно звенят серебрянные колокольчики"... У нас так никто бы не сказал... Вытри...- и она подняла лицо.
Стой! Остановись! Еще мгновение и будет поздно! Зачем тебе она - вздорная изломанная барышня?! К тебе вечером придет Галина. Ты сам когда угодно и что угодно можешь делать с Шуркой, и каждое мгновение с ней тело твое будет помнить всю жизнь. Или вспомни, с каким обожание за тобой сегодня следили очаровательные мордашки близнят. Ну, вспомни Наташу! Ослепительную Наталью! Как она на тебя сегодня смотрела! Даже с ней тебе будет проще. Стой! Не надо!
Куда там! Меня не остановил даже рок Империи... Я придвинулся к Томочке и уперся в ее руки, сжимающие, обнимающие мой чудовищный букет. " И угораздило меня насобирать столько!" - мелькнула мысль и сразу пропала, ибо возникло новое затруднение, более серьезное: у меня не было носового платочка. Ни одноклассницы, ни моя родительница меня к такому излишеству еще не приучили, а сам я в ситуации, где он требовался не по своему объявленному назначению, не попадал. Сейчас - впервые. Да даже утром я о нем и не вспомнил бы, но бал уже начался, 12 часов еще не пробило, и передо мною стояла принцесса!
Какая там принцесса! Передо мной стояла изревновавшаяся перепуганная своей решимостью девочка в маминой косметике, но что в этом понимал 15-летний мальчик?! Разве он мог предположить, что ей уже лет 10 рассказывают сказки про него. Что она наизусть знает все его битвы, все победы, что в них замалчивалась и роль матушки, и дяди Федора, и дядюшки Ли, наконец! Разве мог он подумать, что сам в этой глуши казался начитавшейся романов девушке юным принцем из дальних стран? Конечно, нет! Но он понимал другое, ну не понимал - чувствовал, он знал, он уже тогда, в ту секунду был уверен, что на всю жизнь, как фотографию, как моментальный снимок, запомнит ее обращенное к нему лицо. Потом, спустя годы, он поймет, он узнает, что вот так мужчины дарят первый раз цветы женщинам, без которых не смогут жить, так женщины дарят свое лицо, так девочки дарят себя.
Я коснулся ее лица, и все мысли обо всех платках повылетали из моей головы, ибо она поймала мое движение. Нет, она не прижалась щекой к моей руке - она поддержала ее. Так тонюсенькими щепочками поддерживают только зачинающийся костер, так укрывают ладонями свечу - и вот так же я укрыл ладонями ее лицо.
И ромашки одна за другой начали сыпаться нам на ноги, а потом и весь мой огромный букет рухнул на землю: она обняла меня.
И тотчас же ее горячечные губы снова разбудили память о том, первом поцелуе, о том, затянувшемся объятии, о том полудне, и о другом полудне, и о том, что за ними последовало, о Гале, Шурке, да ведь она и сама тогда тоже лежала среди других, и я ее помню - всю! - и сейчас ее груди,- я их помню! - как тогда, прижались ко мне и волновали, дразнили больше, чем ее губы - совсем не умеет девчонка целоваться! И нет в ней ничего - ни стати Галины, ни сумасшедшей нечеловеческой чуткости, отзывчивости Шурки! Ничего в ней нет! Зато все есть во мне. И не надо мне ничего, если воля ее растаяла, растворилась в моей воли, если воля моя отрешилась от разума моего и слилась древней волей мира, и не было для нее слова "нельзя"! И я чуть ли не с удивлением следил, как эта чужая воля управляет моим послушным телом. И эта - чужая воля заставила меня расстегнуть ей платье. И эта - чужая воля заставила ее, чуть отстранившись, спустить его на землю. И не наша чужая воля потянула нас вниз, на цветы ... А там...там...
Потом она плакала.
Все для меня было впервые тем летом. Такие слезы - тоже. Я знал, как плачут дети: "Нехороший! Нехороший!" - и убегают. Я помнил, как плачут от унижения и боли - и уходят. А вот такого, когда захлебываются от рыданий и прижимаются, и цепляются, как за последнюю опору, цепляются за обидчика, такого со мной еще не было.
И я не знал, что делать. Оправдываться? - в чем? Утешать? - как? Еще никто никогда не просил утешения у меня, наоборот, я - у мамочки да и то давным-давно: года три назад... Я уже забыл, как это делается... И ничего не приходило в голову кроме вчерашнего Галиного: "А не знаешь, что делать - целуй!". И я целовал. Целовал ее в заплаканные глаза и в мокрые щеки и шептал тихо-тихо, одними губами, одним дыханием:
- Ну что ты, Томочка... Тамарочка ... Тамара... Царица моя... Томочка, успокойся... Я люблю тебя... - и опять целовал, и губами собирал ее слезы, и опять шептал - Томочка... тростиночка.... Томочка... я люблю тебя...
Сколько раз потом, спустя годы ты просила, требовала: " Успокой меня, утешь, ведь ты можешь. Помнишь, ведь ты такие слова тогда нашел, вспомни их!"
Да я их помню. "Томочка, успокойся, Тамара, я люблю тебя, царица моя..." - нет в них ничего особенного, и не помогут они больше. Ведь увяла давно та охапка ромашек, дотла сгорело наше сумасшедшее лето, и не принц мы друг для друга с принцессой, ведь давно уже нам не по 16 лет...
Но Томочка! Я люблю тебя! Царица моя, где ты?! Ведь нельзя же нам друг без друга!.. хоть и плохо получается, когда вместе...
Томочка... тростиночка... царица моя...
--------------------------------------------
А вечером ко мне пришла Галя.
Появилась она поздно, уже даже не вечером, ночью. Но хоть давно уже давно теплый мрак заволок землю, цветущие поляны, выкошенные луга, разнеженные перелески, уже давно цикады вместе со сверчками начали свой концерт, а я все не спал. Я не мог понять, что со мной, что мне не дает уснуть? Торжество? Совесть? Ведь одни книги утверждали, что я должен гордиться новой победой, другие - стыдиться, что совратил девушку. А я? Что чувствовал я? Торжество? И близко нет!.. Чем гордиться-то? Рыданиями любимой? От чего ликовать? От полученного наслаждения? Какое там наслаждение! Я еще отчетливо помнил ошеломляющее воздействие ее первого - моего первого! - поцелуя, а тут... Она совершенно ничего не умела: ни движением тела помочь мне, ни хотя бы правильно лечь. И приходилось самому поворачивать ее, самому разбираться в особенностях ее анатомии, и все было и неловко, и неудобно. А в ушах звучали вчерашние Галины уроки: "И не суетись! Никогда не суетись! Никогда!". Хорошо ей было говорить! А тут коленки кололи ромашки, и я с ужасом думал, какого же ей, но ей, кажется, было не до таких тонкостей, ведь явно гораздо большую боль причинял ей я, но она то ли была в шоке, то ли просто решила вытерпеть все, все мои исследования и издевательства, а самому прекратить, оборвать, встать и уйти тоже стало совершенно невозможно!
К тому же мы ведь не успели даже отойти подальше от тропы! Мало ли кого сейчас понесет прогуляться! В общем мне было не до наслаждения.
И было бы наверное совсем плохо, если бы не ее слезы, если бы не ее объятие, в котором было и прощение за что-то и просьба чего-то - с трудом формулируемого словами, но ясно понимаемого сердцем. Если бы я не нашел единственных слов или единственных интонаций...
А может, это она нашла единственный выход, единственный достойный финал затруднительной мизансцены?
Но были ее закушенные губы, были ее неотрывно глядящие на меня, наполненные то ли физической болью, то ли физическими слезами глаза, и - руки, обнимающие, не отпускающие меня руки...
И воспоминание о страдании в ее глазах и не отпускающих ее руках не давало мне уснуть. В их противоречии было что-то, чего я не мог понять, разобраться! И потом ее слезы... И потом еще одно, самое непонятное, ее - ее! - торжествующая улыбка...
Ну то, что она заставила меня поклясться, что никому, никогда, ничего о ней не расскажу и не намекну даже, это конечно... А вот остальное...
Вот она с требовательным восторгом спрашивает:
- Ведь все произошло в цветах? Правда?! Все - в цветах?!
" Да ты на свою спину посмотри!" - хотел было ответить я, но словно Галя под руку толкнула, я просто поцеловал ее, не Галю, конечно, - Томочку, начал опять целовать ее царапины, отметинки, губами снимал прилипшие белые лепестки ромашек. А она в ответ обернулась и попросила, нет, приказала:
- Уходи. Немедленно уходи. Сейчас же. - и в тоне ее просьбы было столько напряженности, столько страстной требовательности, что мне ничего не оставалось, как встать и уйти.
Но объясните мне, что случилось?! Почему она прогнала меня? И кто мы теперь друг другу? Еще возлюбленные? Уже враги?
Я ничего не понимал. И не мог заснуть.
И тут так знакомо заскрипела дверь, послышались такие знакомые шаги, такой знакомый голос, такой знакомый "платья задыхающийся шорох", и всё стало так просто.
- Он притворяется, что спит, а мы притворимся, что ему поверили, притворимся, что не будем будить его. Но он притворяется, что только что проснулся... Притворяется, что обнимается... что целуется... нет, насчет этого он не притворяется... Только целует не там - ниже, еще ниже... неужели не запомнил? - она очень любила, когда целуют бедра... Особенно две родинки на полоске сгиба ноги...- так... еще... еще... хорошо-то как с тобой... маленький ты мой, сладенький... Сластена.... Сластена...
Наверное, я очень бы волновался, подъезжая на следующий день к 8-ой бригаде, если бы ... если бы не спал. Утром, спасибо будильнику, я проснулся, но разбудить меня окончательно сил его не хватило.
Ну, пока еще надо было запрягать, наливать воду, развозить ее по ближним лугам, я держался, но до девушек путь был неблизкий, телега ехала ровно, Васька дорогу знал… В общем, разбудили меня восторженные вопли близнят.
Воду в их бидон мне пришлось наливать под обычные в таких случаях шуточки на тему, что спать лучше по ночам и лучше спать одному, а то, когда вдвоем, то выспаться трудно. Я попытался оправдаться, что, мол, зачитался, но то, что для них было хиханьками-хахаканьками, мне било прямо по нервам, и мои объяснения зазвучали настолько фальшиво, что сестрички зашлись от хохота, и я опять поймал странный, заинтересованный, изучающий взгляд Наташи.
А тут еще угольков в костерок подбросила Галина:
- Да уж не оправдывайся... Скажи лучше, тебе с нею хорошо было? Лучше, чем с Шуркой?
Я краем глаза заметил, как Тома закусила губу. Но придумывать ответ не понадобилось - все повернулись к новой жертве, и Наталья, безмятежная Наталья поинтересовалась:
- Шурочка, а тебе спать не хочется? Значит, тебе так понравилось, что ты решила повторить? Зачем же ты мальчика мучишь?! Ведь он же еще ма-а-аленький...
Шурка оторопела от неожиданной атаки, и пока она соображала, чего это на нее взъелись, как отбиваться, а потом, стоит ли отбиваться вообще, пока все были вроде бы заняты исключительно ею - рядом со мной успели по очереди оказаться и Тома, сунувшая в руку записку, и Галя, шепнувшая: "Уезжай!", и кто-то из сестриц, вставшая у меня за спиной, перекрыв мне отступление.
А Шурка приняла решение. Ее голодные глаза остановились на мне:
- Да, мне понравилось! Но ведь и тебе - тоже?! - она не спрашивала, она напоминала. Напоминала о том, что без всяких слов знали мы оба и - напомнила. И у меня дух захватило от этих воспоминаний. И она шагнула ко мне.
- Сашенька, спасайся! - завизжала Оля (или Лена?), схватила, повернула и подтолкнула меня к телеге, но прежде, чем толкнуть, на долгое мгновение прижалась ко мне, лианой ползучей оплела меня, липкой паутиной прилепилась ко мне, так что я почувствовал и ее острые коленки, и мягкие бедра, и упругую грудь, и руки - чуть позже оттолкнувшие меня - тогда держали и не отпускали...
- Спасайся, Сашенька! - так же завизжала Лена (а может все-таки Оля?), и кинулась наперерез Шурке, и началась свалка, хохот, всеобщий визг, и мне хватило благоразумия учинить поспешную ретираду.
Записка была короткой: " У дуба в 8." И в восемь я стоял у дуба. Минут через десять появилась Тома.
Я по-прежнему не знал, чего мне от нее ждать. Тем более после утренних событий. А она опять пришла очень наряженной и очень напряженной. И опять очень помогли цветы.
Учтя прежний опыт, букет я приготовил таким, чтобы он умещался в одной руке, чтобы он смотрелся и чтобы аромат в нем наличиствовал тоже, для чего пришлось добавить в него какой-то невзрачный кустик. И усилия мои не пропали даром. Правда реакция Томочки оказалась неожиданной: она чуть не расплакалась.
Только много позже я узнал, что данное блеклое растеньице зовется купиной, что незадолго до моего приезда местная старуха-ворожея предрекла моей девочке: "Любовь твоя будет, как купина неопалимая - горящая и не сгорающая". Я узнал, что юная материалистка тут же провела эксперимент, исход которого: горит и не сгорает, стал одним из сильнейших потрясений ее молодости, и пожалуй, не меньшим потрясением было для нее увидеть в моем букетике свой цветок... И что именно тогда она поняла смысл неотвратимого слова - судьба.
- Не могу... Я пришла сказать, что нам не надо больше встречаться, и не могу. Ты - необыкновенный. Все люди, как люди, мальчишки, как мальчишки, а ты - необыкновенный... Вот увидела тебя и не могу... Ни сил, ни разума... Подожди... послушай... не надо... Мне еще рано и нельзя... И я боюсь... А у меня нет сил ни сказать тебе "нет", ни сопротивляться тебе... Это я люблю тебя?.. Но если еще такое случится, я больше не приду. Не придти у меня сил хватит... Ну вот, я и сказала.
Так я впервые услышал обращенные ко мне слова "я люблю тебя". И хоть она не утверждала, а спрашивала, они оглушили меня. Я поверил им, поверил ей. Я поверил ей, что она сможет не встречаться со мной, и вдруг усомнился, хватит ли сил у меня не видеть ее. И эта впервые осознанная зависимость моей вольной воли от другой, чужой, полу-знакомой девчонки стала теперь уже в моей юности одним из сильнейших потрясений.
Впрочем, возвращаясь в свою хибару после свидания, перебирая в памяти его мгновения, я опять и опять думал, опять и опять примеривался к предстоящей неизбежной и довольно скорой разлуке, и почему-то выходило, что быть здесь и не видеть ее - невыносимо, а вот уехать - можно.
Это было непонятно и непонятно было, как же получалось, что любил я Тому, а ждал - точно ведь ждал, что скоро придет Галя. И было непонятно, почему - вместо того, чтобы честно рассказать, как было дело с Шуркой (Тома сдвинув брови и сжав губки, потребовала отчета), я по сути оклеветал честную девушку, представив, что это она - не я, а она меня практически изнасиловала.
- У, зверь хищный! - заставила себя рассмеяться Тома и, словно в шутку, ударила своим кулачком мне в грудь. Больно ударила. И теперь я понимаю, что мне еще повезло: метила она явно в солнечное сплетение, но у меня сработал рефлекс – я подработал корпус, и она на пару сантиметров промахнулась. А что будет, если она узнает о Гале?!
Но откуда-то взявшийся д`Артаньян хлопнул меня по плечу, и подмигнул Люсьен, и громко захохотал Конан, и данная проблема перестала казаться важной.
И тут же тишина обступила меня, и мгла обволокла меня, и ласковая жуть южной ночи укутала меня. Дорогу я знал хорошо и заблудиться не боялся, не боялся и темноты. И тишина, лесная тишина была наполнена знакомыми звуками - отдаленным лаем собак, неотвязным, вязким стрекотанием сверчков, ну, разве что какая-то местная ночная птица поражала слух экзотичным криком – и все же путались ноги, громче билось сердце, учащалось дыхание... Ночь.
Галю мне ждать не пришлось - она ждала меня, и моя комнатуха приобрела жилой вид: потрескивали в печке дрова, чуть пахло дымком, и на плите стоял чайник.
- "Кто-то терем прибирал, и хозяев поджидал" - процитировал я.
- Тебе не нравится? Но сюда же при свете зайти было страшно. Сейчас попьем чаю: я пирожков принесла.
Она подошла, поцеловала - скользнула губами по щеке и принялась собирать на стол.
"Да," - подумалось мне - " она в солнечное сплетение метить не будет".
Об этом-то подумалось, а вот то, когда она так хорошо узнала, что здесь где лежит, вот эти мысли меня тогда не посетили.
Да откуда им было вообще взяться - мыслям?! Ибо вдруг вспомнилось и осозналось: можно все!
Можно тронуть рукой ее грудь, расстегнуть пуговицы - и опять лопнувшим бутоном разойдется на ней платье, открывая незагорелое тело. Можно сжать ей колени и раздвинуть их, и поднять, снять платье, снять с нее все и всюду целовать, гладить, трогать, смотреть, а она будет только шептать, шептать: " Сластена... сластё-ё-ёна... сластё-ё-ёна!.."