Сказ про борму ярыжку да потерянный талант

СКАЗ ПРО БОРМУ ЯРЫЖКУ ДА ПРО ПОТЕРЯННЫЙ ТАЛАНТ, ПРО ЧЕРНУЮ КНИГУ ДА ПРО КНИГУ ЖИЗНИ, ПРО ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК ДА ПРО ТРЕХ ЗМИЕВ ЗАМОРСКИХ
Бабушке моей
ИВАНОВОЙ ГАЛИНЕ ПЕТРОВНЕ
посвящается


История эта писана да сказана не какими-то выдумщиками, а бывалыми людьми поведана, только в каком году случилось то, знать никем не знаемо, но было тогда время еще праведное, хотя на чужие земли и чудеса становилось падкое. Пришельцы из-за моря наезжать стали, а они соблазны разные с собой привозить да людей простодушных завлекать ими были любители. Скольких чудеса эти заморские сгубили, про то уж и говорить нечего. А время-то было еще очень праведное.
И жил себе тогда молодой кузнец Борма Ярыжка. Отнял у него Господь родителей в малолетстве да наградил талантом недюжинным. Знал Борма Ярыжка кузнечное дело в таком совершенстве, что ни один старый мастер с ним и спорить не мог. До сих пор, говорят, работа его: топоры ли то, колечки ли для девушек – в большом почете, как ценность хранятся, потому как никакая ржавчина их не берет. Золотые руки были у парня, да счастия ему не принесли. Говорят, завистники во всем виноваты, что порчу на него возвели, а может, и у самого голова такая дурная была да сердце нетерпеливое, а только потерял свой талант Борма Ярыжка, на веки вечные потерял.
А дело вот как было.
Числился Борма Ярыжка в списках у боярина Никифора Семеныча, человека доброго да на работу строгого: не любил плохих работников Никифор Семеныч, бил их нещадно. Ну да Борме Ярыжке того бояться было нечего, наипервейший был умелец, а вот случилось – и на него боярская немилость пала. А подстроил то Фомка Кривой, кузнец бесталанный, не раз битый да руганный. Борму Ярыжку, когда родители его умерли, крестный к себе взял – Петр Саввич, тоже кузнец. Он-то кузнечному делу крестника и обучил. Учил вместе с сыновьями своими. А было их пятеро, а Фомка Кривой, значит, четвертый из них. Непутевый какой-то он уродился, все из рук валилось. Когда что Никифору Семенычу по сердцу не придется, он всех мастеровых за заказ порченный и высечет, только с Бормой Ярыжкой да с крестным его помягче обойдется. Знал, что не могли они работу не сладить, видать, то другие братья-кузнецы постарались. А Фомке больше всех попадало. Его еще и отец после боярина высечет для ума. А Фомка потом всю ночь проплачет.
«Что ж, говорит, Петр Саввич, ты меня за человека не считаешь, за недоучку меня держишь, никаких секретов своих не показываешь. Братьям, поди, все секреты известны, вот они и не портят работы».
«Дурень ты, Фомка, – отец ему отвечает. – Один секрет – желание к работе имей да кнута бойся. В руках, говорит, вся душа должна быть, а у тебя в слезах вся вышла».
Борма Ярыжка Фомку жалел:
«Ну его ль вина, что неспособный он к кузнечному делу вышел, Петр Саввич? Дозволь, я с ним на пару поработаю. Поставь его ко мне в ученики».
«Эх, Борма Ярыжка, – крестный ему говорит, – не бери ты на себя такую обузу. Ты заказы боярские делаешь, а как запортит тебе он дело, как братьям портит, что за доверие тогда к нам у Никифора Семеныча будет?»
«Да я уж погляжу за ним, Петр Саввич. До беды, даст Бог, не дойдет дело!»
Крестный только рукой махнул. А Фомка хоть и перестал плакать, а затея ему по душе не пришлась. Знамо дело, Борма Ярыжка его годами пятью младше будет, а его к нему, как мальчонку, в ученики ставят. А Борма Ярыжка, парень горячий, что не так – кричит, бранится, всякими словами Фомку называет, не со зла понятно, а для дела, а все ж какая обида ему. Правда, так оно работать легче – Борма Ярыжка ему все показывает, во всем помогает, да, видно, и впрямь неспособный к кузнечному делу Фомка был, запортил-таки работу. Да Борме Ярыжке не сказал, а возьми и спрячь ножик порченый. Узор на нем не удался Фомке, а так пошел бы на базар мужику какому продать. Скажи он Борме Ярыжке, тот бы и побранил его, а дело исправил. Но побоялся Фомка, стыдно ему было, столько Борма Ярыжка на него сил потратил. «Эх, думает, авось, и не заметит боярин пропажи. Да и заметит, что Борме Ярыжке с того будет-то». Подумал Фомка так да Борме Ярыжке и говорит:
«Устал ты, Борма Ярыжка, поди отдохни. А я уж за тебя работу кончу да сложу все, чтоб к боярину завтра снести».
Послушался его Борма Ярыжка да и пошел спать. А с того беда и вышла. Не досчитался Никифор Семеныч одного ножичка и разгневался.
«Что же ты, говорит, Борма Ярыжка, обман мне чинишь али договор не помнишь? От тебя никак не ждал я такой обиды. Веры тебе больше нет, говорит».
Борма Ярыжка начал было оправдываться: «Да как можно, Никифор Семеныч, обман-то… с вечера все ножички были. Я и сам не знаю, как оно вышло».
Боярин на те слова сильнее нахмурился.
«С кем, – спрашивает, – работу делал?»
А Борма Ярыжка Фомку выдавать не хотел, забьют, думает, ни про что парня. Вот и соврал:
«Один делал, Никифор Семеныч, не знаю, как оно вышло, ей Богу, не знаю. Чудеса да и только».
«Чудеса, говоришь? – Никифор Семеныч чернее тучи стал от ответа такого. – Нет больше тебе веры, Борма Ярыжка, так и знай! И куму своему передай – нет веры!»
С тем и отпустил их с Фомкой. Сечь не стал, а от позора все равно никуда не денешься. Весь посад вмиг о том узнал, хоть из дома не выходи, на глаза людям не кажись.
«Что же ты, – Борма Ярыжка Фомке говорит, – ножичек один не досчитал да не доделал? Я же только на тебя и понадеялся».
«Да знать – не знаю, – Фомка отвечает, – как пропажа случилась. По чести я все делал да по совести. Видать, нечистого происки».
«Не ты, значит, беду сотворил?»
«Не я, Борма Ярыжка, нет в том моей вины».
От такого ответа Борме Ярыжке не легче. Вернулся он домой да весь день и пролежал на полатях, плакать не плакал, а только лежит не шелохнется, не вздохнет даже, такое на него уныние нашло, что даже огонь в кузнице раздуваться не хотел, никакая работа у братьев не спорилась. Уж по всякому его крестный уговаривал, уж по всякому ласкал – лежит, не дышит.
«Эх, – говорит, – крестник, что с тобой делать-то, впору в кабак тебя гнать».
Услышал то Борма Ярыжка, встал, встряхнулся, да и пошел в кабак. Хотел его было Петр Саввич остановить, да не посмел, хотел было перекрестить, да только рукой махнул.
Пока Борма Ярыжка в кабаке пил да гулял, отец Фомку пытать начал: говори, мол, собачий сын, куда ножичек боярский подевал. Фомка руками разводит: откуда ж мне, мол, знать. А Петр Саввич не унимается: «Высеку, Фомка, до смерти, подлец». Ну, Фомка и забоялся побоев, раскрылся отцу, показал ему ножичек порченный. А тот Фомку за шиворот да под дубинку: «Ах ты, позорник, всему роду порченник. До смерти забью змееныша».
В таком гневе его еще никто не видывал. Что есть мочи Фомку лупит. Тот орет, ногти об скамью ломает, в кровь губы кусает. Мать не выдержала, сама под дубину полезла, братья ее от отца отталкивают, а он и ее дубасит. Такая беда! Тут Борма Ярыжка и вернулся. Пьян да весел, ноги еле держат.
«Почто ты, говорит, крестный, бьешь-то его. Пожалей малого. И так весь бит-перебит».
«А за тебя, крестник, и бью, – Петр Саввич отвечает. – Это ведь он ножичек запортил, да спрятал, а позор на тебе. Как не бить-то!»
Услышал о том Борма Ярыжка да только головой мотнул, слова те с хмелем вместе отогнать хотел: «Да быть того не может, говорит, не мог то Фомка сделать, не бей его, крестный».
На те слова Петр Саввич ножичек ему и бросил. А ножичек-то Борме Ярыжке словно по сердцу полоснул, хмель да обида так в голову и ударили. Выхватил он у крестного дубину, да по Фомкиной спине как задубасит сам, да так зверствовать начал, что уж сам крестный не выдержал – повалил вместе с сыновьями Борму Ярыжку на пол, да только тогда и вырвали у него дубину. А Фомка замертво лежит, в крови весь. А Борма Ярыжка закрыл лицо руками и давай во весь голос реветь, смерти себе просить, такое ведь злодейство учинил – брата на тот свет отправил.
Утешать его никто не утешает, так оно всю ночь в доме вой и стоял. Мать плачет по Фомке, Борма Ярыжка плачет, братья сидят по углам как неродные, а Петр Саввич перед иконой стоит, у Бога прощение за всех просит.
Помиловал их Господь – жив Фомка остался. Покалечили его сильно, кривобок стал, да и на глаз один слеп, а все одно жив, и такой на радость матери.
Борма Ярыжка в кабак больше ни ногой, работал за двоих, гостинцы разные Фомке таскал, а только не простил его Фомка, обиду на него смертельную затаил. «Что ж, – думает про себя Фомка, – коли порченником прозвали, так оно пусть и будет» И сотворил Фомка опять беду. Правда, может, то на него со зла кто наговорил, а только уверяли, будто это он на Борму Ярыжку тоску нагнал, будто, говорили, на след его начитал порчу. Но, может, все это не так было, может, то совесть Борму Ярыжку засушила, потому как не хотел Фомка его прощать, никак не хотел, никакие подарки не принимал да уговоры не слушал. Ходил по дому вечным укором, молчал да все посматривал недобро одним глазом. Можно ли это выдержать-то. Вот Борма Ярыжка и задурил. Пошел по кабакам. Работу, однако, не бросил, хоть и тяжела по утру голова, а талант есть талант, руки свое дело знают, работы не портят. Но тоска его все сушит да сушит, совсем на себя непохож стал, и кабаки-то уж не спасают, рвется все душа куда-то, просит все чего-то.
Вот раз он крестному и говорит: «Прости, Петр Саввич, а уйти я от вас хочу. Надоела жизнь такая – укор да позор вечный. Что же, не мастер я разве, за что же люди на меня пальцем тычут!»
«А за то и тычут, – тот ему отвечает, – что по кабакам шляешься, бесчинства учиняешь, Бога не помнишь да почета людям добрым не воздаешь. Какая тебе может быть хвала. Жалость да насмешка одна».
«Знать, – говорит Борма Ярыжка, – судьба такая. Уйду, куда глаза глядят. Мало, значит, одного таланта на этом свете для счастья».
«Конечно, мало. Тут благочестие еще надобно да труд, да помощь Божья».
«Нет. И этого мало. Таланта для счастья и вовсе не нужно. Уйду, Петр Саввич, не поминайте меня лихом».
«Куда же ты уйдешь, голова твоя беспутная! А как искать тебя кинутся? До смерти забьют, собакам на растерзанье бросят».
«А все одно, здесь не могу оставаться, никак не могу. Как хочешь кляни, а уйду».
В тот же вечер собрался Борма Ярыжка тихонько и, слова более никому не говоря, ушел куда глаза глядят. А глядят они у него то в поля ровные, то в леса дремучие, то в луга зеленые, а то в долы глубокие…
Так и шел он, пока не пришел в одно селение. На краю того селения кузница стояла, а в той кузнице трое молодцев работало. Один, здоровенный такой, молотком со всего маха – ух! – по железу раскаленному; другой, что росточком поменьше будет, «дзынь-дзынь» молоточком постукивает; а третий, совсем безусый, мехи раздувает, жару подбавляет да песни веселые поет. И так слаженно у них все выходит, что просто загляденье одно. Наблюдал за ними Борма Ярыжка, да в груди такое вдруг поднялось волнение, что не вытерпел он, вошел в кузницу.
«Здорово, – говорит, – молодцы! Не дозволите ли с вами поработать?»
«А кто ты будешь-то? – спрашивают его. – Видно, не наших краев человек. В наших краях никто бы не решился с нами в работу вступить. Нам здесь почет да уважение одно. За сотни верст отсюда приезжают за нашей работой. Мы братья Фроловы будем: Иван, Никишка да Анфутий».
«Что ж, – отвечает им Борма Ярыжка, – вижу я, что перед умельцами стою, да у себя на стороне я тоже не последним кузнецом был. Дозвольте уж молотом поработать».
Переглянулись братья; старший Фролов подмигнул младшему, давай, мол, Анфутий, поддай жару, потом среднему подмигнул: «Ну, мол, Никишка, и ты проверь молодца», а сам молот поставил да к двери отошел. Борма Ярыжка рад-радешенек, что любимое дело дозволено делать. Мигом разделся по пояс да за молот взялся.
«Давай! – говорит Никишке. – Не бойся дела-то!»
И пошла работа. Борме Ярыжке одно удовольствие, братьям Фроловым – одно удивление.
Борма Ярыжка машет молотом да на Никишку с Анфутием покрикивает: «Шевелитесь, мол, безрукие!» А те его уже и слушаются во всем. Так они до вечера и работали. А вечером Никишка от усталости на пол свалился. «Ишь ты, – говорит, – какой работник попался! Чертяга, а не работник! Никакая усталость его не берет. Как есть мастер наипервейший. Не буду с ним больше работать и в подметки ему не гожусь!».
Старший брат Борме Ярыжке жбан с водой подает.
«Да кто ж ты такой, молодец, будешь? – спрашивает. – Какого роду-племени?»
«Посадский я человек, кузнец Борма Ярыжка, – тот отвечает. – Да прозвище я свое от отца получил в единственное наследство. Как помер он, так меня из жалости к себе кум наш Петр Саввич взял, ремеслу обучил. Но ушел я от кума, ушел и от боярина. Невмоготу мне с таким талантом на свете жить, топоры да пищали ковать. Мне охота такого почета, чтоб по всей земле слух обо мне прошел, чтобы и в странах заморских подивились. Что-нибудь этакое хочется сделать, чтобы ни за какие деньги никто не мог у меня выторговать, чтоб только ходили да ахали».
«Да никак ты и богатства хочешь?» – спрашивают его кузнецы.
«И богатства хочу, и жизни вольной. Счастья хочу!».
«Да разве же такой талант, как у тебя, не счастье ли?»
«Нет, – отвечает, – мучение одно. Зависть всем да мне беда. Для счастия что-то другое нужно».
«Эх, – говорят ему братья, – сам ты не знаешь, чего хочешь. Погибели ты себе ищешь. Вернись-ка ты домой да покайся во всем барину, да живи себе со своим талантом – людей радуй».
«Не могу. Нет мне покоя с моим талантом. Дозвольте, я у вас в кузнице ночь проведу да завтра утром пойду дальше – искать своему таланту место».
«Да что ж в кузнице тебе ночью делать-то, – братья ему говорят. – Пойдем в дом».
«Нет, – отвечает Борма Ярыжка, – хочу я уздечку одну сделать. Замысел у меня есть давнишний. Дозвольте уж».
«Ладно, работай себе».
Сказали ему, а самим парня жаль до смерти. «Ну, – думают, – а нет ли здесь какого сглазу на кузнеце, нельзя ли его от болезни той как отбить». Позвали к себе в дом доку, попотчевали его да все ему, как есть, выложили. А дока и говорит: «Не в нашей стороне сглаз наложен, не мне и снимать. Да и сглаз ли то, неведомо. Пусть идет к супостату моему, к Изоту Муромскому. Тот ему счастье-то и подарит».
«Да что ж ты, – говорят ему братья, – к чернокнижнику парня отсылаешь, с нечистью повязать хочешь!»
«А что на роду написано, того не миновать, – отвечает им дока. – С такими думами, как у него, только к чернокнижнику и дорога».
Как утро наступило, братья к кузнице пошли, а там их Борма Ярыжка уж и встречает. Усталый, да веселый, уздечку красоты невиданной держит да хвалится братьям: «Смотрите, какое чудо сотворил! Без золота, без изумрудов, а самому царю царей подарить не стыдно! Вот бы он увидел да подивился! За такую работу, сказал бы, и дочь царскую и полцарства отдать можно. Эх!..»
Борма Ярыжка почесал затылок, да и махнул рукой: что, мол, понапрасну себя травить.
«А ты, – говорят братья, – и царем бы хотел стать?»
«А что ж, хоть бы и царем! Мало мне всего на этом свете. Жаден я до жизни, а в чем она и где, и сам не знаю».
«Ну что же, – переглянувшись, говорят ему братья, – есть человек, что помочь тебе смог бы. И живет он здесь неподалеку, в лесах. Да не ходил бы ты к нему, Борма Ярыжка, дурной то человек, с нечистым повязан».
«А мне что архирей, что нечисть! Нет мне пути назад! Ведите к тому человеку!»
Попрощался Борма Ярыжка с Никишкой да с Анфутием, и повел его старший брат в лес к Темному озеру. Но до самого озера не довел.
«Дальше сам, – говорит, – иди, а то Изот людей из селенья не любит, еще беду какую накличет. А тебе договор с ним иметь, потому и бояться нечего. Иди да смотри, не смей свой талант никому продавать. В нем все счастье твое!»
А Борма Ярыжка лишь засмеялся в ответ, да и пошел к Темному озеру.
А у того озера сидит старичок на камушке да рыбку ловит, а немного поодаль от него дом стоит, мхом заросший, да на окнах паутина в два пальца толщиной висит.
«Здравствуй, дед, – говорит Борма Ярыжка старичку. – Не ты ли чернокнижник Изот будешь?».
«Почто спрашиваешь? – старичок ему отвечает. – Не признал разве судьбу свою? Давненько я тебя здесь поджидаю, Борма Ярыжка, давненько».
«Откуда же ты меня знаешь?» – удивился Борма Ярыжка.
«А как не знать! Не ты ли наипервейший кузнец боярина Никифора Семеныча будешь?»
«Я».
«А не ты ли в немилость боярскую впал из-за сына крестного своего Фомки?»
«Я».
«А не ты ли Фомку того покалечил?»
«Я. Да уж больно обидно мне стало, что позор он на меня навлек».
«А с того позор-то твой удвоился».
«Знаю. Оттого с горя и в кабак пошел».
«А позор твой утроился».
«Да оттого и сбежал счастья искать!»
«А позор твой все растет с побега твоего. Знаешь ли?»
«Да что ж делать-то мне? Вернусь, так еще позор вырастет – бит буду нещадно».
«Может, за талант твой тебя простят?»
«Может, и простят. Да не по таланту честь. Я же чудеса своим талантом делать могу, знаешь ли то? Мне б для царей работать. Не хочу я подковами да топорами заниматься, хочу красоту ковать. Чтоб все купцы заморские от зависти поумирали да мне славу в заморских странах пели, да жил бы я безбедно, на широку ногу! Да только кто мне то устроит… Вот беда-то!»
«Никто не устроит, – Изот проверил наживку и снова забросил удочку. – В том на Бога надейся».
«Эх, на Бога! Пока позор один, а не красота! А талант-то мучает, руки горят, душа горит, ноги неизвестно куда несут. Видно, и вправду на погибель!»
«А тебе бы полцарства хотелось?»
«У кого полцарства, тот и жизнь не зря прожил, про того слава сама летит, честь тому великая!»
«У кого полцарства, тому талант не нужен».
«А мне разве нужен? Беда одна с ним. Мне б рубль какой-нибудь неразменный, чтоб такое богатство себе нажить, чтоб мне, куму да сыновьям его на три жизни хватило. Никто бы и бить-то нас не посмел тогда. И Фомка рад был бы, что по золоту ходит, про все болезни позабыл бы. Эх-ма, такую бы жизнь завел!»
«А точно ли ты того хочешь, Борма Ярыжка?»
«Хочу! Да только что про то говорить, никто ведь того не устроит».
«Я устрою, – Изот ему говорит. – Не за тем ли ты ко мне пришел?»
Тут только понял Борма Ярыжка, что чернокнижник испытывал его, что и вправду это все возможно: и неразмененный рубль, и полцарства, и почет. Ну да и цена, видать, за то великая. Как бы не дать промаху.
«А есть ли счастье в рубле неразмененном? – Борма Ярыжка Изота спрашивает.
«Не знаю, – старичок ему отвечает. – Сам отроду счастлив не был. Кому может и есть».
«Тогда нет, тогда не надо мне этого рубля. Я и сам не знаю, чего хочу. Утром одно хочу, вечером другое. Может, оно в том и счастье, чтобы желания все твои, какие ни на есть, исполнялись».
«Что ж, – говорит Изот, – я и это могу тебе устроить».
«Можешь? – Борма Ярыжка незнамо как рад сделался. – Давай меняться! Что хочешь за то? Душу что ли?»
«Нет. Какой в душе прок. Я талант твой хочу».
«Талант? А это значит как? Ты меня от моего таланта избавляешь, от мучений всех моих, и мне же еще такой подарок даришь. Экое везение! Что ж согласен я, коль ты не шутишь».
«И я согласен, – старик ему отвечает. – Давай-ка сюда уздечку свою чудесную».
«А это еще зачем?»
«Не ты ли говорил, что царю царей ее подарить хочешь?»
«Я говорил. Да кто ж это царь царей будет?»
«Ну, про то я и сам знаю», – Изот ему говорит да руку за уздечкой протягивает. Отдал ему Борма Ярыжка уздечку, а старик ее возьми да и в озеро брось. Закипела вода в озере, и Изот объясняет: «Уздечка твоя на коне огненном царя царей одета будет, и ничья рука во веки веков ее не снимет, и талант твой во веки веков для тебя потерян. Отныне любое твое желание исполниться, кроме того, чтобы талант вернуть. Про то забудь. Да и обратного ходу желания твои иметь не будут. На тебе теперь чары великие. Ни я, ни один чернокнижник их не снимет. Один лишь царь царей, а его тебе никогда не увидеть. А все это потому, что потеряна на земле та книга, в которой вся премудрость земная хранится, все заклинания да знания великие. Книга та зовется Черной книгою, владеющий ей всем миром управлять может, да только то чернокнижник быть должен, а простого смертного она погубит. Да про то зря нами говорится: за тридевять земель она потеряна, всей жизни не хватит, чтоб найти ее. А если и найдешь, то только я смогу с тебя заклятье снять, потому как мной наложено, да только мне жить недолго осталось. Так что и не думай о том. А если все ж пойдешь за талантом своим, то с того дня, как это задумаешь, желания твои свою силу потеряют, на себя тогда лишь надейся».
«Эх, – отвечает Борма Ярыжка, – незачем мне и знать про то. Неужто ты думаешь, что мне таланта своего жаль, что искать я его пойду? Раз сделано дело, так и говорить тут не о чем».
Старичок лишь вновь закинул удочку поглубже, да на те слова и говорит:
«Запомни, Борма Ярыжка, отныне ты даже гвоздя выковать не сможешь. Руки твои тебе больше не принадлежат. Плачь не плачь, а только ты сам того хотел».
Сказал то и исчез вместе с домом и камнем, на котором сидел, не успел Борма Ярыжка и моргнуть. Лишь воронье над лесом поднялось, да озеро потемнело да помутнело.
А Борме Ярыжке и горя с того мало. Решил он домой по такому случаю вернуться, раз теперь ему воля полная. Идет по полям да лесам, песни орет. Люди смеются над ним: «Экой, говорят, безобразник». А ему все в радость, ничего его не мучит, ничего в груди не болит. Дошел он до стен родного города и подумалось ему: «Вот кабы колокольным звоном меня город встретил».
Только подумал, как все колокола, что были в городе, ожили и наполнили все пространство радостным звоном. Идет Борма Ярыжка и кажется ему, что радуется ему все: и девки на крылечках, и мужики прохожие. Все оно под колокольный звон приветливо. А в тот день Прощеное воскресение было…
Дошел Борма Ярыжка до дома крестного, перешагнул порог да в ноги ему самому и бросился.
«Прости, – говорит, – Петр Саввич! Много горя тебе я принес, да вот вернулся искупить вину свою. Веди к боярину, все от него снесу и тебя уж до конца жизни, как отца родного, благодарить буду».
Поднял его крестный с колен, рядом с собой усадил и говорит: «В нужный срок ты вернулся, Борма Ярыжка, на радость всем. Приехали к боярину нашему, Никифору Семенычу, гости заморские да напривозили разных чудных вещиц. Да такую цену за них заломили, что боярин наш лишь язык прикусил. А Никифору Семенычу, знамо, хочется иметь у себя вещицы такие заморские. Велено мне завтра явиться с сыновьями к нему в палаты да, эти вещицы изучив хорошенько, сделать ему таких же. А без тебя как нам дело справить? Одно несчастье без тебя. Но теперь и Никифору Семенычу – радость и нам – облегчение, и купцам заморским – срам. Оставим их с носом, и дело с концом. Боярин за то шапку серебра обещал. А то, что было прежде, то и не поминай, Борма Ярыжка. Бог всех простит да всех разуму научит».
С тем они за стол и сели, и братьев позвали, и пировали всей семьей до самой ночи.
На утро пошли они к боярину чудеса заморские смотреть. Никифор Семеныч встретил их ласково, да Борму Ярыжку ласковее всех. «Неразумная, – говорит, – голова у тебя, молодец, да за руки твои все тебе прощаю. Сослужи-ка мне службу малую – приглядись хорошенько к безделушкам этим да за ночь одну такие же у себя в кузнице сделай. Да чтоб от этих-то отличить нельзя было. А сделаешь то, самому царю о тебе доложу, шапку серебра дам. Ну а ежели не сделаешь, пеняй тогда на себя, все тебе вспомнится».
Повел их боярин в палаты, а там серебряный столик стоит с резными ножками, а на том столике шкатулки с фигурами травленными, лари железные, циркулы да замочки разные замысловатые, а вокруг того столика купцы заморские толпятся и скалятся, на кузнецов глядя.
«Ишь ты, – говорит Борма Ярыжка, а у самого глаза так и загорелись, – какова работа! Толковыми мастерами сделана. Вот где красота-то!»
«Красота – она красота, – кум ему отвечает, – да только ненужные то в хозяйстве вещи».
«А это не тебе судить, – Никифор Семеныч ему говорит. – Смотри себе, запоминай да помалкивай. Неужто вы, наипервейшие умельцы, а такой тонкости сделать не сможете?»
«Да ведь за ночь-то трудновато будет, – ему Борма Ярыжка отвечает. – По железу нам никогда не приходилось резцом работать, не обучены тому».
«Даю по такому случаю вам три ночи. Но чтобы после этого срока все готово было, а не то до смерти биты будите!»
Что тут можно ответить? На том и сошлись с боярином. Вернулись к себе домой да пригорюнились. Сидят, над узорами заморскими головы ломают. А Борма Ярыжка закрылся в кузнице да резец в руки взял, сам думал узор этот справить, больно уж заманчиво ему то дело было, давно такой работы ждал, чтоб аж до самого царя слух о ней дошел. Да забыл он, видно, что ему старец Муромский говорил, что ему теперь и гвоздя не выковать, какие уж тут красоты заморские. Только хотел Борма Ярыжка резцом по железу пройтись, как вдруг разжались у него пальцы и резец, словно живой, выскочил у него из рук. Поднял Борма Ярыжка резец, а он из рук его опять выскочил. Ну никак не начать работы! Отшвырнул тогда Борма Ярыжка инструмент под скамью, да и заплакал слезами горькими. «Что ж, думает, за напасть такая на меня нашла. Был талант, так не было достойной его работы, позор один был да зависть. А как желание заветное исполнилось, так и талант пропал». Плакал он так, плакал, да ведь слезами горю не поможешь, дело делать-то надобно. Думал он, думал, как делу помочь, да все зря, только рукой махнул.
«Эх, – говорит, – что голову-то ломать. Большой беды не выйдет, теперь меня чары Изотовы хранят. Как-нибудь обойдется!»
Вернулся Борма Ярыжка обратно в дом, а там крестный с сыновьями все сидят, все головы над узорами ломают.
«Что кручиниться-то, – Борма Ярыжка им говорит. – Бросайте работу да идемте со мною в кабак, угощу вас зельем заморским. Так повеселиться желаю, чтоб долго о том слух ходил. А дело само уладится. Уж я вам обещаю».
«Ишь ты, какой лихой выискался, – Петр Саввич ему отвечает. – Видать, зря мы тебя так ждали, коли опять за старое взялся. Вот ведь что выдумал – само уладится! Али не по таланту тебе узор заморский повторить?»
«Повторять узоры заморские – то и Фомка Порченник сможет. Стоит ли на это тратиться. Говорю вам, идемте со мной, да не заботьтесь ни о чем. А я такой пир закатить желаю, чтобы сами купцы заморские со мной за столом сидели да меня потчевали».
«Эх, дурья твоя голова, – крестный ему говорит, – что вздумал-то. Никуда не пойдем мы, а ты, коли и вправду такой ярыжка, поди да веселись по кабакам. Без тебя хоть и трудно будет, а уж Бог не оставит».
Рассмеялся на те слова Борма Ярыжка да и вышел вон. А братья меж собой и говорят: «Совсем пропал парень, погибели на свою голову ищет. Зря мы его дожидалися. Попортила его дороженька, люди недобрые с пути сбили. Одним тепереча придется управляться».
Вздохнули да за дело принялись.
А Борма Ярыжка в то время по улице вышагивает, красным девицам подмигивает.
Смотрит – вот тебе на! – купцы заморские навстречу ему выворачивают да прямо к нему идут, да под руки его берут, да ведут к себе в дом, за стол сажают, вина наливают.
«Что это вы, купцы заморские, – Борма Ярыжка их спрашивает, – попотчевать меня вздумали. Али дело какое у вас ко мне есть, али хитрость какую супротив боярина нашего задумали».
«Господь с тобой, Борма Ярыжка, – купцы ему отвечают. – Не мы, а боярин ваш супротив нас шутку выдумал. Прослышали мы, что поручено тебе за три ночи работу мастеров наших изучить, да такую же боярину справить, чтоб не платил боярин за товар нам, а лишь посмеяться над нами мог, потешиться. А нам обидно, за что ж позор нам терпеть. Вот мы и думаем, ну какая тебе с того дела польза, Борма Ярыжка? Сделаешь работу, а что ж в награду получишь? Шапку серебра? А мы тебе две таких шапки дадим, не делай только боярину заказ. А коли сечь тебя прикажет боярин, так мы палача-то подкупим, никакого тебе урона большого не будет, не бойся. Посуди сам, за что ж нам от боярина твоего обиду терпеть. За честь свою купеческую стоим. А тебе никакого позора с того нет, видано ли дело – этакую работу за три ночи справить!»
«Да на то я и наипервейший кузнец, – Борма Ярыжка им отвечает, – чтобы работу вашу заморскую раскусить. Стыдно мне, мастеру, от дела такого отказываться. Так что не нужны мне ваши ласки, захочу – полцарства мои будут!»
«А что, – говорят ему купцы, – справятся без тебя другие кузнецы?»
«Куда им, – Борма Ярыжка отвечает, – если только Фомка резец в руки возьмет да чудо сотворит. Вот уж потеха будет. Хотел бы я посмотреть на то. Вот было бы смеху-то!»
«Ну, – купцы думают, – раз без Бормы Ярыжки дело не сладится, так надобно его все три ночи у себя продержать, в хмель его ввести да уж и не давать ему в себя прийти. Все желания его исполнять будем, а подле себя удержим».
А Борма Ярыжка тому и рад. Направо да налево купцов шлет, себе прислуживать заставляет, яствами разными тешится, пьет от души да купцам подливать тоже не забывает. А они захмелели и давай его в одежды дорогие одевать, золотом обсыпать, совсем думают голову ему затуманить. А он пьет себе да посмеивается.
«И впрямь, – думает, – все желания сбываются. Что ж не жить-то в таком веселии».
Так они три дня да три ночи и провеселились. А к концу третьей ночи напоил-таки до полусмерти купцов, а сам живехонек в назначенное утро домой вернулся. А там ему готовую-то работу и показывают. Циркулы да лари с узорами заморскими, да прямо по железу те узоры резаны, знать, овладели-таки мастера секретом.
Крестный сидит да на работу не налюбуется, сыновья его едва на ногах от усталости держатся, глаза аж слипаются, а тоже рады-радешеньки, никакого зла на Борму Ярыжку не держат.
«Да как же это вы, – Борма Ярыжка удивляется, – работу-то сладили? Кто ж секрет вам чудесный раскрыл? Провиденье ли божье помогло вам?»
«Да то Фомка наш Кривой дело сладил, – крестный ему отвечает. – Он всему роду спаситель. Благодать ли это на него божья нашла – знать не знаем, может, что и так. Может, через него Господь помочь нам решил, а только Фомка это придумал, как узоры вырезать, да нас научил. А мы уж себя не пожалели. Ну, теперь и к боярину не стыдно идти».
И пошли они к боярину, да Борму Ярыжку уговорили с собой пойти, а он и не особенно отнекивался. «Что ж, думает, и моя в том заслуга есть. Не Фомка Кривой их спас, а чары Изотовы уберегли».
Пришли они к боярину, а тот уж так им рад, так рад, что и не знает, как обласкать их, все вокруг вещиц ходит да ахает.
«Ну, говорит, умельцы, сослужили вы мне службу, теперь и мне черед вам добром отплатить. Даю вам шапку серебра, а Борме Ярыжке за умелость кафтан со своего плеча. До самого царя похвала о тебе дойдет».
На те слова крестный с сыновьями лишь головы опустили да на Борму Ярыжку посматривают, а он боярину и отвечает:
«Да за что же мне такая честь, Никифор Семеныч. Нет в том моей великой заслуги. Подвели меня в сей раз руки мои, ну да на то воля божья. Фомку Кривого хвали, он теперь у нас мастер».
Фомка стоит перед боярином ни жив, ни мертв: своему счастью поверить боится, к таланту своему привыкнуть никак не может. А боярин смотрит на него и головой качает – удивительное ведь дело – такой убогий, а какую работу сладил. Но делать нечего, подарил ему кафтан со своего плеча да шапку серебра вручил.
И началась у Фомки Кривого жизнь заветная. Наипервейшим мастером прослыл. Все к нему работу несут, до самого царя слух об убогом да умелом кузнеце дошел. А Борме Ярыжке на то смотреть завидно, да такая эта зависть черная, да такое это уныние горестное, что хоть иди и вешайся. Вот и лежит он все дни на печи да в потолок смотрит, и никто слова от него ни единого добиться не может. Есть – не ест, пить не пьет, совсем на мертвеца похож стал. Кума к нему и так, и этак: «Да что ж тебе, соколик, хочется?»– выспрашивает у него. А он только одно в ответ: «Ничего не хочется». На все ласки да распросы только так и отвечает. И крестный к нему подходил, и братья, и Фомка Кривой даже, а Борма Ярыжка все лежит и молчит. Такая тоска на него нашла, такое раскаяние великое за талант свой потерянный, что уж ничего более не хочется, окромя как талант свой обратно вернуть. Да невозможно уж то во веки веков.
А про Фомку Кривого разное стали болтать. Одни говорили, что талант ему ниспослан был за муки его, за страдания; другие – что, мол, то Борме Ярыжке в отместку сотворено: отнял у него Господь талант да Фомке отдал; а третьи, которые Фомку не любили, говорили – продался Фомка нечистому. Но Борма Ярыжка-то знает, что окромя себя ему винить тут некого, оттого ему еще горше делалось, хоть плачь.
А тут еще Фомке Кривому приказ от самого царя пришел: выковать для царского коня уздечку красоты невиданной. Прослышал про то Борма Ярыжка да с печи так и вскочил, да к Фомке.
«Не смей, Фомка,– говорит, – уздечку ту делать!»
«Как же не делать, – Фомка отвечает, – ежели то приказ царский».
«А не делай, и все тут. За то я тебе столько золота добуду, что до конца жизни к молоту и надобности не будет притрагиваться».
«Рад бы так, – Фомка говорит. – Да руки как бы не слушаются меня вовсе, сами чудеса творят».
«Сами творят? Ну так пусть они у тебя сами и отсохнут!»
Сказал то Борма Ярыжка с горечи, да и в кабак пошел, да семь дней и ночей из кабака-то и не вылазил. А как вернулся, так ему кум и говорит: «Беда у нас опять, Борма Ярыжка, неудачник у нас Фомка великий. Только судьба ему улыбнулась, как опять горе. Отсохли руки у нашего Фомки, сидит – пошелохнуть ими не может».
Услышал про то Борма Ярыжка, повалился в ноги к крестному да и заплакал.
«Прости, – говорит, – Петр Саввич! Я твоего Фомку погубил, на мне грех великий!»
И рассказал он крестному обо всех странствиях своих и об Изоте Муромском, и о том, что желанья его обратного ходу не имеют.
«И нет мне теперь покоя на белом свете. Раньше не знал, что хочется, а теперь и вовсе ничего не хочется, хоть помирай. Уйти мне от вас надобно, изгнанье на себя наложить. Нет ведь мне прощения, Петр Саввич, одни несчастья людям приношу».
«Что ж, – тот ему отвечает, – может Бог и простит. А только уходить тебе некуда, здесь твой дом. Живи себе да делом каким-нибудь займись, может, в другой работе будешь мастером».
На том оно и кончилось было. Борма Ярыжка за ум взялся, плотничать выучился, в кабак ни ногой, женить его кум даже хотел, так что нашел было Борма Ярыжка свое счастье да о желаниях своих неправедных позабыл…
Но тут слух по царству прошел, будто ищет царь молодцев-охотников в заморские страны плыть, кличет будто на дело на лихое да на опасное. И за дело то аж полцарства готов отдать да дочь замуж выдать. А дело было вот какое.
Много в то время к царю гостей заморских заглядывало, и все они перед царем похвалиться любили, о чудесах разных рассказывали, да одни другого красноречивее, а царь большой был охотник до заморских рассказов. Вот и прослышал он как-то от одного гостя заморского про трех змиев да про их чудеса сказ. Что, мол, есть за тридевять земель три змия: два брата да сестра их, и что, мол, у тех змиев три чуда от людского глаза спрятаны. Первое чудо – Черною Книгой зовется, опасное то чудо, все чернокнижники со всего бела света давно ее ищут, потому как кто ее имеет, тот власть над людьми имеет, поскольку в той книге все тайны нечистого мира записаны.
Второе чудо – Книгою Жизни зовется, по книге этой судьбы всего мира прочесть можно, да не то что мира – царства любого, да и не то что царства – человека всякого, будь он хоть великого звания, хоть малого.
А третье чудо – то Голубой цветок. Говорят про него, будто цветет он раз в сто лет и кто овладеет им, у того самое заветное желание сбудется, лишь одно, да зато самое невозможное. Да только овладеть тем цветком не так просто: кто первый дотронется до него, тот тут же на месте и окаменеет, а другому надо быстрее его рвать, пока цветок злых сил набирается. Лишь сорванный цветок полностью теряет такую силу, а сорвать его, не боясь злых чар, может лишь человек, овладевший Книгой Жизни.
Вот такие чудеса, а какое чудо у какого змия спрятано, знать никем не знаемо, а только никто из тех смельчаков, кто отважился к тем змиям в гости пожаловать, обратно не возвращался. Проплывать мимо их земель многим доводилось, и они говорят: зловещие те места, потому слух и страх от них повсюду идет.
А царю нашему тот страх неведом, тот слух любопытен. «Вот бы, говорит, мне воочию какое-нибудь из трех чудес увидеть, а того лучше у себя их иметь да не прятать их от света белого, а прямо в дело употребить да прославить себя и царство свое чудесами этими. Вот бы, говорит, нашлись охотники за тридевять земель плыть да хотя бы одно из тех чудес ко двору нашему доставить. Полцарства тому бы молодцу отдал, на дочери бы своей женил».
И так крепко запала эта мысль в голову, что потерял царь покой, днем и ночью о чудесах заморских думает. Потому-то и приказал он, наконец, клич по царству пустить, что ищет, мол, царь охотников за тридевять земель плыть. Да охотники такие что-то долго не отзывались.
Но дошел тот слух до Бормы Ярыжки и сбил-таки опять парня с пути истинного. Как узнал он, что Черная Книга у трех змиев заморских запрятана, так и загорелся весь.
«Эх, думает, что ж это я забыл про спасение свое, про Черную книгу-то. И вправду ведь талант она мне сможет вернуть. Хоть и говорил Изот, что и жизни всей не хватит, чтоб отыскать ее, а только все легче в дороге да с надеждою, чем дома на печи сидеть».
Подумал так да и к крестному пошел.
«Прости, – говорит, – Петр Саввич, а опять я хочу от вас уйти. Слышал я о кличе царском за тридевять земель плыть за чудесами заморскими. И вот хочу я Черную книгу для царя да для себя добыть. Тебе ли, говорит, Петр Саввич, меня не отпустить. Сам знаешь, как без таланта моего мучаюсь. Отпусти, говорит, да благослови крестным знаменьем. Не на грех иду – на искупление».
«Эх, – отвечает ему крестный. – Сидел бы ты, Борма Ярыжка, дома, женился бы да детишек растил. Не по-людски все у тебя, не по разуму».
«Отпусти, – Борма Ярыжка его просит. – Не жить мне здесь, не любить белый свет, хоть руки на себя накладывай. Отпусти, Петр Саввич, я ж без спросу твоего уйду, так и знай».
«Что ж с тобой делать, – тот ему отвечает. – Иди себе, ищи свою Черную Книгу, да только на верную смерть идешь, уж помяни мое слово».
Сказал то, перекрестил Борму Ярыжку да рукой и махнул...
А Борма Ярыжка в тот же вечер собрался в дорогу и пошел к царю на поклон...
С тех пор его в родных местах и не видывали. Слышать – многое про него слышали, что, мол, дошел он до царя, да за тридевять земель отправился, Черную Книгу искал, говорят даже, что и нашел да назад вернулся.
Но это одни говорят.
Другие рассказывают: съел его змий заморский; а третьи уж сочиняют, что то не змий, а черти его разорвали... Нашел Борма Ярыжка, они говорят, Черную Книгу да читать ее стал. И явились к нему черти да работы потребовали. Он им предлагать начал, сначала легкие, потом трудные, но черти все делали да являлись за новой работою. Он уж и не знал, что и выдумать. Вот они его и разорвали тогда.
Но то все слухи ходили. Как оно взаправду было, о том никто в тех краях не знает. Только вот уж больно там Фомку жалели, потому как той же осенью, что Борма Ярыжка Черную Книгу искать ушел, Фомка на себя руки наложил – утопился Фомка в колодце. Со двора-то такого калеку редко одного пускали, а до реки, видать, далеко было. Вот он и в колодец. Грех, конечно, великий, да уж что кому на роду написано.
На том сказ бы про потерянный талант и кончился, да людей-то бывалых много по свету ходит, разное они в себе носят, много всего знают: и про Алтырь-камень, и про Буян-остров, и про Сивку-Бурку, а уж про Борму Ярыжку и подавно слыхивали. Двадцать лет, говорят, мытарства его длились, а чем кончились, про то не всем известно.
Ну, да сказ без конца, что кобыла без хвоста, – про то уж все знают. Умей начать, умей и кончить!
Да только у того конца еще начал много...



Мало ли времени прошло с царского указу, много ли, а только все ж явились к царю во дворец три охотника за тридевять земель плыть, чудеса искать.
Первым явился Даниил, боярский сын. Хорош собой да красноречив, да дочери царской приглянулся, да самому царю понравился.
Усадил его царь за стол, яствами да вином попотчевал да и спрашивает: «Отчего ж ты, боярский сын, плыть за тридевять земель захотел?»
«Да уж больно, – ему тот отвечает, – с тобой хочется царством править.»
Рассмеялся на те слова царь, а сам думает: «За такого-то сокола, пожалуй, и дочь отдать не жалко».
Вторым вызвался за море плыть Иван, сын купеческий, – ну, этот поплоше боярского будет, да и он царевне приглянулся. Да только царь его потчевать не стал, вышел к нему, принял поклон да спрашивает: «А тебя что за море потянуло – полцарства или дочь моя?»
«Нет, – говорит ему Иван, – не был я никогда за тридевять земель, интересно мне на чудеса заморские взглянуть да без дела странствовать негоже. Наберу товар да и отправлюсь в те земли по нужде своей купеческой. И тебе службу сослужу, и отцу помогу, и себя потешу».
Понравился тот ответ царю. «Умен, – думает, – сын купеческий. С таким и царством делиться не жаль».
Ну а третьим к царю Борма Ярыжка наш пожаловал, да только с ним царь особо ласкаться не стал, спросил лишь, что тому дома не сидится – не работается. На это Борма Ярыжка ему и говорит: «Ну, то уж моя забота. А коли ты звал охотников за море плыть, так будь им рад да благослови в дороженьку».
Благословил их царь всех троих да снарядил в дороженьку каждого по званию: боярскому сыну кораблик быстроходный, купеческому – ладью расписную, а уж Борме Ярыжке лодочку дал худенькую.
«Эх-ма, – думает Борма Ярыжка. – Да на такой лодочке я и до конца жизни до змиев не доберусь».
Да уж помощи ждать не от кого. И дар Изотов уж бессилен, на себя теперь только надежда.
Сел Борма Ярыжка на свою лодочку, да и поплыл вслед за ладьей купеческой, а ту через миг и не видать стало. Плывет Борма Ярыжка один по холодной реке в унынии великом, глядь – позади него корабль с заморскими купцами, да купцы-то – те, с которыми он три ночи бражничал.
«Эй! – кричат ему купцы. – Да никак это Борма Ярыжка за море отправился! Да товаров-то с собой набрал! Вот потеха-то!»
«Что же это вы, – Борма Ярыжка им отвечает, – не помните, как вместе бражничали, да как вы меня братом своим называли?»
«Куда, спрашивают, путь-то держишь, Борма Ярыжка?»
«За тридевять земель, – он им отвечает. – К трем змиям заморским по делу государеву».
Купцы от такого ответа чуть смехом не давятся: «По делу, говорят, государеву! Что ж, подплывай ближе, господин посол, довезем тебя за тридевять земель».
Так Борма Ярыжка и поплыл с купцами заморскими по морям да океанам. А пока плыли, все им Борма Ярыжка про себя выложил: и что талант свой потерял, и что это чары Изотовы заставили тогда их, купцов, поить его, Борму Ярыжку, да ласкать, и что они же уберегли кума с сыновьями от гнева боярского. Купцы только головами качали. Вот так он своими рассказами и веселил их всю дорогу.
Наконец, приплыли они к земле змиевой. А была та земля вся сплошь из камня. И начиналась она крепостью неприступной, а на стенах этой крепости воинов видимо-невидимо было, а за стенами теми замок первого брата змия стоял. И ни одна птица малая, ни одна мошка без страха мимо того замка не пролетала, потому как охраняли та крепость и тот замок рубежи земли змиевой.
«Ну, – говорят купцы Борме Ярыжке. – Дальше ты уж сам на своей лодочке плыви. Нам у берегов змиевых делать нечего, у нас свои дела да заботы, нам еще пожить хочется».
Сказали то, спустили Борму Ярыжку на воду, да и поплыли в свою сторону. А Борма Ярыжка думать стал, как ему к змию в гости пожаловать, с достоинством али с хитростью.
А он-то, Борма Ярыжка, к берегам змиевым только третьим приплыл. Первее всех до места боярский сын добрался. Посмотрел он издали на воинов змиевых да и задумал битву с ними затеять, потому как свои воины у него на корабле были, царем пожалованные. Да уж больно на удаль свою понадеялся, силы не рассчитал, вот и побили его войско змиевы стражники, а самого живым оставили да к змию привели. А змий долго расспрашивать его не стал, отрубил ему голову да на кол посадил, а самого на обед съел.
Вторым к замку змиеву купеческий сын приплыл. Увидел он войско несметное да голову боярского сына, на коле торчащую, и решил дело миром устроить. Подарки змию приготовил, речь сочинил да и высадился на берег. Ну тут уж с ним разговаривать не стали, схватили, связали да к змию привели. Купеческий сын со страху все речи свои хвалебные забыл. Стоит перед змием ни жив, ни мертв. А тот его и спрашивает: «Откуда да зачем пожаловал».
«Я, – отвечает ему сын купеческий, – по царскому делу из-за тридевять земель приплыл. Узнал царь наш, что есть у тебя да у твоего брата с сестрой три чуда невиданных: Черная Книга, Книга Жизни да Голубой цветок. Вот я и прибыл, говорит, узнать, нельзя ли как чудеса те обменять на товары какие-нибудь али службой великой, али малой их заслужить. Что хочешь для тебя, змий, сделать готов. Прикажи лишь».
На речи такие змий лишь рассмеялся. «Не нужны мне, – отвечает, – ни золото твое, ни товары, ни служба. Я поставлен царем царей тридесятому царству стражем. Ни единый зверь, ни единая птица мимо меня незамеченными не проскочат, а уж человечьему сыну и подавно здесь делать нечего. Не для того чудеса великие здесь спрятаны, чтобы человечьему глазу доступны были».
Сказал так и приказал сыну купеческому голову отрубить да на кол ее посадить, а самого зажарить да к обеду подать.
Ну а третьим к тридесятому царству, как уж и говорилось нами, Борму Ярыжку купцы заморские доставили. На лодочке-то его не очень с берега видно, вот он поближе и решил подплыть. Подплыл и видит – на кольях, которые у ворот в крепость стоят, головы отрубленные торчат, одну уже черви съели да вороны склевали, а вторая еще свеженькая. Пригляделся Борма Ярыжка да и узнал, что голова-то сына купеческого.
«Эх, – думает, – неужели и меня такая участь ждет?»
И решил он хитростью в крепость пробраться. Дождался ночи, подплыл к берегу да и увидел, что прямо у самой воды несколько воинов змиевых богатырским сном спят, а чуть подальше от них еще воины лежат – и так до самой стены крепостной, а уж на стенах факелы горят, никто уж там не спит, зорко во все стороны смотрят. Как тут не ухитряйся, а попасться все равно попадешься. Хоть и прокрался Борма Ярыжка почти мимо всех воинов, а факел со стены все ж высветил его, да глаз стражника узрел. Подняли сразу воины со стены вой страшный, от которого вся рать змиева на ноги вскочила. Схватили они Борму Ярыжку да к змию и привели. А змий его и спрашивает: откуда да зачем пожаловал.
Что тут скажешь? Совсем пал духом Борма Ярыжка и говорит:
«За чудесами заморскими приплыл. Да, видать, себе на погибель».
«Правильно, – ему змий отвечает. – Я тебе голову отрублю, на кол посажу, а тебя зажарю да стражам своим на обед отдам, а сам побрезгую».
«Что ж, – вздохнул Борма, – воля твоя. Жарь да ешь меня. Скажи только, где же те чудеса спрятаны, все равно мне не жить, так уж скажи напоследок. Все спокойнее помирать будет».
«Да я и сам, – змий говорит, – не знаю, где чудеса спрятаны. То у старшего брата спрашивать надо, а к нему семь дней и ночей ехать – не доехать, плыть – не доплыть, за лесами-горами терем его стоит, диковинными зверями охраняется, да только мне нет охоты с ним разговаривать, не ведется меж нами дружбы. Так что придется тебе не узнавши тайны той помереть».
Совсем, было, Борма Ярыжка со своей участью смирился, да тут вдруг в голову ему одна хитрость пришла.
«Раз такое дело, – змию он говорит. – По-твоему пусть будет, руби голову да на кол сажай. Только дозволь, перед смертью тебе службу одну сослужу, авось и помилуешь за нее».
«Какую такую службу? – змий его спрашивает. – Али мало слуг у меня, али не в довольстве живу я? Разве что надобно мне?»
«А вот, – Борма Ярыжка ему говорит, – глаза у тебя одного нет».
А змий и вправду кривой был.
«Так вот, – Борма Ярыжка продолжает, – я бы тебе вылечить его смог. Разве ты не помилуешь меня за это?»
«Глаз вылечить – оно неплохо. Я как раз жениться тут подумывал. Да только помиловать тебя не могу никак. Никто, говорит, живым отсюда выйти не смеет. На то я тридесятому царству страж».
«Что тут поделаешь, – отвечает ему на те слова Борма Ярыжка. – Твоя воля. А все ж разреши, я тебе глаз-то вылечу, может, хоть день-другой жизни за услугу мою подаришь».
На то змий согласился, да только Борма Ярыжка ему тут условие поставил. «Ты только, – говорит, – учти, змий. Глаз-то не просто вылечить, будет больно. Потому прикажи своим слугам, чтоб они привязали тебя к ложу да все за дверь вышли, да чтобы не входили, как бы ты ни звал их. Лечение-то терпения требует, а ты можешь боли испугаться да все испортить. Так что уж прикажи покрепче путы подыскать».
Змий на то согласился и велел слугам привязать себя к ложу.
«А теперь, – Борма Ярыжка говорит, – принесите мне котел со смолой».
Принесли ему котел со смолой, поставил он его на огонь да стал смолу варить, а слугам змиевым выйти приказал. Вышли они, а змий им вслед кричит:
«Коли звать вас буду – не входите. Так для лечения надобно».
А Борма Ярыжка смолу варит да приговаривает:
«Готовься, змий, дрожи, змий! Борма Ярыжка лечить тебя идет». Змий лежит да посмеивается, уж на оба глаза здоровым себя видит.
Ну, как смола вскипела, зачерпнул Борма Ярыжка ее ковшиком да и говорит:
«Готово, змий, лекарство».
«Ну так давай его скорей», – змий отвечает.
Борма Ярыжка подошел к змию да в здоровый глаз смолу ему и вылил. Змий как завопит от боли: «Убили! – кричит.– Хватайте его, вяжите!»
Да только слуги змиевы входить и не думают, стоят под дверью да затылки чешут. «Ишь ты, – говорят, – как хозяин надрывается».
А змию боль такую терпеть мочи нет, аж веревки, которыми повязан был, трещат, того гляди лопнут.
«Ох, – думает Борма Ярыжка, – плохо дело. Знать, пришла моя смерть».
Разорвал-таки змий все путы, вскочил на ноги, да и давай наощупь за Бормой Ярыжкой по комнате гоняться. Тот уж не знает, куда и податься. Смотрит, а в углу барашек любимый змиев спит. Борма Ярыжка к нему, выхватывает свой ножичек, тот самый, давнишний, еще Фомкой запорченный, да барашка того и зарезал да в шкуру его и обернулся, да прямо змию под ноги лезет.
«Да уйди ты, бяшка, – змий ему говорит, – не до тебя!»
А Борма Ярыжка опять ластится. Разозлился тогда змий на «барашка своего» да в окно его и выбросил. Да так размахнулся, что Борма Ярыжка аж через стену крепостную да через колья перелетел.
Встал Борма Ярыжка, встряхнулся да с радости, что жив остался, и закричи змию:
«Спасибо тебе, змий, огромное. Сам меня на свободу выпустил, так что сам на себя и пеняй!»
Услышал то змий, завыл нечеловеческим голосом да слугам своим приказал в погоню за Бормой Ярыжкой отправляться.
А за стеной крепостной луга заливные начинались, да на тех лугах табуны коней паслись, а один конь сорокопегий к столбу цепями был прикован. Богатырский то был конь, сам змий на нем ездил. Ударит конь копытом о землю – земля вокруг трещинами покрывается, дернет гривою – ветер поднимается. Увидел Борма Ярыжка коня – да к нему.
А стражи со стены крепостной кричат змию:
«Не догнать нам его, змий! На коня твоего садится!»
Вспомнил тогда змий, что есть у него одно чудо малое, заморское, – топорик говорящий. В кого им метишь, в того и с завязанными глазами попадешь – у топорика свои глаза да свои уши имеются. Убить такой диковиной безделицей не убьешь, да не в том польза ее. Топорик этот куда попадет, к тому месту навеки и прилипнет, да ведь как еще, стервец, прилипнет. Ведь не куда попадя воткнется, а так, чтоб и плоть поранить, да плоть же эту к чему-нибудь пригвоздить: к дереву ли, к стене, к земле – топорику все едино, лютый кремень ему по зубам, а уж держать будет намертво. Держать и хозяина во всю глотку звать, так что кто попался, тот, считай, пропал.
Вот и возьми этот топорик змий да и брось его вдогон Борме Ярыжке. А тот как раз с цепями у столба возился, коня сорокопегова освободить пытался. Вот тут его топорик и поймал, вонзился ему в мизинец да к столбу и прилип, и никак Борма Ярыжка руку не может от столба отнять. А топорик вопит что есть мочи: «Держу, хозяин! Поймал!» И воины змиевы уже через мост бегут, мечами бряцают. Вытащил тогда Борма Ярыжка снова Фомкин ножик, сжал зубы да и оттяпнул себе мизинец вместе с топориком. Вскочил на коня сорокопегова да всю боль свою на его боках выместил – приударил пятками, да такой удар с отчаяния вышел богатырский, что конь аж на дыбы встал, все цепи с него разом слетели. Да только Борма Ярыжка сам чуть на землю не слетел. Вцепился он коню в гриву аж зубами, а грива-то от крови Бормы Ярыжкиной вся красная сделалась.
Полетел конь богатырский по лугам, по полям – только его змий и видел. А Борма Ярыжка ни жив, ни мертв на коне лежит; ветер в глаза ему бьет, вздохнуть не дает. Конь несется сам не зная куда, свободу чует, и земля под ним аж гудит, поет. И в голове у Бормы Ярыжки все кругом идет – свет меркнет. Прижался он что есть мочи к коню, и словно во тьму душа его провалилась, ничего уже более он не видел вокруг себя и не помнил...
Долго ли был Борма Ярыжка меж двух миров, неведомо, а только очнулся – и глазам своим не поверил. Лежит он в палатах белокаменных, на перине шелковой, подушечка под голову кружевная подложена, рука больная в тряпицу мягкую да чистую обмотана. Кругом свет да уют и – ни души.
Встал Борма Ярыжка, сделал два шага, да так и обмер – откуда ни возьмись – перед ним лев лежит да хвостом по полу каменному как кнутом щелкает. Отступил Борма Ярыжка назад, и что-то почудилось ему за спиной. Оглянулся – и сердце как молот застучало – на перине синий вол лежит да не по-животному кротко на него смотрит.
Тут бы Борма Ярыжка снова потерял себя, но кто-то вдруг молвит ему человеческим голосом: «Не бойся, Борма Ярыжка, это звери мои ручные. Они доброго человека не тронут».
Обернулся Борма Ярыжка на голос и видит – красный угол палаты весь светом залит, все белым бело, и лишь смутный контур человека ли какого, зверя ли чудного едва-едва глазами различается.
«Кто ты? – Борма Ярыжка спрашивает. – Коли человек, выйди вперед, человека ли мне бояться; коли зверь невиданный, скажи имя свое, я и зверю поклонюсь, ежели он меня от смерти неминуемой спас».
«Не человек я, – голос ему отвечает. – Но не меня тебе бояться. Ты и пострашнее меня зверя видывал. Я всего лишь змий, старший брат того змия, у кого ты давеча гостил и чей конь тебя ко мне принес».
Сделал змий шаг вперед, и увидел его Борма Ярыжка всего. Головой и вправду змий, только телом как человек, с горбом, правда, и с хвостом, но вовсе не злой видом, как первый змий, а змий мудрый и кроткий. Да на плече того змия птица сидела гордая, но смирная: царь царей птиц русских – орел.
«Что ж, – говорит ему Борма Ярыжка, – и ты меня жарить да есть будешь?»
«Нет,– рассмеялся на то змий. – Не для того тебя выхаживал да и не для того сюда царем царей поставлен. Должен я тебе три вопроса задать, и от того, как ты ответишь на них, жизнь твоя зависит. Но прежде ты можешь задать мне три вопроса, а я обязан на все ответить, чтобы ты ни спросил».
«Так-таки на все?» – не поверил Борма Ярыжка.
Змий лишь кротко улыбнулся
«Тогда, – говорит Борма Ярыжка, – скажи: где мне найти три великих чуда заморских – Книгу Жизни, Голубой цветок и Черную Книгу. Последняя-то мне пуще всего нужнее».
«Ну что ж, – змий отвечает, – я тебе охотно ответ дам. Книга Жизни у моей старшей сестры под семью замками хранится. Да книгу ту легко ты у нее можешь добыть, ласков лишь будь с ней да на все условия ее соглашайся. А кто Книгу Жизни прочтет, тому и Голубой цветок даром дастся. А растет он за землями сестры моей, в лесу дремучем, на холме красном. Корни цветка того кровью грешников питаются, оттого и холм словно огнем горит, оттого и сила в том цветке невероятная, сам царь царей ее боится. А потому тот цветок нечистой кровью вскормлен, что любую волю того, кто сорвет его, исполнить может. Захочет кто солнце остудить или все звезды с неба посшибать, тот и этакое безумие через Голубой цветок свершит. Правда, силы цветка лишь на одно желание хватит, правда и то, что цветок душу твою от Суда Господня спасти не сможет. А чтобы не достался тот цветок лихому да глупому человеку – пропитан он ядом; кто до него дотронется, тот и окаменеет на веки вечные. Безбоязненно сорвать его сможет лишь тот, кто Книгой Жизни владеет. А уж тот, кто Голубой цветок победил, тот и до Черной Книги доберется. Только Черная Книга у самого царя царей глубоко под землей от людского глаза сокрыта. А уж царь царей сам тебе книгу никак не отдаст, тут только через Голубой цветок можно ее добыть. Но тебе-то ведь и не Черная книга нужна, тебе ведь талант свой вернуть хочется. Так ты и проси цветок эту службу тебе сослужить, а про Черную Книгу забудь, много бед она людям принесет, коли ты ее на белый свет вернешь. Да вот еще одно условие есть – Голубой цветок в силу свою входит лишь раз в сто лет, потом вновь отцветает, но сроку того еще двадцать лет ждать надо. Будешь ли ты столько времени по тридесятому царству бродить, не захочешь ли домой вернуться? Я бы то тебе смог устроить, ежели бы ты смирился с судьбой своей и от мечты отрекся».
«Эх, – говорит Борма Ярыжка, – видать, не знаешь ты, змий, что значит человеку без таланта жить. Коли нет таланта от Бога, так тоска и зависть тебя гложет, а коли сам свой талант потерял, так и всего себя потерял. Талант, змий, это то, без чего человек жить не может...»
«Ну что ж, – змий ему отвечает, – твой вопрос за один считается, хоть и о трех чудесах. Задавай другие два вопроса. А потом моя очередь будет тебя пытать».
«Нет у меня больше к тебе вопросов, – говорит на то змию Борма Ярыжка. – Хотел бы я спросить, можно ли время вспять повернуть, чтобы прежним стать да жизнь сызнова прожить, да только я знаю, что грех того желать, поэтому и не хочу твоего ответа. Спросил бы еще, как она, судьба моя, сложится, верну ли талант себе, да и то не спрошу. Ежели скажешь, что и вправду на веки вечные все для меня потеряно, то как же мне жить после этого? К чему будущее знать, почто о прошлом вздыхать... Нет, змий, не с чем мне смиряться, потому как судьба моя мне неведома. Задавай свои три вопроса, я с обычаями чужими не спорю».
«А коли обычаи мои уважаешь, – змий говорит, – выйдем со мной в сад. Лучше моего сада ты на земле нигде не встретишь, да и на небе едва ли краше. Я тебе чудо одно покажу».
Пошел Борма Ярыжка за змием, а вслед за ним лев и вол поднялись, словно свита, его провожают. А сад у того змия и вправду был знатный – весь в цветах красоты невиданной. И не было тому саду ни конца, ни края.
«Ну что, – говорит змий, – нравится ли тебе, Борма Ярыжка, садик мой?»
«И впрямь, – Борма Ярыжка отвечает, – рай да и только. Поди, и цветы, и птицы, и букашки малые, – все здесь волшебные. Так все и сверкает, словно за каждым листочком чудеса прячутся».
Рассмеялся на то змий:
«Хитер ты, Борма Ярыжка, брата моего провел, а золото от позолоты отличить не можешь. А без этого таланта не разгадать тебе три моих загадки. Мог бы я тебе помочь талант такой обрести, ибо нет на свете высшего таланта, чем умение различать добро и зло. Есть у меня в саду древо одно вековое, а в корнях древа того сундучок зарыт, а в сундучке том талант тот великий тебя дожидается, протяни лишь руку да возьми».
«Талант – он Богом даруется, – Борма Ярыжка на то отвечает. – А ты – змий, чудище заморское. Не велит мне вера моя от тебя подарки такие принимать».
«А про то ты забыть должен, ежели талантом моим владеть хочешь. А коли не отгадаешь три мои загадки, то и своего таланта не вернешь, брату на съедение тебя отошлю».
«Воля твоя, змий, – Борма Ярыжка говорит. – А мое слово сказано. Задавай свои вопросы».
«Изволь, – согласился змий. – Видишь, две розы у ног твоих растут, белая и красная. Разгадай: которая из них настоящая?»
Наклонился Борма Ярыжка к земле, поглядел на цветы да и рассмеялся:
«Тут, змий, ты меня не проведешь. Хоть и не растут в наших краях розы, да пока сюда плыл, в дальних странах видывал их. Вот у этой розы шипов нет, а что ж это за роза без шипов. Белая роза – самая что ни на есть настоящая, все при ней: и шипы, и запах лакомый».
Змий лукаво улыбнулся:
«Советовал я тебе, Борма Ярыжка, прими талант от древа моего. Та роза, что с шипами, не может быть подлинной. Подлинно то, что Бог творит, а Бог все без зла сотворил, без изъяна. И розу без шипов, и змей без яда. И ягненок в Божьем мире с тигром мог рядом лежать. Шипы на розе – знак природного грехопадения. Не одно ли это – несовершенство и грех?»
«Прав ты, змий, – вздохнул Борма Ярыжка, – привыкли мы на все глазами грешными смотреть, грешной красотой любоваться, золото от позолоты отличить не можем».
«Редок среди людей такой талант. Не отказывайся, Борма Ярыжка, от моего подарка. Сколько пользы он людям принести бы смог».
«Нет, змий, своего малого таланта я не уберег, а ты великий на меня взвалить хочешь. Не по мне честь. Задавай свою вторую загадку».
Нахмурился змий, хвостом нетерпеливо забил.
«Что ж, кузнец, мой сад еще два цветка тебе приготовил. Вот – черный цветок, вот – белый. Вглядись в них душою да рассуди, какой из них и в самом деле черный, а какой белый».
«Эге-ге, – думает Борма Ярыжка. – Опять меня змий провести хочет, на умишко мой мужицкий надеется. А ну-ка обману его сам».
«Знаю, – говорит, – ответ, змий, на твою премудрость. Тот цветок, что белым кажется наверняка не белый, а тот, что черный на вид – изнутри и не черный вовсе. Так по правде твоей».
«Сам себя ты, Борма Ярыжка, перехитрил,– змий говорит. – Нет моей или твоей правды; правда – она одна, Божья. И черное всегда черное, а белое – белое, как бы мы в умишке своем ни чернили да ни белили мир. В последний раз говорю тебе, кузнец, прими мой талант волшебный – ибо смерть твоя за последним вопросом моим притаилась, тебя дожидается, косточки уж пересчитывает».
«Не пугай, змий, – Борма Ярыжка отвечает. – Не первый день смерть меня дожидается. Где твоя третья загадка? Загадывай да отпускай меня либо к смерти моей, либо восвояси».
Змий еще больше нахмурился и еще нетерпеливее хвостом забил.
«Подойди, Борма Ярыжка, поближе к этим двум деревьям. Одно и неказисто на вид, и старо уж, и листья на нем рано вянут – видать, червь корни его точит, а все ж еще в силе дерево и плоды дает спелые да сочные.
А вот второе – оно плодов и вовсе никаких не дает, зато, посмотри, как цветет да благоухает, как птицы все певчие слетаются. Хорошенько подумай, Борма Ярыжка, прежде чем ответ дать – какое из этих двух деревьев больше пользы может вашему роду людскому принести?»
«Что тут думать, – Борма Ярыжка сразу змию отвечает. – Конечно, плодоносное дерево. Плоды его и жажду, и голод утолить смогут. А голодный человек, известное дело, не работник. С голодного брюха глупеют, звереют да ноги протягивают. А то дерево – пустоцвет, что с его красоты взять, от солнца разве что под ним укрыться да и умереть там от жажды».
«Все ты, Борма Ярыжка, торопишься, все по земной премудрости ответить хочешь, а Божью забываешь, – с укором змий ему говорит.– Надолго ли плодов этих тебе для сытости хватит? Где это видано, чтобы одними плодами человек питаться мог? Раз голод утолишь ими, два, а потом новой пищи искать будешь. Не велика, выходит, польза от этого дерева, хотя и малой пользой оно Богу угодно».
«Но какова же польза от того дерева, ведь с него-то и вовсе нечего человеку для себя взять?»
«А разве мало тебе красоты его? Какое из двух деревьев тебе больше глаз радует да сердце веселит? К какому из них ты подойдешь в душевной печали? Плодами ли то горе свое утолишь или красота цветов, тень ветвей и пенье птиц тебя утешат? Нет для души человеческой ничего более живительного, чем эта красота бесполезная. Она и раны сердечные врачует, и жажду душевную утоляет».
Опустил Борма Ярыжка голову да пригорюнился.
«Твоя взяла, змий, делай со мной, что хочешь».
«Ничего я с тобой не могу сделать, кузнец, – вздохнул змий. – Не искусил я тебя подарком своим, значит, пропустить я тебя должен к землям сестры моей старшей. Таков уговор царя царей с вашим миром».
«Но я же не разгадал ни одну из твоих загадок».
«Отчего же, все разгадал, на все вопросы ответы дал, а что ошибся, так на то ты и человек смертный. Кто ошибиться боится, тот и жизни самой боится. Иди себе с миром. Слуги мои тебя на дорогу прямую выведут, а там на себя надейся. А коли все же захочешь домой до срока вернуться, помяни меня, я тебе услужу».
Ничего не ответил Борма Ярыжка, поклонился только змию и пошел вслед за волом и львом. Идут они по саду чудесному, а ему и края не видно. Вдруг потемнело все, подул откуда ни возьмись сильный ветер и все цветы и деревья как пыль с земли поднял, закружил в воздухе и унес в звездную высь. Огляделся Борма Ярыжка кругом – ни сада, ни льва, ни вола нет. Стоит он в чистом поле, и на него лишь небо смотрит.
«Чудеса, – думает, – а ночью таких чудес не насмотришься. То ли еще будет!»
Не успел то подумать, как вдруг слышит над головой своей – птица крыльями бьет. Поднял глаза к небу – глядь, а прямо на него орел змиев летит, когти выпустил, того и гляди, в глаза вцепится. Упал Борма Ярыжка наземь, лишь слышал, как орел словно стрела, над ухом пролетел да исчез в темноте. Не успел Борма Ярыжка дух перевести, чудится ему, будто земля под ним дрожит. Вскочил на ноги Борма Ярыжка, обернулся туда-сюда и видит – пыль столбом на дороге поднялась, никак кто-то скачет ему навстречу. Пригляделся, и сердце от ужаса биться перестало. Прямо на него змиев вол бежит, голову пригнул, рога вперед выставил, того и гляди, Борму Ярыжку проткнет ими. Закричал кузнец и побежал что есть мочи от неминуемой смерти. А бежать ему некуда – кругом поле одно. Вдруг из темноты ему наперерез лев змиев выскочил. Заметался Борма Ярыжка в страхе, упал на колени, зажмурил глаза да еще руками их закрыл.
«Раздерут меня звери поганые, – думает. – Не сдержал змий слово. Ах, помирать-то как не хочется!»
И не видел Борма Ярыжка лицо смерти своей, слышал лишь рычанье да топот вокруг себя; набросились на него звери, и почудилось ему, будто рвут его на мелкие части, будто орел ему в темя клюет, вол спину копытами топчет, а лев пятки грызет. Завыл Борма Ярыжка от боли, и наступила для него полная ночь...
Но, видно, не настал еще срок ему с кособокою встретится. Много ли времени душа его сиротою мыкалась, мало ли, а как вернулся дух в тело, открыл Борма Ярыжка глаза и снова им не поверил, словно и не было змиевых испытаний. Лежит он на перине шелковой, под голову подушечка кружевная подложена, кругом – свет да уют и – ни души.
«Сплю я, что ли», – думает Борма Ярыжка. Посмотрел на руку свою, да так и ахнул – мизинец, что топорик змиев оттяпал, на прежнем месте красуется. Оглядел себя Борма Ярыжка с ног до головы – все цело, ни одной царапинки даже нет. «Точно все причудилось, – думает, – и вол, и орел, и лев, и вся змиева погань».
Не успел он так подумать, двери отворились, и из них выбежали вереницей несколько карликов, все в дорогих одеждах и с золотыми подносами в руках. На каждом подносе яства да вина заморские выставлены.
«Для тебя, гость незваный, – сказал вдруг чей-то голос приятности неслыханной. – Царица наша поклон тебе шлет да попотчевать велит. А как силы к тебе вернутся, изволит звать тебя к себе в покои для беседы вечерней».
Борма Ярыжка приподнялся взглянуть на того, кто так чудесно разговор с ним ведет, но в палате никого, кроме карликов, не было, а в дверях по воздуху пух белый лебяжий летает. Покачался он из стороны в сторону, словно поприветствовал кузнеца, да и вон вылетел.
Сел Борма Ярыжка на кровать, отведал яств заморских да от сытости и хмеля в сон его потянуло. Так он до самого вечера и проспал, и сон тот был впервые за месяцы странствий глубокий и целебный.
А как проснулся, повело его милое перышко в покои царские.
Царица-змииха была похожа на своих братьев змиев: голова – чудища, а тело человеческое, женское, только хвостатое, и вместо ногтей когти звериные растут. Восседала она в одеждах парчовых на троне из костей человеческих. Вокруг нее карлики на подносах дары земных царей держали: камни драгоценные, монеты золотые, меха богатые да вещицы разные диковинные, а она, скучая, ими поигрывала.
Поклонился ей Борма Ярыжка за спасение свое, а она его и спрашивает:
«Что ищешь ты, кузнец, в царстве моем? Славы ли, богатства, али чудес каких?»
«Прослышал царь наш русский от купцов заморских про три чуда, в землях змиевых спрятанных, – отвечает ей Борма Ярыжка,– про Черную Книгу, Книгу Жизни да Голубой цветок. И захотелось царю чудеса те у себя иметь, вот и созвал он охотников за море-океан плыть, чудеса добывать. Только всех тех охотников смерть нашла, один я остался. Один змий съесть меня грозился, второй зверями да загадками своими пугал, а все ж жив я и до тебя добрался. Пытай и ты меня, если хочешь».
«Раз брат мой меньший тебя не съел да средний сбить с пути не смог, – змииха на то ему говорит, – то и мне не велено препоны тебе чинить. Но и просто так чудеса те заморские я тебе открыть не могу. Да и нет у меня ни Черной Книги, ни Голубого цветка, одной лишь Книгою Жизни владею. Но отдам ее тебе на одном лишь условии: твоя будет Книга, ежели женишься ты на мне и останешься на веки вечные в царстве моем. Ни в чем тебе не будет нужды и отказа, только должен ты будешь забыть про царя своего да про дом родной.»
«Что ж, – отвечает ей Борма Ярыжка, – парень я холостой, так что и дома никакого у меня нет. И сюда, за тридевять земель, не для царской прихоти приплыл, а по своей нужде. Согласен я на тебе жениться».
Удивилась змииха такому скорому ответу, даже камешки изумрудные с подноса уронила. Хотел было Борма Ярыжка услужить ей да поднять те камешки, но она остановила его, за руки белые взяла да рядом с собой усадила.
«Не годится, – говорит, – царю будущему холопское дело делать».
В тот же день свадьбу и сыграли. И остался Борма Ярыжка у змиихи жить не то пленником, не то царем. Нужды и вправду ему ни в чем не было. Да только ни к чему у него душа и не лежала: ни яства диковинные, ни сады райские, ни забавы царские – ничто его не прельщало. Все дни проводил он в одной из башен змеиного замка за чтением Книги Жизни. Была Книга та на вид не толста да не золотом писана, а как начнешь читать, так сам себя забываешь, и конца страницам ее не видно. Читал ее Борма Ярыжка и чудилось ему, будто вся мудрость земная и вся глупость человеческая, вся радость, все счастье, которое когда-либо на свете случалось, и все слезы людские, все печали, болезни и горести – все в него через Книгу эту входит, все кипит в нем, борется и страдает. И самым великим героем он себя видел, и самым жалким рабом; и тысячи раз испытал он муки рождения, и тысячи раз переживал мгновение смерти. Но сердце его от этого не старело и готово было пережить еще тысячи и тысячи судеб...
Шел двадцатый год жизни Бормы Ярыжки в змиевом царстве, когда он наконец дочитал последнюю страницу Книги Жизни и закрыл ее для себя навсегда. И сразу же пусто и холодно сделалось у него на душе. И так захотелось ему воды студеной колодезной выпить, да только где ж ее за тридевять земель взять...
Вышел Борма Ярыжка в сад, пришел к фонтану, поставил лицо под брызги его прохладные да наклонился к воде, чтобы ладонью ее зачерпнуть. И вдруг вместо отражения своего привычного увидел в водном зеркале совсем чужое лицо, да еще с удивлением на него смотрящее.
«Да неужели ж это я? – ужаснулся он. – Светел был волос у меня, а теперь – сед, гладко лицо, а нынче – в морщинах все. И глаза уж не горят, как прежде, и спина сутулая, видать, тяжела она, Книга Жизни, для меня пришлась. Да сколько же лет я читал ее?»
«Ах, много лет, Борма Ярыжка, – слышит он вдруг чудный голос в ответ на мысли свои. – Уж двадцать годов минуло с тех пор, как ты в тридесятое царство приплыл».
Смотрит кузнец, а то перышко волшебное, лебяжье, к нему на плечо село.
«Здравствуй, милое перышко, – улыбнулся он ему. – Давно я тебя не видывал. Уж не шутишь ли ты о двадцати годах? Это же жизнь целая!»
«Эх, кузнец, кузнец, – вздохнуло перышко. – А ведь я всегда с тобой рядом была и еще давеча, когда ты последнюю страницу дочитывал, я у тебя на плече сиживала. Все двадцать годов нянькой тебе была. Пока ты Книгу Жизни читал, как во сне жил. Вот и приказала мне царица наша да жена твоя за тобой всегда следовать да ухаживать.»
Ушам своим, было, не поверил Борма Ярыжка, только рукой по лицу провел, будто сон хотел дурной отогнать.
«А где же, – говорит, – она сама, жена моя?»
«Теперь она на охоту с сыном твоим уехала, скоро, должно быть, вернутся. Идем к воротам встречать их».
«Подожди, перышко, подожди, милое... Ты про сына что-то сказала... Разве ж есть у меня сын?»
«А ты и про это не помнишь, Борма Ярыжка? – удивилось перышко.
«Как же, есть у вас с царицей сын, уж девятнадцать годов ему; лицом с тобой схож, но сердцем настоящий змиеныш. Он каждый день к тебе в башенку захаживал, здоровался с тобой, иногда рядом сиживал. Все слова ждал от тебя отцовского, да ты Книгой Жизни зачарован был».
На те слова Борма Ярыжка лишь закрыл лицо руками да и заплакал навзрыд.
«Как же это так, перышко, – говорит он сквозь слезы. – Тысячи чужих жизней я пережил, а свою собственную вспомнить не могу. Тысячи премудростей земных знаю, а кто жена у меня, с кем 20 лет прожил, не ведаю. Тысячи царей я видел, тысячам войн свидетелем был, а как собственный сын вырос, не заметил. За что же мне судьба такая бесталанная выпала? Ради чего я той книги проклятой сладость медведяную пил?»
«Не сокрушайся так, Борма Ярыжка, – перышко ему отвечает. – Все вы, люди, так живете, жизни своей не замечая. Зато овладел ты великой силой Книги Жизни, а с ней ты и желание свое заветное исполнить сможешь. Помнишь ли еще, что истек срок твоего ожидания; не сегодня-завтра Голубой цветок зацветет, а цветет-то он всего три дня и три ночи...»
Встряхнулся тут Борма Ярыжка, слезы насухо вытер. «Помню, помню, перышко, – говорит, – об одном этом и думал, Книгу Жизни читая, только это и помнил все двадцать лет. Ради таланта своего потерянного я и жизнь готов был всю потерять. Теперь настал час все потери назад вернуть. Только как же ты, перышко, о том секрете моем узнала. Не говаривал я здесь тайны своей никому; про то только змий премудрый знать мог. Не он ли сестру навестил да меня выдал?»
«Нет у того змия больше прав на тебя, Борма Ярыжка, раз пропустил он тебя вглубь тридесятого царства. О чем знает, о том молчать должен. Мешать ему тебе не велено. Только я сама все тайны твои знаю, ведь не перышко я диковинное, а дочь того самого змия премудрого, и вся его мудрость и мне по наследству дадена. Ты не смотри, что я перышко, то отец на меня заклинанье из Черной Книги наложил да здесь, у сестры, укрыл, чтобы царь царей меня не нашел и силой замуж не взял. Долго меня он по всему тридесятому царству искал да перышком не признал. Теперь уж не ищет, только и возврату мне в обличье человеческое уже нет – отнял царь царей у отца моего в наказание Черную Книгу, и никто, кроме него, открыть ее теперь не смеет. Знать, веки вечные мне перышком оставаться».
«Одна, значит, у нас с тобой беда, – Борма Ярыжка ей отвечает. – В Голубом цветке теперь все наше спасение...»
«До Голубого цветка еще долог путь... Слышишь топот коней да трубный глас? То царица наша с сыном твоим из леса возвращаются. Не гоже тебе теперь от них укрываться. Выйди к воротам да в объятья их свои заключи.»
Вышел Борма Ярыжка навстречу жене свое и сыну, только на сердце у него все так же пусто и холодно... Увидала его змииха, обрадовалась.
«Долго же мы тебя ждали, Борма Ярыжка,– говорит.– Но теперь ты весь наш. Посмотри только, какой богатырь у тебя вырос. Теперь-то мы тебя никуда не отпустим и никому не отдадим.»
Глядит Борма Ярыжка на сына своего и не знает – плакать ему или радоваться. А сын его за руки берет да в покои царские ведет. А змииха велит стол накрывать, гостей созывать да пир в честь мужа своего зачинать. Сажают они Борму Ярыжку во главе стола, по левую руку змииха садится, по правую – сын. Начинают они его вином и яствами всякими потчевать да все вина подливают, да все говорят о том, как рады ему, как ждали его, тосковали по нему да дни считали.
Захмелел Борма Ярыжка, и стало ему и весело, и тепло, и жизнь полной чашей показалась.
«Не это ли счастье мое долгожданное?»– подумалось ему.
Но тут вдруг перышко вновь к нему на плечо село и на ухо втайне от змиихи зашептало:
«Хорошенько, Борма Ярыжка, ты в это счастье вглядись. Стряхни с себя хмель да ясными очами на все посмотри. И царица наша, и сын твой, конечно же, рады тебе. Это твое, это у тебя не отнять. Только ведь жена твоя все ж змииха, а не роду человечьего, и любовь ее змииная. А сын твой – не смотри, что видом добрый молодец,– внутри он истинный змий, и ежели придется, то и человеком не побрегзгует, съест, так что и косточек не останется... Помни, Борма Ярыжка, Голубой цветок всего три дня цветет...»
Как напомнило ему перышко про Голубой цветок, загрустил снова Борма Ярыжка, голову повесил и ни пить, ни есть уже не хочет.
«Что ты, муж мой любезный, пригорюнился, – змииха его спрашивает. – Али плохо тебе с нами, али не угодили чем?»
«Все мне по нраву в царстве твоем, всем я доволен, – Борма Ярыжка ей отвечает. – Только мало мне, видно, одной Книги Жизни, хочется мне и другие чудеса посмотреть. Знаю я, что сегодня в ночь Голубой цветок зацветает. Отпусти меня на чудо это полюбоваться...»
Нахмурилась змииха, зашипела.
«Договор наш, говорит, Борма Ярыжка, нарушить хочешь! Голубой цветок за пределами моего царства растет, а ты на веки вечные мне принадлежишь и пересечь границы земель моих не смеешь.»
«Да ведь я назад ворочусь, – кузнец отвечает. – Хоть в цепи меня заковать вели да под стражей к месту тому волшебному веди, а дозволь хоть одним глазком на Голубой цветок посмотреть.»
«Хитер-мудер ты, Борма Ярыжка, – змииха ему в ответ, – но меня тебе не провести. Тому, кто Книгу Жизни прочел, не сытно на Голубой цветок лишь любоваться. Он тому цветку – хозяин. Должно быть, сорвать ты цветок тот хочешь да желание заветное загадать. Да только не для того я сюда царем царей поставлена, чтобы человек так легко все для него невозможное в возможное превращал. Никто еще Голубой цветок сорвать не смел, и тебе не удастся.»
И с теми словами велела его змииха в темницу посадить на то время, что Голубой цветок цвести будет. Но тут сын за Борму Ярыжку вступился.
«Не гоже,– говорит он,– матушка, царю в темнице томиться. Все ж отец он мне и муж твой. Лучше вели к нему стражу приставить – и пусть ходит по двору, где ему вздумается, только так, чтоб стражи те глаз с него не спускали. Да и я за ним присмотрю, ни на шаг от него не отстану. От меня уж не убежит».
«Будь по-твоему,» – согласилась змииха.
И превратился Борма Ярыжка из царя в пленника. Куда бы ни пошел он, всюду сын за ним следовал, а чуть поодаль 10 воинов, окружив его со всех сторон, за каждым их шагом наблюдали. А сын все расспрашивал его о тех землях, что за тридевять земель лежат, о людях, что там живут, да об обычаях их. Слушает он Борму Ярыжку да то и дело вздыхает.
«Эх, говорит, что тридесятое царство. Мне б теми землями править. Вот бы всей земли царем мне быть!»
Рассказывает сыну Борма Ярыжка о чудесах человеческих, а сам каждый час считает, каждую минутку чувствует, чувствует, как время Голубого цветка проходит безвозвратно, и ни догнать, ни остановить его невозможно. И с каждым часом все тоскливей и тоскливей ему делается, наконец, так тоска его закрутила, что уж ни одного слова сын из него вытянуть не мог. Предлагать стал он ему игры да забавы разные, но не до забав Борме Ярыжке. Ни пить, ни есть, ни спать он не может. Всю ночь сидит да звезды тоскливо пересчитывает. И сын глаз сомкнуть не смеет, рядом лежит и тоже звезды считает. Так два дня и две ночи для Бормы Ярыжки в муках да терзаниях душевных прошли. А как настало утро третьего дня, не выдержал Борма Ярыжка да и говорит сыну:
«Твоя взяла, Горын Змеич, устал я ничего не делать. Хочется мне уточек пострелять, да только где ж такую забаву в замке найдешь».
«Это ли печаль, – сын ему отвечает. – Ежели матушка разрешит, то мы лодочку живо справим да на соседний островок отправимся. Там уток хоть руками лови...»
«Да отпустит ли царица нас?»
«Отпустит. Со стражей что ж не отпустить.»
«Эх, – вздохнул Борма Ярыжка, – что это за забава под стражей. Так-то лучше и не ездить никуда. А нельзя ли вдвоем нам на охоту отправиться? Разве от такого молодца смогу я убежать?»
«Потерпи, отец, денек, – Горын Змеич отвечает. – Завтра уж можно будет и вдвоем нам поехать.»
Ничего уж больше не стал спрашивать Борма Ярыжка, вновь затосковал. А меж тем солнце уж высоко взошло, день до середины дошел. Снова не выдержал Борма Ярыжка:
«Ах, как, сынок, на охоту хочется. Нет сил завтра ждать. Уговори матушку отпустить нас вдвоем».
«Не могу, отец, никак не могу, – тот отвечает. – Да и не отпустит она нас. Потерпи еще, всего-то полдня да ночь остались...»
Еще мрачнее Борма Ярыжка сделался. Ни на какие вопросы не отвечает, ничего слушать не хочет. Все молчит да на запад смотрит. А солнце все ниже и ниже садится, уж по земле монетой медной катится.
В третий раз не выдержал Борма Ярыжка, вновь об охоте речь завел:
«Гляди, сынок, солнце уж заходит. Все сроки Голубого цветка прошли. Неужели и сейчас я еще пленник? А как бы хорошо было сегодня же на островок, про который ты давеча говорил, в ночь отправиться, чтобы завтра же с утра не бока отлеживать, а поохотиться на славу. Сходил бы ты к царице, перемолвился с ней». «Не знаю, что и сказать, отец, – Горын Змий отвечает. – В ночное можно было б отправиться, только ведь еще целую ночь Голубой цветок в силе будет, лишь на рассвете сила его иссякает. Боюсь, и сейчас не отпустит нас матушка».
«А ты, сынок, пойди да спроси ее сам», – уговаривает Борма Ярыжка.
«Отчего ж не спросить – спрошу. Кто знает, может, и смилуется она над тобой?»
Как услышала змииха про желанье мужа своего, задумалась. Долго молчала да все камешками своими драгоценными играла. Наконец, говорит сыну:
«Борма Ярыжка хитер-мудер, нельзя ему верить. Только все же он лишь человек смертный, а простому смертному ни за что до Голубого цветка за одну ночь не добраться. Кабы крылья у него были или ковер-самолет какой, то было бы тогда чего опасаться. А потому разрешаю я вам без стражи на охоту отправиться. Только гляди, сынок, как бы не обманул тебя Борма Ярыжка».
Обрадовался ответу матери Горын Змий, про хитрость Бормы Ярыжки и думать не хочет, рад, что отцу угодил. А Борма Ярыжка еще больше рад, хоть и не знает сам, как эта свобода ему теперь помочь может.
Снарядили они по скорому лодочку, взяли с собой по ружью да все прочее, что для охоты и ночлега в лесу надобно, и отправились на Утиный остров. Как на место прибыли, развели огонь да затеяли беседу душевную.
Тут Борма Ярыжка и рассказал сыну о судьбе своей бесталанной, про то, как крестный его воспитывал, про кузнечное дело, про мастерство свое, про Изота Муромского и его заклятье, про Фомку Кривого да про странствия свои в тридесятом царстве.
«Теперь,– говорит Борма Ярыжка,– ты все про меня знаешь. Знаешь, что вся надежда моя талант вернуть лишь в Голубом цветке. А потому помоги мне до чуда заветного добраться. Я всего лишь человек, а ты наполовину змий, тебе должны быть силы волшебные подвластны. Не могу, Горын Змий, вот так бесталанно на свете жить…»
«Жаль мне тебя, отец, – тот ему отвечает. – Да только не могу я приказа матушкиного ослушаться. Ведь змий я наполовину, сам ты так сказал, и значит, на службе я у царя царей состою и его лишь воле подвластен. Коли помогу тебе, моя голова первая с плеч полетит. Да и какая нам с матушкой польза от твоего таланта? Разве ты, талант свой назад получив, с нами останешься? Твой талант тебя в родную сторону потянет, и тогда уж проститься нам с тобой придется навеки. Нет, отец, не для того 20 лет я тебя ждал, чтобы вновь потерять. Так что и думать забудь о Голубом цветке. Никуда я тебя не отпущу».
От таких слов в отчаянье пришел Борма Ярыжка.
«Нет, Горын Змий, – отвечает он сыну. – Не все еще время мое вышло. Есть у меня целая ночь впереди, и не тебе меня удержать. Прощай, сын, не знаю как, а доберусь я до Голубого цветка, иначе и незачем жить мне на свете.»
Встал было Борма Ярыжка да направился к лодочке, но тут Горын Змий ружье на него наставил и говорит:
«Обманул ты меня, Борма Ярыжка, слово свое нарушил. Но не сможешь ты и шагу без моей воли ступить, иначе не жить тебе на этом свете… И рука у меня не дрогнет, и слово мое крепко».
Остановился Борма Ярыжка, слезы у него на глаза навернулись.
«Отпусти меня, Горын Змий, все равно не поспеть мне до срока к Голубому цветку. Подари мне хотя бы эту ночь надежды…»
«Нет, Борма Ярыжка, царь царей и матушка не простят мне этого…»
«Неужели ты убить меня сможешь? Ведь отец я тебе…»
«Сам ты себе такую смерть выбираешь, – холодно ему Горын Змий отвечает. – В последний раз говорю тебе: забудь о таланте своем».
Видит Борма Ярыжка – не склонить ему сына на свою сторону. Решился тогда он на последнюю хитрость.
«Что ж, – говорит, – сила на твоей стороне, Горын Змий. Думал сына в тебе найти, а нашел лишь змееныша. Незачем теперь нам более здесь оставаться, сядем в лодку да и отправимся назад в замок. До охоты ли мне сейчас…»
Опустил ружье Горын Змий.
«Наконец-то понял ты, Борма Ярыжка, что некуда тебе от судьбы своей убежать. Что потеряно, того не вернешь. А что имеешь, то беречь надобно… Вот уж и солнце совсем село, но коли решил ты домой плыть, пусть так оно и будет. Только матушка подивится, что это мы вдруг так скоро вернулись да без добычи…»
Собрались они в обратный путь. Стали лодочку с берега на воду толкать, тут-то и угадал Борма Ярыжка мгновение – свое ружье Горын Змию в грудь наставил.
«Теперь, – говорит, – и мой черед пришел условия ставить. Прыгай, Горын Змий, на берег и не смей мешать мне более, иначе и моя рука не дрогнет жало твое змеиное из сердца твоего вырвать».
Но не испугался Горын Змий угроз отца своего. Не успел Борма Ярыжка произнести их, как сын ему со всей силы своей звериной под ноги бросился да за собой под воду и увлек. И завязалась меж ними борьба жестокая да неправедная.
И сам того не заметил Борма Ярыжка, как случилась та беда: как ружье его выстрелило, как помутнела от крови и без того темная вода ночного моря…
Вынес Борма Ярыжка на берег тело сына своего, прямо в серд-це убитого, упал рядом с ним лицом в песок и не нашел в себе сил ни плакать, ни кричать от вновь настигшего его горя безмерного. А оно, черное, злое и безысходное, камнем навалилось ему на грудь, змеею ползло ему по жилам, собакой вгрызалось в сердце и рвало, и терзало его на части. И уж не чувствовал он – жив ли сам или то черти в аду над ним измываются.
Но тут знакомый голос чудный перышка милого через весь мрак душевный до самого сердца его долетел:
«Вставай, Борма Ярыжка, Голубой цветок уж отцветать начал, все меньше и меньше сила его, все слабее пламень его холодный».
«Что мне теперь Голубой цветок, перышко, – со стоном кузнец отвечает. – Слишком велика цена за талант мой потерянный, не по силам мне его выкупить. Разве не видишь, чью кровь я пролил? Разве смогу я теперь спокойно по земле ходить…»
«Велико твое горе, Борма Ярыжка, да ведь дело-то поправимое… Или ты думаешь, что не сможет Голубой цветок тебе сына вернуть? Вставай, кузнец, отбрось от себя тоску-печаль, – меньше ночи тебе времени осталось. Торопись, Борма Ярыжка…»
Встал кузнец, посмотрел с надеждой на запад, весь голубым свечением охваченный, да только еще больше опечалился.
«Как же я, – говорит, – за полночи до Голубого цветка доберусь. Не корабль я быстроходный и не птица легкокрылая. Разве только волшебство какое мне поможет…»
«Если сделаешь все, как я скажу, – перышко ему отвечает, – то твоим будет Голубой цветок…»
«Приказывай, милое перышко. Кроме тебя, не на кого мне надеяться».
«А раз так, то возьми сначала ружье, пойди скорее в лес да постреляй побольше дичи…»
«До охоты ли мне сейчас, – удивился Борма Ярыжка. – Да и какая ж охота ночью? Разве в темноте разглядишь зверя?»
Рассердилось перышко и еще тверже повторило свой приказ. Пожал Борма Ярыжка плечами, но делать нечего, пошел в лес добычу искать… только лишь в лес зашел, а навстречу ему заяц выскочил, потом второй, а следом за ним третий. Настрелял Борма Ярыжка зайцев вволю и довольный на берег вернулся. Смотрит, а на теле сына его орел сидит да тот самый, что он у премудрого змия видывал.
«Вижу, узнал ты слугу отца моего, – перышко ему говорит. – Он-то тебя через океан-море на себе перенесет. Не смотри, что орел этот не велик пока, садись на него смело, как раз по тебе станет. А чтоб сила его волшебная в дороге не уменьшалась, ты его кормить постоянно должен. Как повернет он к тебе голову, так ты ему кусок мяса и подавай. Что ж, поспеши, Борма Ярыжка, и хорошенько подумай, прежде чем желание свое произнести…»
Сел Борма Ярыжка на орла змиева, и взлетели они почти к самым звездам. И море, и земля – все под ними черным-черно, лишь далеко-далеко на горизонте синий пламень виднеется. Но чем ближе они к нему приближались, тем тише он становился.
«Ох, не успеем, – думалось Борма Ярыжка, и все новые и новые куски мяса подкидывал он орлу. А тот летел все быстрее и быстрее, и есть просил все больше и больше. Наконец видна стала сама Красная гора. Снова повернул голову орел к Борме Ярыжке за новым куском, снова опустил тот руку в сумку с мясом – глядь, а мяса-то больше и нет. А орел нетерпеливо клюв раскрывает да крыльями реже машет – силу теряет и оттого как бы сам меньше становится. И то обидно, что уж Голубой цветок виден весь, видно, что всего-то два лепесточка на нем и осталось. Не долго думая, выхватил Борма Ярыжка из-за пояса фомкин ножичек да и отрезал себе кусок мяса с левого бедра. Его-то как раз и хватило орлу, чтобы к самому цветку подлететь.
Как опустились они на землю, тут орел и говорит Борме Ярыжке человечьим голосом:
«Спасибо тебе, кузнец, за угощенье сладкое, которым ты меня всю дорогу потчевал. А вот последний кусок всех слаще был.»
«То я тебя собственной плотью накормил, – Борма Ярыжка отвечает. И показал он орлу ногу свою покалеченную. Изрыгнул тогда тот съеденное мясо и Борме Ярыжке на место приставить. А оно вдруг прямо на глазах чудным образом к ране прижилось, так что ни следа, ни царапинки не осталось. Поблагодарил кузнец орла да с замиранием сердца к Голубому цветку пошел.
«Ну, здравствуй, чудо заморское, говорит, полжизни шел я к тебе, а то, за чем шел, просить не смею. Двадцать лет на судьбу свою пенял, а только сейчас понял – за то, видно, Бог у меня талант отнял, что недостоин я его был. Что хорошего в жизни сделал я? Одни страдания да печали с собой нес. Как же я могу, оставаясь прежним, назад талант свой просить. Жаль, что лишь одно желание ты исполнить можешь, не искупить им одним всех грехов…»
«Что ж ты медлишь, Борма Ярыжка, – тут орел ему говорит. – Всего один лепесточек остался, да и тот уж колыхается, того и гляди – отпадет. Рви цветок скорее да желание загадывай. Нет у тебя времени больше…»
Очнулся Борма Ярыжка от раздумий своих, перекрестился и сорвал Голубой цветок под самый корень. Вспыхнул цветок в его руках в последний раз голубым пламенем и стал медленно гаснуть. А Борма Ярыжка и говорит ему:
«Хочу, чтобы сын мой Горын Змий да брат мой Фомка Кривой с того света на землю вернулись, да чтоб здоровы были и сил полны, да меня, погубителя своего, простили великодушно».
Не успел он молвить то, задрожала земля да вся трещинами как паутиной покрылась, а из трещин тех дым серый повалил. И только одна трещина все больше и больше делалась, так, что земля в том месте надвое разломилась, и открылась перед Бормой Ярыжкой огненная бездна. А из той бездны черный всадник на огненном коне выскочил, и в руках у него цепи раскаленные, а к тем цепям Горын Змий да Фомка Кривой прикованы. Бросил те цепи черный всадник к ногам кузнеца, тут они вмиг и исчезли. И вдруг увидел Борма Ярыжка на коне том огненном свою уздечку старинную, на изотовы чары обмененную.
«Вот, значит, оно как, думает, это же сам царь царей мое желание явился исполнять.»
«Стой, царь царей, подожди! – взмолился тут он. – Верни мне талант мой единственный!»
Но вместо ответа черный всадник лишь пришпорил коня, и тот прыгнул в самую глубину клокочущего пламени, увлекая за собой и Борму Ярыжку, успевшего ухватиться за хвост огненного скакуна. И понеслись они в страну мрачную и темную, в места преисподнии, в узилища подземные и темницы адские. Через все огненное царство вослед ему неслись яростные крики и раздирающие душу стоны, и рыдания, и проклятия.
Но ничего не видел и не слышал Борма Ярыжка, и руками, и ногами, и зубами вцепившийся в хвост коня. Лишь чувствовал он, что с каждой минутой становится все слабее и слабее, а уздечка была так близко, и таким же близким казалось избавление от Изотовых чар. Потянулся кузнец из последних сил и ухватился за седло царя царей, да только рука его отчего-то стала сползать вместе с седлом вниз, и, наконец сорвавшись, полетел он стремительно в черную пустоту… Летел он и не знал, есть ли хоть какой-то предел у этой бездны и куда ему суждено упасть – на острые ли камни, в кипящую ли лаву. На одно мгновение ему вдруг показалось, что он повис в пустоте, а потом эта пустота как бы перевернулась, и он снова начал падать, но уже совсем не так, как прежде, а как – он и сам не мог понять. А только все это вдруг кончилось, и он больно ударился обо что-то твердое, но не спиной, как падал, а почему-то лицом. Потемнело все в глазах у Бормы Ярыжки да в разуме помутилось, а как в себя пришел, то глазам своим не поверил – лежит он на траве зеленой, в одной руке у него Голубой цветок, а в другой – странная книга, сморщенная и черная, как бы из кожи человека выделанная; справа от него – Фомка Кривой сидит да не кривобокий и одноглазый, как при жизни был, а здоровый и веселый, а слева Горын Змий, тоже живой и невредимый.
«На земле ли я снова, – Борма Ярыжка их спрашивает. – Или все в царстве подземном?..»
«Разве ты сам не видишь, – Фомка ему отвечает. – Не приняло тебя черное царство, ибо живой душе нет места среди мертвых. Спасибо, что и нас из темницы огненной вызволил. Думал уж, что веки вечные мне за отчаяние мое мучения претерпевать».
«Так значит, простил ты меня за жизнь свою покалеченную. И снова братья мы с тобой, как и прежде?»
«И братья, и друзья до новой смерти! Хоть сейчас готов к тебе сызнова в ученики пойти!»
«Нет, – вздохнул Борма Ярыжка и с грустью посмотрел на потухший Голубой цветок, – теперь мне впору к тебе в ученики напрашиваться. Самому и гвоздя-то нынче не выковать. И все уж для меня потеряно безвозвратно… Зато сбросил я с души две ноши свои непосильные… Вновь вы живы, и сердце легче бьется, и душа веселится. Да только рад ли ты мне, Горын Змий, сын мой единственный? Не держишь ли злобы тайной на меня?»
Вместо ответа расцеловал его Горын Змий да в объятья свои заключил.
«Теперь, – говорит Борма Ярыжка, прослезившись, – вижу я, что не зря жизнь прожил, и что не так уж много для счастья человеку надобно…»
«Наконец-то, Борма Ярыжка, ты золото от позолоты отличать научился, – раздался вдруг над ними чистый перышкин голосок. – Но даже сейчас ты еще не знаешь, насколько ты счастлив…»
«Откуда взялось ты, милое перышко? О чем речь ведешь?» – кузнец змиеву дочь спрашивает. А та отвечает:
«За тобой следом через океан летело… А толкую тебе про ту книгу страшную да волшебную, что ты у царя царей, сам того не зная, похитил. Ведь в руках у тебя не лубок потешный, а мечта заветная всех ведьм и колдунов – третье чудо заморское – Черная книга».
«Возможно ли это? – изумился Борма Ярыжка. – Вот, значит, где она сокрыта была; сам царь царей всегда при себе ее держал, ни на минуту с ней разлучиться не мог, потому и возил под своим седлом. Выходит, не потерян еще для меня мой талант. Да и твое избавление, перышко, совсем уже близко. Теперь твой отец сможет снять с тебя свои чары, и я наконец-то прижму тебя к груди своей да расцелую как друга своего верного да как сестру любимому».
«Спешить нам надо, – перышко отвечает, – пока царь царей пропажу не обнаружил да погоню за нами не выслал. Смастерите-ка себе, добрые молодцы, лук со стрелами да запаситесь в дорогу мясом для помощников моих верных. Орел перенесет вас через океан-море, лев домчит через леса дремучие, а вол – через поля широкие доставит вас прямо в сад моего батюшки».
Как сказало перышко, так они и сделали. Наловили да постреляли разной мелкой дичи, сели на орла да через океан-море перелетели, а там их уже лев встречает да быстрее ветра через леса дремучие несет, а за лесами дремучими вол их ждет да по полям и лугам на себе везет прямо до прекрасного змиева сада.
Вышел навстречу нежданным гостям и от каждого поклон принял.
«Не верил я, Борма Ярыжка, – говорит змий, – что добудешь ты хоть одно из чудес тридесятого царства, а ты над всеми тремя власть возымел. Видать, и вправду ты хитер да мудер. Только неужели ты решишься Черную книгу на белый свет вынести? Лишь человек, твердо знающий, что черное, а что белое, без страха для себя и вреда для людей открыть ее может. Да много ли таковых в твоей земле? А которые и есть, тем эта книга не помощник в делах их праведных. Так что не ходил бы ты с Черной книгой да в Русскую землю, не смущал бы умы некрепкие да сердца немудрые».
«Рад бы, змий, но не могу я тебя послушаться. Нет у меня сил в третий раз от таланта своего отречься. Да и не за советом я к тебе пришел, а по просьбе дочери твоей зачарованной, чтобы помочь вернуть ей прежний облик девичий».
И с этими словами передал кузнец змию книгу колдовскую.
«За то вечный я твой должник буду, – с благодарностью ему змий отвечает. – Любую просьбу твою исполню».
Открыл он Черную книгу, и сразу же кругом ночь сделалась. Стал читать он непонятные слова, да чем дальше, тем громче и отрывистей, словно лай собачий голос его звучал. Вдруг со всех четырех сторон ветра подули, с неба звезды посыпались, а луна кубарем по земле покатилась. Но недолго то светопреставление длилось. Как захлопнул змий Черную книгу – все на свои места встало; и сад ожил, и солнышко на небесах вновь засверкало, а вместо перышка лебяжьего вдруг красная девица появилась да такая пригожая, что любой хоть сейчас готов под венец с ней идти.
«Ах, как жаль, – говорит Борма Ярыжка, на нее любуясь, – что не встретилась мне такая красавица в молодые годы да на русской земле, может, и не пошел бы я тогда за тридевять земель, а сидел бы дома и на красоту бы ее наглядеться не мог… Хотел я тебя, милая девица, как сестру обнять, да теперь не смею. Двадцать лет ты была другом моим единственным, а нынче разлука нам предстоит бессрочная, и в груди оттого что-то плачется. В жизни я такой странной боли не чувствовал… Хоть и стыдно мне на старости лет в женихи набиваться, а все ж спрошу: не хочешь ли ты, милая девица, со мною за тридевять земель в русское царство жить, красоту свою да мудрость людям показать. Разве ж место ей среди змиев да прочих зверей диковинных…»
На те слова горячие дочь змиева, очи потупив, отвечает:
«Не могу я, Борма Ярыжка, с тобой в русское царство плыть. Там я сразу бессмертие свое потеряю. Мил и дорог ты мне, но есть у тебя то, что дороже и милее мне во сто крат».
И сказав то, подошла она к Горын Змию и за руки белые его взяла.
«Сын твой, – говорит, – мне судьбою в суженые предназначен. Не держи обиду на выбор мой, а благослови лучше нас по-отечески.
«Разве ж могу я сердиться на тебя, – Борма Ярыжка ей отвечает. – Одна радость лишь в сердце моем. Счастлив я, на вас любуясь. Лучшей невесты сыну моему и пожелать не мог. Жаль только, что расстаемся мы с вами на веки вечные, и внуков своих мне не суждено уж никогда увидеть. Что ж, Фома, придется нам вдвоем домой возвращаться»,
«Нет, Борма Ярыжка, – Фомка ему вдруг говорит, – и мне нельзя на русскую землю. Как же я на родной стороне показаться могу, ведь уже двадцать лет, как похоронили меня. Не могу я вернуться пугать да смущать людей православных. Суждено мне, видно, в тридесятом царстве свой век доживать, за тебя твоих внуков нянчить».
Огорчился Борма Ярыжка, что одному ему придется до дому добираться, но делать нечего, обнял да расцеловал всех на прощание.
«Не поминайте меня лихом, – говорит. – А ты, Горын Змий, от меня матушке поклон передай да прощение за меня попроси. Сам не решаюсь, боюсь, велит она меня снова заточить в темницу да только теперь уж до скончания века… Ну что ж, премудрый змий, обещался ты за освобождение дочери своей службу мне любую сослужить. Перенеси меня каким хочешь колдовством из тридесятого царства в земли православные, да так, чтобы я и дороги не успел заметить. Нет у меня больше сил ждать часа своего избавления».
Открыл тогда премудрый змий Черную книгу и велел Борме Ярыжке держаться за нее, а сам начал заклинание одно на путь-дорогу читать. Повыскакивали тут из книги черти всякие синие да рыжие, подхватили кузнеца и понесли его быстрее ветра в землю русскую. Но только лишь к границам православного государства приблизились, затряслись от страха, бросили Борму Ярыжку посреди поля широкого, а сами обратно в книгу попрятались. И пришлось кузнецу до стороны Муромской самому добираться.
Идет он по земле русской, встречает людей разных: богатых и бедных, красивых и убогих, хороших и не очень – и душу каждого как книгу открытую читает, все беды и все радости их видит, и сам своему новому таланту удивляется.
«Книга ли Жизни мне в том помогает, – думает, – или то перышкины слова сбываются, что это я сам наконец научился золото от позолоты отличать?»
А люди, словно чувствуют, что он все про них знает, сами к нему тянутся, спешат бедою и болью своими поделиться. Радостью, понятное дело, мало кто делится, радость берегут, ее никогда много не бывает. А беду одному носить тяжело, беда друзей ищет, да только друзей лишь радость и прибавляет, а беда отпугивает. Но Борме Ярыжке теперь никакая беда не страшна, а всяк человек дорог и мил, так стосковалась душа его за двадцать лет по людям, что любого готов до утра слушать. И так ему всех жалко, и так за всех сердце болит, что идет он по земле родной и всем только добра и счастья желает. Вот бы теперь его сердцу умному да Изотовы чары.
Долго ли он так странничал – неведомо, но дошел, наконец, и до тех мест, где старик-чернокнижник жил. Первым делом отыскал он ту кузницу, где когда-то братья-кузнецы его приютили и где уздечку он свою бедоносную выковал. Там и сейчас работа кипела, только кузнецов было уж не трое, а шестеро. Троих-то Борма Ярыжка признал: все те же Иван, Анфутий да Никишка, а три других – безусые салажата, видать, сыновья их...
«Здорово, мил человек, – братья гостю незваному говорят. – По делу ли зашел, али странная дорога мимо вела. По тебе видать – издалека идешь».
 «Вижу, не узнаете вы меня, – Борма Ярыжка отвечает. – Да и немудрено, столько лет минуло. Годов двадцать назад я у вас гостил, счастья искал себе на погибель, здесь у Темного озера Изот Муромский мне его и подарил. Бормой Ярыжкой меня зовут, как и вы, кузнец я. Не помните ли, как вместе в той кузнице работать пришлось да как переспорил я вас в мастерстве кузнечном?»
Узнали тут братья Борму Ярыжку да подивились ему.
«Мы уж думали, – говорят, – тебя и на свете нет. Слух о тебе шел, что погубили тебя Изотовы чары. А ты вон жив и здоров да весел, и снова в наших краях... Что же сейчас ты ищешь у нас, Борма Ярыжка?»
«То разговор долгий, – Борма Ярыжка отвечает. – Пустите меня ночь переночевать, а я вас за то сказками заморскими побалую...»
Согласились братья и решили, что остановиться ему лучше у Ивана, у него и семья поменьше, да и детей малых нет: сын уж жених, да и дочь на выданье. Собрались вечером все братья с сыновьями старшими у Ивана Бормы Ярыжки сказ слушать. А он им все как есть про свои двадцатилетние странствия, ни в чем не таясь, рассказал. Многому они, конечно, не верили, посмеивались да головой качали, но то все больше молодые ребята, братья же слушали серьезно и друг на дружку иногда виновато поглядывали.
«Ну, теперь знаете вы всю мою жизнь непутевую, – закончил свой рассказ Борма Ярыжка. – Но все же нашел я Черную книгу, и дело теперь за малым: проведите меня, как прежде водили, тайной тропкой до того озера, где Изот живет. За тем к вам и пришел. Один лишь шажок малый до избавления моего остался. Глядишь, завтра снова с вами в кузнице поработаю...»
Примолкли тут вдруг разом все кузнецы: и большие, и малые. Кто глаза опустил, кто в сторону глядит да затылок чешет.
«Не можем мы тебе помочь, Борма Ярыжка, – говорит, наконец, старший брат. – Видно, и вправду проклят ты на веки вечные и потерян твой талант безвозвратно. Уже год минул, как умер Изот Муромский. Ни креста у него на могиле нет, ни могилы самой. Мясо его склевали черные вороны, а кости волки серые обглодали да растащили по всему лесу. Что осталось, люди добрые решили в озере схоронить, откуда он свою нечистую силу и черпал, туда и зароки все людские (как уздечку твою) прятал. С чертями ли в омуте у него какой договор был, а только смертен он был, как и все мы. Умер Изот, и ничего теперь тебе не поможет...»
Остолбенел Борма Ярыжка от таких слов, ни рукой ни ногой пошевелить не может, словно одеревенели они. И язык словно окостенел – слова вымолвить не может. Видят братья – худо человеку, встали потихоньку, и вышли все разом из горницы. А Борма Ярыжка так до утра замертво и просидел.
Рано утром пришел к нему старший брат – кузнец, принес воды колодезной испить. Сделал Борма Ярыжка глоток-другой и уж не смог оторваться, все до дна выпил, зубы свело, а душа словно оттаяла.
«Не горюй, Борма Ярыжка, – Иван ему говорит. – Оставайся с нами жить, идти-то тебе больше некуда. Дочь свою тебе в жены отдам, человек ты хороший. А работа тебе всегда отыщется. Живи как все, самой жизни радуйся...»
«В том-то и беда вся,– Борма Ярыжка отвечает, – что не столько талант мне мой жаль, сколько жизнь свою бесталанную. Никому-то я в этой жизни не был по-настоящему ни сыном, ни братом, ни мужем, ни отцом, ни другом ничьим, ни в каком деле мастером. И все думал, что в таланте дело, думал, вот найду его – и все на свои места встанет. Так жизнь всю и искал его по белу свету. А жил ли? Нет, не жил...»
«А там ли ты его искал, Борма Ярыжка?»
«Где Изот сказывал, там и искал. Да ведь и нашел почти!»
«А может, старик обманул тебя? Что ему твой талант? Ему Черная книга нужна была, ей пуще всего на свете хотел он владеть. Он и сейчас, поди, на дне Темного озера тебя вместе с Черной книгой ждет, думает, придешь ты в отчаяние да со злости книгу ту в самый омут и забросишь, чертям на радость...»
«Нет, – Борма Ярыжка отвечает. – Нельзя эту книгу ни людям простодушным, ни чернокнижникам ученым, ни тем более нечисти поганой показывать. Страшная сила в ней таится. Сам хранить ее боюсь – в чьи руки после смерти моей она перейдет, неведомо».
«Закопай ее где-нибудь».
«Я ее аж за тридевять земель достал. Неужели не найдется человек, который ее здесь отыщет. Но знаю я, как мне поступить. Отнесу-ка я ее царю нашему, он Богом главой поставлен, ему и дело такое решать. Ведь не только ж по своей воле я за тридевять земель плавал, а по царскому указу. Выходит, что полцарства мне за книгу ту полагается да дочь царскую в придачу...»
В тот же день Борма Ярыжка отправился в столицу к царю. А прежний царь, что молодцов в дорогу снаряжал, давно уж умер, а новый про Черную книгу и знать не знает.
«Теперь, – говорит, – на Руси другие чудеса заморские в почете. Кабы ты мне при этом кристалл магический или перо самописное, или на худой конец – карету самоходную предложил, было б диво, а то – невидаль какая – Черная книга! Ты бы еще шапку-невидимку али скатерть-самобранку принес! Всех бояр моих да послов заморских потешил!»
«Смех смехом, государь, а дело-то серьезное, – не боясь гнева царского, с упреком ему Борма Ярыжка отвечает. – Книгу эту спрятать надобно подальше от глаза людского, иначе большая беда всему государству выйти может».
«Да по что ж ты тогда эту горе-книгу к моему двору доставал, мое спокойствие и народа моего смущать вздумал? Тебя за то казнить следовало бы...»
«Может, и заслуживаю я казни, государь, а только царскую я волю выполнял, книгу эту в тридесятом царстве добывая. И мне, как никому другому, вся сила ее страшная ведома...»
«Слышал я, – царь говорит, – не только зло эта книга творить может, но много и полезных вещей способна совершить».
«Ежели умеешь добро от зла отличать, то сможешь и на благо силу ее направить. Но только если и вправду ты таким талантом обладаешь, то, поразмыслив, смекнешь, что настоящее благо – не открывать ее вовсе...»
Задумался было царь от слов таких, но не шибко, тряхнул кудрями и говорит:
«Ну, это теперь не твоя печаль, кузнец, а наше дело, царское. Что за свою Черную книгу хочешь? Полцарства не дам, конечно, не мое то было обещание, а дядьки моего покойного блажь. Дочери царской тоже тебе не видать, нет у меня дочери, да и не отдал бы детище родное за странника босомыжного. Коли есть у тебя просьба какая, скажи – не бойся. А коли нет – велю насыпать тебе шапку серебра да золотишка немного, и ступай себе восвояси».
«Спасибо, государь, за серебро да золото. Ничего мне более и не надобно. Разве что разрешишь мне кузницу поставить, где душа пожелает, да жить себе тихо, ни при ком не числясь...»
Пожал плечами царь:
«Невелика, – говорит, – твоя просьба. Забирай свои деньги и отправляйся, куда тебе надобно, строй свою кузницу, никто тебя не потревожит».
С тем и расстались они.
Хотел поначалу царь сам хозяином Черной книги стать, открыть ее да на весь мир силу свою показать, но в последний момент на всякий случай перекрестился, и тут будто рука у него онемела – до книги дотянутся не смеет. Позвал он тогда своего главного боярина и велел замуровать Черную книгу от греха подальше в одной из башен Кремля, а в какой – даже ему, царю, не сказывать, а тому, кто прятать ее будет, голову срубить.
И с тех пор на Руси всякая нечисть вокруг Кремля вьется, как магнитом, видно ее Черная книга к себе притягивает, власти великой басурмане жаждут. Может, и найдется, не дай Бог, когда-нибудь на беду роду человеческому книга эта проклятая...
А тем временем Борма Ярыжка вернулся в те края, где талант свой потерял, но в то село, где братья Фроловы жили, не пошел, а остался в соседнем. Построил с царского разрешения на краю села дом с усадом, да рядом кузницу, и стал жить себе потихоньку.
Местные жители поначалу к нему с опаской относились, думали – колдун. Да это и понятно – кузницу построил, а не кузнец, каждый день горн в ней горит, а работы никакой не видно. Чем живет новый селянин, непонятно. В поле не работает, никаким ремеслом не владеет. Так, иногда на усаде балует да на базар каждый месяц в город выезжает. А там многие видели, что не копейками, а золотом да серебром за товар он расплачивался. Колдун – кто же еще! Золото, видно, и делает в своей чертовой кузнице.
Но колдун колдуном, а в церковь Борма Ярыжка ходил исправно, молился прилежно, кресты клал на себя твердо и смотрел на всех ласково. Видя такое его усердие к церковной службе, все прихожане упросили местного попа переговорить со странным соседом и вызнать, зачем это он кузницу поставил и что в ней он по вечерам делает. Поп, хоть и сам Борму Ярыжку побаивался, но все же согласился и как-то после службы подозвал к себе нового селянина, да такой разговор с ним завел:
«Отколь ты, мил человек, к нам пришел, спрашивать не буду. А вот по какой надобности – ответь. Зачем кузницу построил, раз не кузнец? Откуда золото у тебя водится? И почему не как все живешь – без семьи да без дела?»
Что ответил ему на то Борма Ярыжка, поп никому не сказывал, а только разговор у них был долгий. А когда стали попа пытать, мол, колдун или не колдун Борма Ярыжка, и на что ему кузница, тот ответил:
«Нет, не колдун он. Бояться его нечего. А кузница нужна ему, потому как он кузнец, самый что ни на есть настоящий. Только не может он теперь работать, не по силам ему нынче молот кузнечный. А без дела любимого – тоска, вот кузница, значит, для него как память да как утешение».
С тех пор успокоились немного селяне и стали на Борму Ярыжку дружелюбней посматривать, а кто и жалеть начал кузнеца-калеку, потому как после слов поповых стали новые слухи ползти, что, мол, потому Борма Ярыжка работать не может, что у него руки одной нет, а вместо нее железная приделана. И что-де железную руку сами братья Фроловы выковали, так что ее не отличишь от настоящей.
Стали к Борме Ярыжке детишки бегать, на руку железную смотреть. Он их завсегда привечал и подолгу с ними, бывало, на крылечке сиживал.
«А зачем тебе, Борма Ярыжка, кузница?» – бывало, спросят они его.
«Там искать легче», – отвечает он им загадочно.
«А что искать-то?»
«Да вот штуку одну в молодости потерял да в чужих странах всю жизнь ее проискал, а теперь вот здесь ищу, на родной стороне».
«Так ведь кузница маленькая, поди уж все углы осмотрел, где ж там искать еще можно!»
«Можно... Еще много мест там есть, куда и не заглядывал никогда».
«Что, и сейчас искать пойдешь?»
«Пойду, милые, вот только с вами накалякаюсь и пойду. После вас искать еще легче...»
И кто его знает, нашел Борма Ярыжка в конце концов то, что искал, или нет, а только любой вам в том селе покажет тот самый гвоздь, который кузнец-калека выковал. Гвоздь как гвоздь, конечно, самый обыкновенный, ржавый уже, но еще крепкий, насмерть вбитый в церковную стену. Бормы Ярыжки давно уже нет, и братьев Фроловых нет, и царя нет, а гвоздь – вот он – есть.
Подумаешь, скажете, невидаль какая – гвоздь! Ради чего человек двадцать лет по свету маялся без отца и матери, без братьев и сестер, без жены и детей, ради чего жизнь прожил непутевую – ради гвоздя ржавого? Вот на что только талант великий и сгодился!
Что ж, может, и вправду глупая сказка вышла, только вот про меня сказки что-то нет, и про вас нет, а про Борму Ярыжку есть. Да и не сказка то вовсе, а то люди бывалые не раз рассказывали, а они уж, видно, знали, какой толк в том гвозде ржавом...