Стоим в пробке – неподалеку от милицейского гнезда, на Петровке. Гляжу с тоской направо, на стрелку, на бульвар, ведущий к Пушкинской. Куда хоть как-то, но можно еще повернуть. И даже машины туда поворачивают, и даже движутся, повернув…
И если, все же, туда повернуть, можно вырулить на Тверскую. Развернуться, и поехать к моему дому.
Но этот номер не пройдет. Катерина настроена решительно. Бескомпромиссно. Она хочет в ЦУМ.
Из-за двухметровых, - не меньше, пожалуй, - сугробов, выглядывает Владимир Семенович. Раньше, когда-то, памятник мне казался красивым, значительным, даже, в чем-то, революционным. Поёт, руки крестом раскинуты. К небу лицом, кажется, обращен… Правда, с такого расстояния, как сейчас, не разглядишь, куда лицом… К небу, или, все-таки, к слушателям? Символ распавшейся эпохи. Русский Гамлет с гитарой.
Что-то даже жертвенное угадывается – за вас страдаю. До ваших душ достучаться пытаюсь.
Но теперь, то ли из-за не самого лучшего настроения, то ли из-за огромных сугробов, памятник кажется каким-то маленьким и напыщенным. А из-за этого – и каким-то даже убогим. Обидно делается.
Уж так-то он себя, наверное, не представлял в такой роли. Чтобы кто-то, глядя на памятник – так, как я сейчас, - вдруг пожалел его, и сморщился - от неловкости за него...
Здесь, неподалеку, Пушкину памятник... – тот никакими сугробами испортить нельзя… Высокий, гордый.
Так и Владимира Семеновича поставить надо было – на пьедестал. Но, может быть, средств не хватило. Или - не разрешили. Что вернее будет…
Катерина теребит меня за руку, лежащую на ручке переключения передач:
- Послушай, мы когда-нибудь доедем? Или прямо здесь умрем?
Я с тоской думаю о том, что, даже когда проедем эти километр-полтора до магазина, еще минимум с полчаса будем ездить возле ЦУМа, искать место для парковки.
Но нет же, надо купить подарок Катерине к женскому празднику именно в ЦУМе! Только там это, какое-то волшебное белье, и продается. Без которого она просто не может передо мной повертеться. Прежде чем в постельку лечь, и любовью заняться. Ей нужен сексуально-романтичный антураж.
А я – вполне могу без этого антуража и обойтись. Уже не семнадцать. И даже - не тридцать.
Впрочем, может быть, это я – больно уж хорошо о себе думаю. И белье это вовсе и не для моих глаз предназначено.
Она ведь, наверное, чувствует, что собственно, мне совсем не важно, какое там белье. Как в анекдоте: самая важная деталь в белье дамы – сама дама.
- Я думаю, мы тут и умрем, - говорю я. – А закопают нас возле во-он того светофора. И памятник поставят – простой и скромный. Жертвам затора. Померли с голода. И от тоски. По туалету. Там, в этом твоем ЦУМе, хоть есть туалет-то?
Катя пожимает плечами. Смотрит на светофор, потом на распятие, выглядывающее из сугробов.
- А кто это? – спрашивает она. - Я сначала подумала, живой человек. Дядька какой-то. Стоит какой-то, раскинулся...
- Эх ты, - говорю я, - а еще – будущий репортер. Москвы не знаешь. Не знаешь, что это – памятник Высоцкому. Наверное, и Гиляровского не читала?...
- Уже сдала, - надувает Катерина губы. – Уже пять баллов получила. Я тебе зачетку показывала. По русской журналистике. Сам декан принимал. А что – они разве были современниками?
- С кем? С Гиляровским? Или с деканом? Эх, если бы я был твоим деканам, я бы сразу у тебя госы принял. И диплом выдал. Без лишних слов и вопросов. И куда-нибудь пригласил бы - поужинать.
- Из нашего декана – песок давно сыплется. Мешками.
Катя решает про себя – обидеться? Или нет? У нее бывают странные душевные движения. Например, она иногда спрашивает меня – а ты мной гордишься? И показывает зачетку с пятерками. Для нее это важно. Как будто – я ее отец.
С одной стороны – даже и приятно. С другой стороны – что-то в этом мне не очень нравится. Не в своей тарелке себя чувствую – и даже понимаю почему.
Катя решает, что на такого как я – обижаться грех:
- А вы были с ним знакомы? – она кивает на памятник. – С Высоцким?
- Шапочно, - отвечаю я. – Один раз по телефону говорили. Редактор добился пропустить через цензуру интервью с ним. Мы с ним уговаривались встретиться после его возвращения откуда-то, кажется, из Штатов. Даже обсудили, в какой форме все это будет.
- И что?
- И – ничего. Я не успел. Он вернулся, а через некоторое время умер…
- Грустная история, - говорит Катерина. – Надо все вовремя делать. Я тут, между прочим, нашла твое интервью с создателями «бурана». В инете. Хотела для курсовой использовать.
- И что?
- Честно?
- Конечно..
- Мне показалось скучным.
- Ты совершенно права, - говорю я. - Действительно - скучно.
Теперь уже решаю сам – надуться? Или нет, не стоит?
Мне-то казалось, я для Катерины - мэтр, корифей. Хоть и давно уже – не действующий. Бронзовый почти. А она – так это легко, походя… «скучным показалось»… да знала бы она, хотя бы, с каким все это проходило трудом…
Но – глупо сейчас вспоминать. Слова какие-то ненужные говорить – оправдательные. Если не ко времени – значит, уже и не к месту. Время ушло, и развеялось, как дым от погасшего костра. Только где-то, наверное, еще пылятся на полках желтые газеты... Никому уже сто лет не нужные. Даже для заворачивания селедки – и то не пригодные, вредные, свинцовые.
- Кать, - говорю я, – а может быть, свернем направо, а? Там, по Тверской – столько магазинов…
- Нет, ты не понимаешь. Только тут я такие золотые трусики видела! Больше нигде! А лифчики какие! Золотые… Потерпи. Приедем, купим, и сразу домой отправимся, праздник отмечать. Я это белье надену… Даже могу что-нибудь станцевать в нем. – Она снимает мою руку с рычага и прижимает ладонь к своей груди. – Правда, у меня красивая грудь?
- Да, - говорю я, ощущая под ладонью шелковистую мягкость свитера и тепло ее тела. – Очень! Умопомрачительная!
- А представляешь, как она в золотом лифчике будет смотреться открытом. Уже болит, кстати, скоро сетафер начнется. Хотя я немного беспокоилась. Зато сегодня ты можешь в меня… Это же приятно?
- Конечно…
- Тогда, потерпи, детка. Совсем недалеко осталось. Я тебе там мороженое куплю – хочешь?