RitaSe
Вариации на темы Лабрюйера.
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас»
Книга Екклезиаста , или проповедника (2-3 век до нашей эры )
«Дежавю (deja vu) – ощущение того, что ситуация была уже пережита ранее. Дежавю часто бывает неприятно»
«Википедия» – сетевая энциклопедия.
1
«Все уже сказано – мы появились на свет слишком поздно, после того как человечество семь тысяч лет существует и мыслит ... нам остается лишь подбирать колоски за древними и наиболее умелыми из недавних ...»
Так начинаются «Характеры» Лабрюйера – книга, появившаяся на прилавках в 1688 году.
С нашей теперешней точки зрения моралист явно погорячился; в 1688 году все для французской литературы только начиналось. Конечно, уже были Монтень и Вийон, Лафонтен, Корнель и Мольер, но еще не были написаны «Кандид», «Новая Элоиза», «Пармская обитель», «Мадам Бовари», «В поисках утраченного времени», «Посторонний...» . У потомков вполне нашлось о чем поговорить, и они сказали – с блеском и нахрапом – всерьез и надолго. Отчего же Лабрюйер был столь пессимистичен?
2
Первые строки «Характеров» – не только кокетство опытного литератора, предпочитающего перевыполнить заниженный план – это еще и ощущение усталости; предчувствие, что на Парнасе, четко, как преферансная гора расписанном «законодателем» Буало – скоро станет невыносимо скучно; что большой стиль, закованный в латы александрийского стиха не сдюжит против плебейского пороха. Следующие поколения – насмешливые или сентиментальные – перестанут использовать гвозди книжек для триумфальных арок короля-солнце; они начнут сколачивать эшафот его незадачливому потомку. Слезный невротик Руссо, ядовитый Вольтер, от которого дохнет укусившая его змея, циник и фаталист Дидро – вот какая публика придет на смену стройным и равноотстоящим – подобие колонн греческого храма – классицистам.
3
Конечно, Лабрюйер не мог представить еще не изобретенную гильотину, установленную на Гревской площади прямо пред глазами обитателя соседней психушки маркиза де Сада; а мысль о том, что потомки могут посчитать божественного маркиза чем-то иным, нежели автором вставок для учебника по психопатологии, показалась бы создателю «Характеров» несомненным признаком конца литературы.
4
Я всерьез рекомендовал бы первую главу Лабрюйера и «Поэтическое искусство» Буало обитателям сайта; литтусовка конца семнадцатого века, как она описана в этих сочинениях поразительно напоминает творящееся вокруг – «Un sot trouve toujours un plus sot qui l'admire». Ладно, не будем о больном...
5
Итак, прежде чем выносить тело надо все-таки разобраться, кто именно умер и кого оплакивают безутешные родственники. Третья похоронка на одно и то же лицо воспринимается если не с облегчением, то, во всяком случае, с проблеском надежды на ошибку в диагнозе.
6
– По ком звонит колокол?
– It tolls for thee – утверждает Джон Донн; в этом утверждении, как несомненная правда, так и столь же несомненная ложь. Колокол по Джону Донну из мяса и костей означает лишь переход автора в новое состояние, гораздо более устойчивое, чем первоначальное; с окончанием земного пути Джон переселяется в мир теней, говорящих из переплетов. Смерть литературы – даже проще, смерть автора – означала бы конец надежды на этот загробный монолог – автобус, проходящий мимо остановки, забит под завязку, и изнутри никто не сигналит на выход.
7
Литература – в какой-то своей ипостаси – отдача долгов. Автобиография Сартра, в которой тот описывает взаимоотношения с печатным словом, делится на две половины – Lire – читать и Ecrire – писать. Естественным образом, сочинение называется Les mots – «слова». Для любителя книг момент писательства зачастую неизбежен – как забота о собственных детях после того, как родители позаботились о тебе.
8
На вопрос о том, для чего он пишет, Фолкнер ответил исчерпывающе кратко – для денег. Он славился тем, что всегда сдавал рукописи к установленному сроку.
9
Разговоры о гибели литературы в наши дни ведутся – поразительным образом – в условиях небывало быстрых изменений во всем остальном – технике, науке, нравах. Неужели не интересно сказать по поводу этого всего что-нибудь кроме многозначительных «суета сует и все – суета» и «нет ничего нового под солнцем»?
10
Странным образом, литературоведение крайне мало чему обучает писателя. Маяковский с высоты двух метров пояснял, что различие ямба от хорея никогда его не заботило.
11
Для Лабрюйера конечным судьей литпродукции был потребитель. Академики порицают Корнеля, публика без ума от «Сида» – следовательно, к черту академию. Шамфор спрашивал «сколько глупцов необходимо, чтобы составить публику?». Ницше с упоением цитировал «Мне нужны немногие, мне нужен один, мне не нужен никто». После этих трех мнений для нового суждения не остается никакого пространства. Однако эти три мнения не решают вопрос – они его ставят.
12
В каком же смысле возможна «смерть автора» или, хуже того, «смерть литературы»?
По-видимому, существуют три варианта
а – Если никому уже не будет интересно говорить и слушать других.
б – Если такой разговор будет вестись принципиально другими средствами – не средствами письменности.
в – Если под литературой понимать не просто общение через текст, а определенный тип общения через определенный тип текста.
Рассуждения о конце литературы явственно относятся к третьему роду. Раз то, что читает публика – это не литература, а масскульт, а то, что читают профессиональные читатели, не читает публика – то литературы в принципе нет. С одной стороны имеем тупой промышленный продукт, с другой – бесплодный высоколобый онанизм без иной цели, кроме высоколобой дрочки. Финита ла комедиа, господа – мы дошли до края.
– Неужели некому уже ни о чем поведать ? Люди летают на Луну, устраивают перестройку и одиннадцатое сентября – неужели все это не тема ? Неужели это никому не интересно?
- Про одиннадцатое сентября это не литература, а публицистика.
- А как вы различаете?
- Про литературу можно написать кандидатскую, а про публицистику – нет.
13
В этом, по-моему, и состоит ответ на вопрос о выносящих тело; когда письменность становится едой для червей, она автоматически превращается в мертвечину. Червяки с литературоведческой степенью питаются исключительно покойниками – такой уж у них режим питания. Ничего другого просто не пролазит в их организм. На некоторой ступени эволюции трупная фауна осознает свои вкусы – и начинает говорить, что покойник ныне пошел не тот, выродился – что свежего мясца уже не придумаешь, что продукты дорожают и кругом все больше анаболиков.
14
Литература вымирает, когда ее насильно выдирают из почвы, как умирает поставленный в вазу «цветок сам по себе». Попытка отчистить ромашку от навоза, на котором она растет, приводит лишь к гибели ромашки.
Если литература – желание сказать и быть услышанным, она будет жить, пока живет человек и общество. Если же она – лишь игра, нужная любителям для того, чтобы развлечься, а профессионалам, чтобы заработать на хлеб с маслом – она вполне безболезненно вымрет как лапта – и появится что-то другое. Футбол, например.