Предисловие автора.
Искусство писать – это искусство говорить ни проронив ни слова. Если хотите, это искусство многословного молчания. Зачем я написал это? А о чем, по-вашему, красноречиво молчат все писатели? Конечно, о страстях своих душевных. Любая история имеет второе дно: это не только развлечение, убивание лишнего времени – это закодированная исповедь автора. Таким образом, Мы внедряем в подсознание людей свои мысли, создаём коллективное неосознанное (перечитывай хоть сотню раз – никогда до конца не расшифруешь чуждый язык символов). Этот Мир неосознанных мыслей в головах наших читателей служит нам убежищем от одиночества в реальном Мире. Таким образом, Мы получаем бессмертие, паразитируя в чужих умах уже задолго после ухода. Читая вы вряд ли поймёте, что перед вами только на первый взгляд история любви… На самом деле это исповедь бесконечно одинокого человека – это моя исповедь, которую все вы услышите душой, но никогда не постигните разумом. Искусство писать – это искусство безмолвно всё рассказать, а читать – это своего рода самогипноз и такой же уход от реальности.
Старая яблоня.
1
Слова «Вторая Мировая Война» не значат для меня ровным счётом ничего. С таким же успехом все могут говорить мне о жизни вселенной до нашего появления. Эта война неизвестных мне государств ради неизвестных им самим идеалов столь же далека от меня, насколько она близка – это расстояние одного длинною на полгоризонта небольшого холма. Мы живём тут не причисляя себя ни к одному из государств, война между которыми, как я слышал докатилась до нашего холма. Но что бы там не происходило – оно не способно перевалить этот земляной хребёт и потревожить наш маленький двухэтажный городок. Природа уже давно доказала нам свою мощь, что бы отбить сомнения в этом – после землятресения которое породило этот жутковатый, с торчащими наружу, как редкие зубы старухи, осколками камней холм, о нас похоже позабыл весь Мир: почта перестала приходить, линии электропередач уже давным-давно разодраны ведьминым холмом, а от единственной дороги на запад остался только тупик воспоминаний о прошлом. С трёх сторон, кроме западной, нас окружает море, а запад теперь вздут Ведьминым хребтом. Мы сами себе выращиваем хлеб, делаем вино – в общем жизнь не настолько убога, как может показаться с первого взгляда. У нас даже деньги до сих пор в ходу – они уже очень старые, сто раз переклеенные, но это не уменьшает энтузиазма работающих ради них жителей и продавцов, которые меняют их на продукты и ручной выделки одежду, а потом снова отдают своим работникам как зарплату. Такой вот бесконечный круговорот. Жить без света мы уже привыкли: у старой купчихи всегда можно купить десяток длинных парафиновых свечей.
Моё имя не важно – это может быть имя любого из вас. Мой дед был судостроителем – вот откуда тяга моего отца к прибрежным городкам – ну а мой отец всю жизнь провёл в Пургаториане – это наш город, хотя теперь мы предпочитаем называть его просто «наш город». Я дитя уже нового поколения – поколения людей Ведьминого хребта. Когда он появился, мне было девять лет; сейчас я уже почти ничего не помню, кроме страшного грохота. Уж не берусь даже предполагать как мы выжили, как все наши домишки остались целёхоньки… Мы просто живём – рожаем детей, умираем, они снова женятся и рожают. Погода тут очень контрастная: зимою приходится каждый день начинать, откапывая собственный дом, зато летом на Барсучьем пляже можно запросто на завтрак сварить вкрутую парочку яиц.
Не знаю, почему, но никто из нас не стремится снова наладить связь с внешним Миром. Старожилы поговаривают иногда, что мы на самом деле все уже давно умерли и там, снаружи, нас давно все похоронили… Отчасти они правы. Но всё же этот холм можно перейти – мы и раньше в этом не сомневались, но убедились только когда в город пришёл Гость…
Одним прекрасным жарким летним днём из-за хребта просто показался одинокий человек и прихрамывая спустился к нам. Он был словно мертвец: весь в грязи, форма изодрана, а в боку красовался металлический осколок. Это был военный; оправившись после контузии он то нам и поведал о том, что творится в Мире, куда он так не хотел больше возвращаться. Мы узнали про оккупацию Франции, впервые услышали о Гитлере и нацистах и… И нам стало ещё меньше хотеться заглянуть за Ведьмин хребет. Солдат поселился в доме вдовы Ольги, а спустя ровно два года пустил себе пулю в лоб. Никто не знает как именно это произошло… Он любил начищать свой табельный пистолет с единственным оставшимся патроном… Этот патрон будто бы ждал его там – и вот однажды Ольга вернулась с рынка и узнала что снова стала вдовой. По всей видимости несчастный случай, но поговаривают и о другом – последние месяцы солдату снились ночные кошмары о войне, их отношения с Ольгой стали складываться по ломаной кривой…
Солдат частенько травил ребятне разные истории о войне: на закате дня, когда работа в поле заканчивалась, мы собирались вокруг него, солдат пристраивался спиной к стогу свежего сена и начинал рассказ. Одна его история была хлеще другой – мы и боялись и обожали их. Пожалуй сейчас я уже и парочки не припомню – не потому что это было давно, просто их было столько за эти два года… Одна только врезалась в память: про то как двое лётчиков упали в Сибири. Одному перебило ноги, поэтому друг тащил его в парашюте. Есть в смёрзшемся лесу им было почти нечего, пили они растопленный за ночь над костром снег. Лётчик с перебитыми ногами был очень слаб, но всё же держался благодаря надежде, что однажды они выберутся к людям. Днём он спал, пока друг тащил парашют, а ночью сторожил костёр (что бы не замёрзнуть на утро у погасшей кладки веток), пока выбившийся из сил друг наконец отдыхал. За всё время им удавалось перемолвиться несколькими словами только во время пока здоровый не засыпал, и его речь превращалась в пустое бормотание усталого человека. Дни, недели… Спустя месяц они вышли к поселению и когда люди обступили пришельцев со всех сторон оказалось, что в парашюте, который лётчик всё это время тащил, лежит замерзший и уже начавший загнивать труп, смертельно раненый осколком в живот.
2
Рядом с Ведьминым хребтом есть одно очень особенное место - поляна, а на ней старая яблоня: пятачок губчатого мха, посерёдке ствол толщиною в руку, растёт под углом к земле и раздваивается. В общем уголок совсем непримечательный, но для меня совершенно уникальный – тут я встретил Её…
Я под вечер возвращался с пасеки Ведьминого хребта и вдруг зарядил дождик: частые тонкие иголочки отвесно трассируют с неба – такой обычно спустя пару минут проходит – только вымокнешь до нитки, поэтому я уселся переждать его под яблоней. Небо хмурилось серыми тучами, дождик всё не кончался. В запахе свежевымытой травы повеяло чем-то непривычным, я обернулся в сторону Ведьминого хребта и: с вершины спускается человек! Дождь сгинул, тучи стёрло с неба и её фигуру высветили лучи закатного солнца. Я застыл. Всё вокруг застыло, подчёркивая своей безмятежностью каждое её движение.
Мы полюбили друг друга с первого взгляда. В городке никто так и не узнал о произошедшем этим вечером – мы продолжили тайно встречаться на том же месте: у Ведьминого хребта, под старой яблоней. Вероника рассказывала мне о Мире по ту сторону, я покорно слушал – большего она не просила, хотя бы только кто-то мог слушать. Её отец знатный человек и поэтому заставляет общаться её только с людьми «их круга», его жена умерла, сыновей нет – он готовит дочь продолжить дело своей жизни. Веронике противны все эти щегольские жесты этикета, лживые речи… К тому же – это было шоком для меня – она любит простого краснодеревщика; отец считает, что он ей не чета – я чудом удержался от того, что бы поддержать её отца. «Как же наши чувства? - думал я. – Может она видит во мне лишь друга из такого места, где можно похоронить любые откровения? Но, в любом случае, что-то заставляет её каждый вечер переходить Ведьмин хребет, - я хранил надежду на то, что это Что-То когда-нибудь перерастёт в ответное чувство»…
И вот, настал такой день. Как всегда, вечером по дороге с пассики я остановился у яблони и ждал её. Но Вероника в тот день не пришла; не пробралась в чаще леса, не перемахнула Ведьмин хребет своей по-детски чуть неуклюжей походкой. Никогда она не опаздывала: как только солнце касалось края хребта, из-за него появлялась Вероника – но в этот день она не пришла. Небо уже почернело, а её всё не было. Я понял – что-то случилось.
Сегодня я вновь на нашем месте. Надеюсь, что сегодня Вероника придёт, иначе… Иначе я… Нет, никто и никогда ещё не переходил перевал с этой стороны – не смогу и я. Лишь буду чахнуть с каждым днём, не дождавшись её тут. В чём же дело? Преграда не так уж и сложна: всего лишь земляная насыпь высотою в десять метров, не слишком крутая – и всё же ни у кого из нас – жителей городка – и в мыслях не было когда-нибудь пробовать одолеть Ведьмин хребет. Словно какая-то магия; быть может дело в немного отвесном угле наклона, ощетинившихся навстречу осмелившемуся путнику длинных обломках камней? Солнце уже погасло, а её всё нет. Я делаю робкий шаг во тьму навстречу западу, но вдруг глаза мне ослепляет белая вспышка, из-за холма доносится грохот, далёкий удар в землю сбивает меня с ног!
3
Когда я очнулся, в глаза лился серебристый свет звёздного конфетти. Ночь вокруг была до неузнаваемости тихая: ни шороха ветра, ни стрекота кузнечиков в траве. Я посмотрел налево: там, вдали колебалось лёгкое зарево сотен свечей, зажженных у окон. Позади послышался шорох – я весь онемел, боялся обернуться и не увидеть там её. Шорох приближался, её руки коснулись моей шеи, двумя бархатистыми ручейками потекли по спине. Я закрыл глаза и обернулся. Вероника прильнула к моим губам, я заключил объятия. Мы нежились под открытым небом, проникая в мечты друг друга; наши объятия то ослабевали, то крепли вновь. Но за всю ночь ни один из нас не издал ни звука – все силы призвало желание.
Мы занимались любовью, слушая, как звёздный свет омывает наши тела.
Когда повеяло утренней свежестью, мы оба проснулись под старой яблоней. Не желая нарушать, ещё витавшую вокруг, магию ночи мы, продолжая молчать, прислонились спиной к крепкому стволу и, взяв по свежему плоду, сбитому грохотом вчерашней вспышки, смотрели на занимавшийся рассвет. Сначала появилась розовая корона. Море над домами в ложбине блеснуло, и по горизонту в обе стороны от востока прочертилась красная линия: звёзды окончательно померкли, из тьмы выплыла синева небес. Линия становилась всё ярче, начала расти и взбухать, потом вдруг треснула пополам, и из неё вылупилось солнышко. Оно стремительно прибавляло в размерах, от предметов протянулись тени, обозначив приют ночной тьме. И тут вдруг солнце сбросило старый покров в отражение моря и загорелось в полную силу – наступил новый день.
Я больше не выдержал и начал расспрашивать Веронику, почему она не приходила! Я даже не дожидался ответа - просто повторял вновь и вновь, тряся её за плечи. Она заплакала и я, наконец, замолчал. Вероника рассказала, что её возлюбленного по неосторожности убило в столярной мастерской. После волшебства ночи подробности были ещё более ужасны: тело на станке для резки дерева, правая рука закручена штопором и на пол струёй стекает кровь – Вероника рассказывала об этом словно не видя меня. Она просидела всю предыдущую ночь взаперти, а потом – не в силах выслушивать притворные соболезнования отца – сбежала. Ни записки, ничего - никакого намёка на то, где её искать. Вероника сбежала ко мне, в мой Мир, о котором никто не знает, где не идёт война.
Скорбь всё выжгла в её душе. Яблоня, под которой мы провели ночь, теперь стояла совершенно высохшая: листья почернели и скрутились трубочками, кора потемнела, а ветви поникли – свою жизненную силу старое древо отдало моей Веронике. Теперь уже она принадлежала этому месту; окончательно переродилась.
4
Утром в моём доме раздался стук – отец открыл дверь: на пороге был я, Вероника смущённо стояла позади. Я уже говорил Веронике, что в нашей семье не принято лгать, поэтому, когда мама накрыла на стол и мы принялись за завтрак, я рассказал родителям обо всём: о нашем знакомстве (мои родители так привыкли к монотонной жизни нашего городка, что смотрели на Веронику, будто на инопланетянку), рассказал про тайные свидания, потом посмотрел Веронике в глаза, как бы спрашивая позволения, и поведал о её отношениях с отцом и несчастном случае в мастерской – прелести проведённой вне дома ночи я решил опустить. Из всего этого вопрос о том, что бы ей остаться с нами, вытекал сам собой. После некоторой паузы мои родители переглянулись, и отец попросил меня выйти с ним. Когда я вернулся за стол он остался в дверях и долго смотрел на маму, она повернулась со словами: «Да, дорогой?» - в напряженной тишине звякнула ложка Вероники, и она затравленно покосилась на меня, но отец вдруг просто произнёс: «Конечно, можете остаться».
-У нас наверху всегда была лишняя комната. Даже не знаю, почему Глеб не приспособил её под кабинет? – слегка нервно, но уверенно продолжила мама - ситуация разрядилась.
Отец, кажется, что-то недосказал мне, но после завтрака мама засобиралась в гости к тёте Робине, и нам пришлось взять Веронику с собой на пасеку – невысказанное отложили на потом.
Небо в тот день было абсолютно безоблачным – чистая голубизна летнего дня. Со стороны моря веяло невесомой прохладой, она слегка раздувала длинные пряди волос идущей за отцом Вероники. Мы вышли на окраину города: домов тут уже не было, только широкая холмистая дорога, покрытая луговой зеленью, а по обе стороны от неё прореженный строй берёз. Вероника всё время оборачивалась, бросая на меня растерянный и печальный взгляд. Резкий поворот – и мы оказываемся в поле (трава по колено), лежащем на дне чаши, окруженной со всех сторон деревьями. Вероника невольно ахает: двадцать четыре крепко сколоченных улья. «А нам разве не нужны капюшоны с марлями и прочее? – с сомнением глядя на ульи, спрашивает Вероника. – Нам? Нет, - уверенно отвечает отец. – Давай, папа – покажи ей! – улыбаюсь я и ловлю растерянный взгляд Вероники». Мы подходим к одному из ульев, я снимаю крышку: несколько пчёл ползут через край – Вероника испуганно зажмуривается, ожидая нападения роя. Отец становится позади и нежно проводит руками от её плеч, по локтям, берёт её ладони в свои и плавно опускает руки промеж медовых сот – Вероника вскрикивает, но отец шепчет ей на ухо успокаивающее заклинание. Когда она осмеливается открыть глаза, он достаёт её руки из улья – Вероника громко вздыхает: на ней варежки из пчёл. Руки моего отца полностью слились с её руками; они облеплены пчёлами так плотно, что можно угадать чёрные и жёлтые полоски. Где-то вдалеке поют птицы, шелестит листва – всё отступает на второй план перед заторможенным гулом пчелиных моторов. Тела насекомых лоснятся медовым блеском на солнце, они щекочутся тысячью лапок, заставляя Веронику звонко смеяться. Отец тоже смеётся – я не видел его таким уже очень давно: блеск в глазах, добрая улыбка – будто помолодел на десять лет. «Теб… - отец резко осекается и смотрит на меня. – Вам понравилось?» И тут я понял, что всё невысказанное им за завтраком навсегда сгорело в этой короткой паузе, когда он оговорился: отец, наконец, принял Веронику. После того, как я откручиваю пробку и поливаю их руки, пчелы, словно песок, сочатся на землю сквозь пальцы, отползают по примятой траве обсохнуть к солнцу.
Когда я наблюдал, как они слились в одно целое, как Вероника прониклась доверием к отцу, то испытал лёгкий укол ревности. Но потом папа отпустил нас, уверив меня, что справится сегодня сам. Мы вернулись домой ещё до полудня и там, в спальне на втором этаже, я навсегда позабыл об этом чувстве ревности.
5
Мне нравилось по утру смотреть на ещё спящую у меня на плече Веронику. Я всегда размышлял, почему же я люблю её? Что это за чувство? Наверное, я любил её за то, что Вероника всегда напоминала мне коалу. Глупо, конечно, но она действительно походила на этого забавного зверька: небольшой ротик, причёска без чёлки - расчёсанные от середины волосы закруглялись на концах, напоминая круглые ушки коалы. Но самое главное её глаза: два темных, с влажным отблеском, бесконечно глубоких омута – их взгляд всегда навивал чувство ласки, доброты и тепла. Наверное, любовь это когда ты полностью поглощён ею: всё время рисуешь её образ, будто часть разума пожертвовал, что бы воздвигнуть любимой памятник. Любить для меня – это несмотря ни на что (даже если за окном мировая война и гибнут тысячи людей) быть с нею, лежать в одной постели и гладить её бархатистое, нежное как шёлк плечо. Собственно, когда влюблён, то и нет дела, до того, что там за окном – пусть хоть солнце погаснет. Ещё и лучше будет: можно ни от кого не таясь и не стесняясь чужих глаз быть вместе. Любовь – бесконечное погружение в душу другого, в самые её тёмные уголки, но это погружение в неизвестность не объято страхом, оно сопровождается нежным любопытством ребёнка-исследователя.
6
Солнечно-жаркий август и его морозно-прохладные вечера. Пожалуй, большего контраста погоды не бывает у нас ни в одно другое время года. В этом месяце в нашем городке начинается покос пшеницы, иначе позже она просто перемёрзнет ночью, а также двадцатого числа стало доброй традицией всем собираться на городской праздник. Все молодые и крепкие мужчины проводят эти дни в поле, и всеобщий праздник становится достойным логическим завершением трудового периода, а так же просто хорошей разрядкой. Обычно двадцатое число – это окончание покоса, но в этом году график немного сдвинулся. На нашем огромном поле вот уже больше десятка лет собирают урожаи (с момента появления Ведьминого хребта и полной автономии города) и, наверное, земля не такая теперь плодородная, поэтому в этот раз пшено зрело дольше и покос начался на неделю позднее. Ничто не должно омрачать праздника (все обиды и распри между горожанами исчезают в этот день), так что с самого утра мужчины трудились в поле, хотя нескошена оставалась ещё четверть, все надеялись закончить к пяти и воссоединиться со своими семьями на торжестве.
Было уже далеко за полдень, а работа продолжалась. Решили разделить остаток на каждого, что бы хотя бы самые упорные смогли закончить раньше, чем окончится праздник. Небо сквозь жалюзи длинных облаков жгло глаза синевой. Пот жидким панцирем покрывал кожу. Отец работал рядом и немного отставал от меня. Я несколько раз обращал внимание на то, как хруст колосьев на несколько мгновений замолкает у меня за спиной, наконец, отец решился: «Давай, сын. Беги к своей Веронике, веселитесь на празднике и будьте счастливы вместе – я закончу за тебя». Я обернулся: отец, повиснув на рукояти косы, с нежностью смотрел на меня. Его волосы уже давно пробелила седина, лоб испещрили морщины – как я мог только что заметить как сильно он постарел? Папа больше не казался защитником и опорой – его самого хотелось пожалеть. Конечно, он любил меня, поэтому жертва ради меня была последним, что он мог сделать. «Ну ладно, пап» - сказал я и, махнув рукой, побежал через всё поле. Многих мы с Вероникой не застали на празднике – они были с моим отцом. Повсюду между домами висели бумажные фонарики со свечами внутри. Торжество проходило на главной площади: в центре сколотили большую сцену, вокруг расставили столы с угощениями. Когда солнце зашло, на сцене началось представление: история о мужестве и достоинстве, самопожертвовании и прощении. Представление вышло на ура, все были очарованы красочными нарядами, которые целый год втайне шила тётя Берта, а теперь сидела на кресле-качалке в уголке сцены, довольно поглядывая на восторженные лица зрителей. В завершение как всегда разыграли немую миниатюру: группа людей с карандашами – все они безумно рады, возносят к небу свои карандаши и со смехом умиляются им; затем поодаль от них появляется человек со сломанным напополам карандашом – садится к ним спиной и плачет, но вдруг кто-то из ликующей толпы робко подкрадывается к нему и, тронув за плечо, предлагает свой карандаш. На этом притча кончается – занавес опущен. Мораль её в том, что бы мы были внимательны к горю ближнего, несмотря на то получим ли отклик и благодарность. Вероника же по дороге домой начала спорить со мной: «Нет, смысл в том способны ли мы вынырнуть на поверхность из собственного горя и принять помощь. Потому всё и кончается, так и не дав ответа: принял он дар или нет – этот ответ должен дать себе сам каждый из нас». Вот так… Бывает, что только вовремя опущенный занавес даёт представлению бесконечно глубокий смысл…
Когда я вернулся, мать встретила нас со слезами на глазах новостью о том, что отец умер.
7
Когда я это услышал, мне словно ртуть залили в вену вместо крови: тело осталось недвижимо – бессильно наедине с обстоятельствами, а разум снова и снова возвращался к нелогичности происшедшего, пытался всё отрицать – но не мог убежать, ведь ртуть своею тяжестью навсегда обездвижила тело.
Смерть: человека больше нет, но при том не оставляет странное чувство, что он-то никуда не исчез – он в твоей памяти, стоит всё время где-то слева перед глазами полу призраком. Первое, что я сделал, услышав, что отец умер, - побежал проверять комнаты. Мой разум не хотел мириться, но тело оставалось недвижимо в реальности, а ртуть холодила его, потихоньку парализуя все чувства. Мой поступок был всего лишь агонией, перед тем как упасть в кресло без чувств и, обхватив руками голову, заплакать в голос.
Уже ночью, вместе с празднеством, закончилась и работа в поле. Отца нашли привалившимся к камню, а рядом косу со сломанным об камень лезвием. Это такая нелепая, ничем не примечательная смерть. Ведь уход должен быть ознаменован, отделён от повседневности, а он умер незаметно, просто кося пшеницу. Папа мог, сломав косу об этот камень, пойти заменить её и продолжать; потом бы он под звёздами пошёл домой… Но что-то случилось и он исчез, что-то внезапное, как испуг. Быть может, где-то там – за гранью смерти – он закончил и вернулся к нам, лёг спать, а на следующее утро мы с ним и Вероникой снова, как тогда, пошли на пасеку… Но занавес вдруг опустился. Какие теперь следуют выводы? В чём мораль миниатюры его жизни?
После этого я часто сидел с Вероникой на Барсучьем пляже, глядя в моря пучину. Иногда я вдруг плакал, и она спрашивала: «Что случилось?» - обнимала меня и плакала тоже. Только разделив на двоих горе, терзавшее моё сердце, я мог, наконец, излить ей душу.
До появления Ведьминого хребта наши отношения с отцом были отнюдь не идеальными.
Он был алкоголиком. Я с детства держался на расстоянии от него, всё время помня как унизительно жалок он бывал, приходя домой еле держась на ногах. Отец же, когда трезвый, был очень застенчив и, наверное, стыдился самого себя. Только выпивкой он мог смазать панцирь врождённой застенчивости и выбраться из него к людям. Наверное, вся беда в том, что когда ты пьян – от тебя несёт спиртным, лицо красное, покрыто липким потом, а язык заплетается – ты не очень-то приятен окружающим. Мы долгое время были чужими друг другу, мне казалось, что с ним не о чем разговаривать, а он боялся сделать первый шаг, всё время помнил о своём пороке и вновь и вновь находил забвение в выпивке. Однажды дождливой ночью всё изменилось… Раздался грохот, пласты земли подпрыгнули, свет повсюду потух и в шелесте дождя мы услышали как ворочаются клубы земли, скрежещут и ломятся напополам камни. Была кромешная тьма и только эти звуки! Я держал маму за руку, но чувствовал себя в тот момент в полном одиночестве и власти страха. После этих событий связь с внешним Миром была прервана: ближайший к нам, только начавший расти, городок находился в дне езды, а дорогу теперь преграждал Ведьмин хребет. Мы решили не ждать пока контакт с нами наладят, и стали обеспечивать себя сами всем необходимым. Хозяйство налаживалось, нужно было как можно больше рабочих рук. Так каждый день работая до седьмого пота, мой отец бросил пить. Вскоре я подрос и нашёл с ним общий язык, обучаясь труду.
-Ты любил его? – спросила Вероника.
-Каким бы ни был отец до этого, но все-таки да. Теперь я понимаю, что он всё это время занимал какое-то своё важное место в моей жизни.
-Когда теряешь кого-то - это всё равно, что в твоём доме остаётся только по три стены. «Ты кого-то потеря…» - хотел было спросить я, но внезапно понял, что всё это время она оплакивала со мною своего отца.
-Чувство незащищённости? – неуверенно спросил я, кажется, осознавая себя в какой-то мере преданным, ведь она могла плакать и по своему краснодеревщику.
-Одиночество, - промолвив это, Вероника расплакалась.
Я обнял ее, и мы продолжали смотреть закат, сидя на тёплом песке. Вероника положила голову мне на плечо, и я прошептал ей: «Но ведь ты же со мною!?».
8
Почему я почти ничего не мог вспомнить о ночи появления Ведьминого? Ведь, пожалуй, жизненные потрясения должны запечатлеться в памяти надолго. Помню только звук, страх и ощущение маминой ладони, с нарастание грохота всё крепче сжимающей мою руку. Всё дело во тьме. Была ночь, линии электропередач оборвало первым же ударом… Вот почему только ощущения и звуки: была ночь. Когда хоронили отца, ночь была в моём сердце. И тоже шёл дождь – косой, с напором и отливающий мрачным изумрудным цветом в летней зелени. Гроб стоял посреди луга, рядом глубокая яма и куча каких-то людей вокруг – всех их я знал, но все были мне безразличны теперь. Зелёные капли рикошетом разлетались от гладкой крышки. Зелёные капли превращали землю в кашицу, и она медленно стекала в яму. Дождь был такой густой, что даже ветра не чувствовалось. Вероника держала меня под руку и каким-то безучастным взглядом смотрела на гроб. Странно было вот так вот провожать собственного отца: стоять у ящика, где он лежит мёртвый – будто это я сам его убивал. Пожалуй, когда мы хороним своих мертвецов, мы убиваем их снова: на этот раз уже в своей памяти, чтобы они никогда не вернулись оттуда, куда так боимся попасть мы. Не знаю, плакала ли Вероника (дождь всё равно смыл бы слёзы), но я, держа её руку, ощущал, как её тело содрогается, и понимал, что становлюсь убийцей и её отца тоже. Вероника убежала от него, потому что она полюбила меня и нашла тут спасение. Но, даруя спасение, я убивал её чувства к отцу. Какая бы вражда между ними ни была, как и я, Вероника всё равно любила его. А теперь, кажется, она понимала, каково навсегда потерять близкого человека. Мне не хотелось быть разлучником и я решил не пытаться удерживать её – пусть Вероника выбирает сама.
После этих похорон Вероника стала молчаливой, какой-то задумчивой… Я терял её.
В нашу последнюю ночь она вдруг обняла меня и начала жадно целовать, затем отвернулась, и я овладел её телом. Уткнувшись в её волосы, покрывая спину и шею поцелуями, я услышал среди страстных стонов, что Вероника плачет – прекратил и, со спины обняв Веронику, не выходя из неё, заснул. Это был самый спокойный сон, который когда-либо овладевал мной. Тишина стала нашим убежищем в огромном Мире. Мы согревались друг другом, наслаждались покоем и в эту ночь я не думал ни о чём – момент полного воссоединения целиком захватил меня, я будто растворялся в млечном пути вселенной, а вся вселенная сосредоточилась в пышущем жаром теле Вероники…
На утро в объятиях моих был лишь её призрак: красный отпечаток на руке, контур тела в простыне. На столике в лучах восхода розовел вдвое сложенный листок. Я лежал и не шевелился, боясь нарушить ощущение её присутствия; уже всё понимая, но ещё не в силах выразить словами. Солнце поднималось всё выше, и её призрак, лежавший рядом, убывал, вскоре превратившись лишь в мою собственную тень. Я развернул её послание – на листке, окрашенном в кровь лучами восхода, было всего пять слов: «Я не хочу ненавидеть тебя».
-Она ещё не могла уйти далеко! – подумал я: натянул брюки, впрыгнул в ботинки и понёсся к Ведьминому хребту.
Пока бежал, я не думал ни о чём – будто во сне. Кровь во всём теле горела, мышцы уже запеклись, а я всё бежал. Наконец: поле, засохшее дерево на клочке мха и огромный цилиндр Ведьминого хребта. В обрывках несущегося навстречу пейзажа я вдруг заметил её. Вероника медленно спускалась по ту сторону перевала. Я с воплем бросился на ощетинившийся лезвиями обломков хребет! Её фигура исчезла за насыпью - уши мне вдруг заложило, ведьмины лезвия рванулись вперёд, за хребтом полыхнул яркий свет, и комья вздыбившейся земли сбили меня с ног. Сон окончился; где-то за его пределами унёсся в небытиё свист истребителей.
9
Кажется, я начинаю приходить в себя. Первое что вижу – небо, на нём уже полно звёзд. Я провалялся тут весь день? Почему никто из жителей не нашёл меня? Может они все мертвы – может бомбардировка накрыла весь город? Но город не имеет больше для меня значения, я даже не оборачиваюсь к нему: куда важнее, что Вероники со мной больше нет. Она навсегда осталась где-то там, в обломках белых камней, под пластами земли, с обоих сторон хребта засыпавших воронку от взрыва. Я начинаю плакать: на память приходит всё связанное с этой девушкой. Дуновение ветра превращается в шелест сотен пчёл, облепивших её изящные руки. Звёздное небо напоминает о нашей первой ночи. Мёртвая тишина позади вновь оживляет тоску по отцу, разделённую с ней на Барсучьем пляже. Слёзы ручейками смывают с моего лица сажу. Я приваливаюсь спиной к кривому стволу старой яблони. Листва даёт тень убежища от холодного звёздного света. Наше дерево вновь расцвело, оно ожило. Как и раньше косые ветки прогибаются под тяжестью плодов. Если бы только, как в детской сказке, съесть такое яблоко и вернуться на несколько лет назад - щёлк и боль утраты осталась где-то далеко впереди… Но время бежит и там тебя всё равно будет ждать только эта боль. Что же лучше: ожидать утрату или пережить её? Изменить ведь предначертанное не получается: Веронику напугало то, как внезапно тут умирают – умирают одни - и она решила выбраться, сбежать, а всё равно её настигла такая же судьба - за Ведьмин хребет приходят только люди тронутые смертью.
Начато 15.02.06 в 17:49.
Окончено 13.03.06 в 20:16.