Жили-были два деда.
Они виделись лишь однажды, на свадьбе своих детей. Кузьмич отдавал дочку за молодого офицера, Александрыч хлопал по плечу возмужавшего сына, готовящегося создать семью. Впрочем, я, конечно, преувеличиваю - в те времена они еще не были "дедами". Прошедшие войну, выучившие язык земли и домашнего зверья, они были тогда еще крепкими пятидесятилетними мужиками с веселыми и шальными глазами.
Ильич осел под Полтавой, в селе Рыбцы, на родине жены. Татьяна Васильевна в молодость свою мечтала о совсем другом муже, красивый кареглазый капитан писал ей письма с фронта и обещал жениться, но Илья, тогда еще ефрейтор, имел свои виды на красивую барышню. Кто поспорит с солдатом? Никто не поспорит, а почтальону за поставленную чекушку было совсем не сложно относить письма капитана в дворовый "нужник". Танечка сильно ждала, только жених все не ехал. Закончилось все просто - девицу на выданье поставили перед фактом свадьбы. Очень уж нравилась девушка Кузьмичу, а компания крепких, только с фронта, улыбчивых "сватов" отбивала всякую охоту спорить. "Ты же не любила его, зачем пошла?" - ахал я когда-то. "Ну, а что я могла сделать? "Не хочешь мой быть - ничьей не будешь" - говорил дед, а жить хотелось..." - грустно улыбалась Татьяна Васильевна и пожимала сухонькими плечиками, - "А теперь чего? Всю жизнь вместе прожили".
Война - всегда война. Три раза Кузьмича ранили, три раза эскулапы накладывали повязки и на недоуменные взгляды отвечали - "А чего его оперировать? Все равно не жилец". А упертый Илья все равно выживал. Что-то было в нем, шальном, беспечном и резком, такого, на что откликнулась природа и приняла, пропустила в свое святилище. Он узнал травы.
Два чердака до сих пор пахнут ромашкой и зверобоем, пижмой и сон-травой, любистком и чем-то еще, чего не понять, не определить чужаку. К нему ходили с гриппом и язвой, артритом и туберкулезом, астмой и раком... Я хорошо помню заплаканных женщин и мужчин, приносящих в дом конфеты, самогон, деньги, домашний скот, желающих только одного - хоть как-то отблагодарить этого человека с седыми до плеч волосами и смеющимися глазами. Он только улыбался и приговаривал - "Ну-ну, ну-ну... Хорошо, все теперь хорошо, чего реветь?".
Раз в год Кузьмич уезжал в Белоруссию, в Беловежскую пущу, где жили большие-большие зубры и росли неведомые травы. И почему-то я, даже взрослый, свято верю - ни в одной из сказок про таинственный лес, говорящих волков и седого Лешего дед не соврал. Лукавый, как черт, он все же был слишком язычником, чтобы придумывать то, в чем жил.
Запах трав, накошенная гора ромашек, терпкий, колючий вкус деревия, долгие вечера на чердаках, где старый дед рассказывал свои языческие сказки - это и есть настоящее детство. Неотъемлемое. Невзрослое.
В 70 Илья Кузьмич был похож на себя же, выдающего замуж дочку, родившую к тому моменту двух детей. Старость не брала его - то ли гармония природы требовала оставить травнику его молодость, то ли просто неугомонный дед слишком хотел жить - кто скажет? Бодрый, веселый, все такой же шальной, как и в юности, он был любимцем всей окрестной детворы, с наслаждением бродящей по волшебным мирам его фантазии, открывавшимся в заброшенном саду, в соседнем - бесконечно далеком - переулке, на старом пруду...
В России всегда много пили. Пили, пьют и пить будут, чего уж там. Вечный русский авось бережет, но бережет только рискующего. Дед ехал на велосипеде с кладбища, где мы часто сидели с ним на могилках, вспоминая род, когда пьяный мужик на Жигулях засмотрелся на девок.
"Не жилец" - сказали врачи. "Идите к черту" - сказала моя мать, прилетевшая с Сахалина ухаживать за отцом. Полгода переворачивать беспомощное тело, обтирать пролежни, кормить с ложки умирающего старика и тихо плакать, слыша дребезжащее "Танюша!..". Нет, дед звал не мать - она Валентина, не жену даже. Он смотрел на всех женщин и видел только одну - мою сестру. Что поделать, она всегда была дедушкиной девочкой.
Кузьмича выходили. Вырезали ему трость для ходьбы, подготовили травы, смирились... Черепно-мозговая травма, необратимые повреждения мозга. Разваливающееся неопрятное тело и уже почти полностью ушедший в иные миры разум. Зря волновались врачи странному выздоровлению - нет, нет больше деда, а эта несчастная оболочка - лишь его невнятный след. Пьяный мужик каялся, оплачивал больницу, покупал лекарства... Мать простила его, говоря, что судьба накажет. Но хочется, нестерпимо хочется, чтобы у судьбы было мое лицо - и глаза деда.
Емельяныч родился в деревеньке под Ростовом-на-Дону, где уже не первый век жили пришедшие с Урала казаки. Как дед, а до него прадед и весь мужской род, он лихо держался в седле, лучше управлялся с шашкой, чем с домашней животиной, и любил жизнь. В жены ему досталась хорошая тихая девушка - Мария.
В советские времена трудно было самому выбирать, где жить - уже под старость лет семью, вырастившую троих детей, заслали на Сахалин. Нет, условия сносные, но возраст давал о себе знать - здоровье пошатнулось.
Вернувшись в деревню, Емельяныч с женой были поставлены перед фактом - дом занят, езжайте жить на основанный недавно хутор. Ну, чего перебирать? Хутор - так хутор.
Марии было всего 56, когда подорванное севером сердце не выдержало. В доме стало очень-очень тихо... Отец рассказывал, что, когда на похороны приехали разбросанные по городам дети, ее лицо посветлело. Старая женщина, уже не дыша, улыбалась.
Младший сын, Юрчик, в то время расходился с женой. Давняя подруга отца, Галя, с горечью сказала ему как-то - "Одна ****ь на всю деревню, и та Юрке досталась!". Девочка, родившаяся от этого "брака", бегала между двумя домами, нигде не находя покоя - мать беспробудно пила, а отец женской ласки не заменит, как ни старайся. Три года назад Настена утонула в пруду. Слишком трудно выжить десятилетнему ребенку без заботы.
А хутор тем временем развалился, единственное производство - кирпичный завод, закрылся до лучших времен, которые настали всего пару лет назад, да и то - сезонно. Дед с Юрчиком переехал обратно в Ивановку, деревню, из которой пришлось уходить не по своей воле. Женщина, принявшая Емельяныча в свой дом, была работящей и доброй. Это в городе можно позволить себе одиночество, а деревня заставляет сходиться вдовых - ни женщина, ни мужчина в одиночку хозяйство не вытянут. Так бы они и жили, если бы дочка этой женщины не устроила по приезду скандал, обвиняя деда в желании переписать дом на себя и лишить ее наследства. Доброй хозяйке было до жгучего стыдно, как могла, она пыталась утихомирить разбушевавшуюся деваху, но дед уже обиделся. Ушел. Вдовая Людмила сначала звала вернуться, а после оставила - гордость у Николая в крови.
Отец помог купить маленький домик, куда Емельяныч с Юрчиком и переехали. И все бы ничего, да вот только за всю жизнь ни один из них не научился жить без женщины. Юрчик свалился с туберкулезом, а дед один, в полной растерянности сидел в своем домике, заглушая голод горячо растопленной печкой. Отец приезжает несколько раз в год, варит им борщ, закатывает тушенку из курятины, (держать скотину покрупнее уже нет сил у старика), оплачивает все счета, везет лекарства... Но ведь когда-то приходится уезжать - и дом опять приходит в запустение. Была б возможность - в дом давно привели бы женину, но женщины все при хозяйстве, к себе мужика - примут, а чтобы бросить и уйти? В деревне свои законы.
Работы по-прежнему нет, Юрчик, подкошенный туберкулезом, ездит летом на кирпичный завод, закрывающийся с холодами, копит деньги на зиму. Дед, как может, хлопочет по хозяйству, от которого одни огурцы и куры остались. Ни солений, ни тушенки на зиму нет - что съели, то съели, а холода не вечны... Да тут еще новая напасть - уже в семидесяти километрах от Ивановки, в Калмыкии, "бушует" "птичий грипп", “санитары” в белых халатах отбирают всю птицу и тут же, при хозяевах, жгут ее. А что им делать, хозяевам этим? В деревне давно не осталось молодых, ни работы там, ни хозяйства, а какой отпор дадут восьмидесятилетние старики? Разве что поплачут.
Это только кажется, что на Россию надвигается страшный вирус, способный стать для мира новой "испанкой". На самом деле по стране идет голод.
Один найденный на дороге голубь, которого в азарте охоты придушит кошка, обернется для деревни трагедией. Уже сейчас странные люди ходят по селу и убеждают скорее оприходовать птицу - потом будет поздно, не оставят ни одной курицы, ни одной утки... А у Николая всего хозяйства - пара десятков птиц, отбери их - и есть станет нечего.
Сидит дед в своей деревне, смотрит на покосившиеся домики, на постаревшего младшего сына, на кудахчущих во дворе кур и надеется, что новая напасть пройдет стороной. Негоже казаку помереть от голода.
Жили-были два деда...