Притча.
В светлый день, под игривыми лучами слепящего Солнца, воссел Бог на пик высочайшей из гор, раскрыл лазурный Аработ и стал извлекать из него идеалы.
Полон был Аработ и щедр Бог.
И позвал он людей и решил одарить их сим божественным благом.
Явились к Богу люди и поочередно представали пред ним глаголя свои желания.
Первым выступил Поэт-Томного-Слова:
- Я испил до дна криницу слога. Я исчерпал все воды Ипокрены. Но томность моего духа не смог я излить на бумагу! Окажи мне помощь в моей страсти! ДАЙ МНЕ НЕИСЧЕРПАЕМЫЙ РОДНИК ВДОХНОВЕНЬЯ!
И рек Бог в ответ:
- Истинно ли желание твое? Каждый ли страстолюбец познал концевую метку своей жизни? Исчерпав дух, не исчерпаешь ли ты и жизнь, и любовь к ней? Верен ли твой путь и не в чащу уныния ли ведет тебя твоя томность?
И так отвечал Поэт:
- Не познал я любовь людскую, но бумага безропотна и терпелива, и сдружен я с ней. Утомлен мой дух в борьбе со стеной людского лицемерия и жестокости, и, иначе, чем писаным словом, не могу я говорить с этим миром. Таким вижу я путь моей судьбы и туда я иду.
Тогда сказал Бог утомленнику:
- Не человек создан для Судьбы, но Судьба покоряется человеку. Клонится она пред каждым терпеливым и сильным духом и скрижали достойного писателя ей становятся указующим путем. Пляшет Судьба для имеющих слух, чтобы сыграть ей мотив и имеющих силу, чтобы учиться играть словно сам Вакх и даже лучше самого Вакха!
И решаю я для тебя так: получай же Силу Духа – она даст стойкость твоей воле; Терпение, что позволит не отходить от преграды, однажды предткнувшей твою стезю; Рассудок – ибо растерял ты его в годах одиночества и затвора. Бери же дары и ступай восвояси.
Принял Поэт дары и изменились черты лица его. И обрел томный до того лик решительность, вспламенился унылый до того взор и стал тверд и смел. И сказал Поэт:
- Был я кислым стихотворцем с прокисшими стихами. Теперь же стану сочинять строки веселья и воспевать жизнь во всей сладости её плодов! Э-ге-гей!
Сказавши своё, ушел поэт распевая свежесочиненные строки и приплясывая при этом.
Следующим вышагнул к Богу Философ.
- Я изучил сей мир и нашел чернильно-черным его нутро. Мыслью я осмотрел все грани мироздания и скука нашла на меня. Я познал все пути жизни и их околотки. Я расчленил волю и созерцал её тайны, мир же я нашел своим представлением и в своем представлении наблюдал за миром людей глупых и несчастных. Тогда я обрел самозабвение в моем гневе над нелепым мирком, близким и бесконечно далеким; над дураками, проповедующими бредни и зовущими их философией, не боящимися высовывая свои ослиные уши быть узнанными в своем ослином уме.
Я устал от своей ненависти. Теперь же я ищу нирвану.
Рек Бог в ответ Философу:
- Ты искал истину и собирал её? Пожалуй, во многом твоя мозаика истины складна и стройна. Лишь то, что темные части мозаики преобладают в твоем узоре меня не радует. Светлейшие и угловые доли ты растерял, пока нес их в свой дом! Но не настолько верно оказалась твоя философия, если не обрел ты счастье! И не достаточно могуч оказался твой философский разум, если не прояснилась тебе путеводная нить туда!
По тебе решение мое таково: бери Веселье – ибо пресытился ты неистовой мрачностью и словозлобием; бери Легкость и Игривость Мысли – давно же ты ищешь забвение, так в них же обретешь наилучшее из возможных забвений.
Возликовал мрачный до того Философ и, улыбаясь жизни и радуясь новым мыслям, легким и щекочущим, исчез в своей стране.
Много кто подходил после того к Богу и обретал искомое, доколе не поредела толпа страстолюбцев и не осталось на высочайшей из гор, подле Бога двое: молчаливый монах и веселящийся карнавальный танцор. И оба не подходили к нему.
Обратился тогда Всевышний к танцору, без отдыха плясавшему свой замысловатый танец и напевающему затейливый игривый мотив:
- Что же ты явился на высочайшую из гор, покуда нет тебе надобности в прошении? Что сподвигло тебя проделать нелегкий путь в мою обитель?
Отвечал Богу танцор, не останавливаясь в безудержной пляске:
- В моей стране есть такое обыкновение, трам-пам-пам!: там, где собирается толпа – всегда веселье! Всегда праздник, всегда трезвон тимпанов и бубнов! Всегда задористый смех и шум наполненных вином кубков! Э-ге-гей! Вот и отправился я в неизведанный край, дабы изведать усладу чужестранного веселья, забав и музык! Но лицезрел лишь сборище унылых и кротких, но преображающихся будто в зеркале! Решил тогда я дождаться и рассмотреть искусного фокусника! Хе-ва, хе-ва, соль!
Что же! Благодарствую тебе кудесник божественных превращений, однако близок час большого торжества моей страны и ухожу я прочь! Ого! Уже слышу я манящие звуки лютни и крики моих торжествующих односельчан – только деревне знакомо подлинное безумие пиршеств! Имею честь поклониться тебе, чародей, и уйти. Счастье даровал ты просящим, но куда большее ждет меня в моём доме!
Тру-ля-ля! Тру-ля-ля!
Праздник ищет короля!
Уж идет хмельной король!
Хе-ва, хе-ва, хе-ва, соль!
Распевая песни, танцуя и припрыгивая, умчался карнавальный танцор на звуки своей страны.
Монах, не проронивши ни единого слова, остался недвижен и челопреклонен уже седьмой час. И остались на горе двое: живой идол и идолопоклонник.
Ещё семь часов восседал Бог в беспричинном молчании. Те же семь часов оставался покорный инок словно камень.
Наконец обратился Всевышний к монаху со словами:
- Отчего ты молчишь? Отчего ты уподобился скале, даже больше, чем скале, ибо всякая скала движется с землей на которой стоит – ты же словно стоячий труп! Не всякий бы распознал жизнь в твоём теле! Есть ли просьбы у тебя? Разверзни же уста свои!
Бесцветно, подобно воздуху и ровно, подобно камню говорил богу монах:
- С самого посвящения живу я малым, пища же моя постна, редка и безвкусна, ибо терпенье и бесконечное ограничение дарует мне одухотворённость. Живу я в темных кельях отдалённого одинокого монастыря; денно и нощно читаю молитвы и священные писания, и этим я приближаю себя к лучшему из миров. Я отошёл от мирской суеты, ибо вся мирское есть лишняя суета и томление духа. От тебя, величайший, не надобно мне ничего, ибо ценнейшее из мыслимых благ я ныне обрел – оказался подле тебя и рядом с тобой.
И рек Бог в ответ исхудалому унынию отшельника:
- Вижу я, что ты святой! Святейший из святых! Более легкого решения не знал я, покуда не молвил ты. - Заглянул Бог в Аработ, извлек остатки содержимого и продолжал речь, - Немногое осталось в моём ларце – никто не желал получать сии плоды - но самое нужное! Получи же скромность, ибо она спутница всякого слуги. Смирение, что ты достиг, я преумножу своим даром смирения, ибо присуще оно всему безропотному и безжизненному. Милосердие, ибо иначе, как через дарящую доброту, лишенную воздаяния, не сыщешь ты приют среди людей.
Теперь же оставайся, святой, в священнейшем из мест – для подобных тебе я создал место сие. Я же ухожу отсюда. Ухожу туда, где играет музыка и льется вино. Я отправляюсь туда, где празднуют жизнь. Уже слышу я громозвучные барабаны и нежные звуки свирели, и теперь я хочу танцевать.
Произнеся эти слова, встал Бог с место своего и пошел прочь.
- Но куда же ты? – воскликнул монах, - нешто меняешь ты людской порок на небесную благодетель?
Рассмеялся Бог услышав слова монаха и отвечал:
- Не думаешь ли ты, что хладные небеса моя вечная обитель? Каким же диковинным сказкам научен ты теми, кто никогда меня не знал и не видел! Посвятил ты жизнь послушанию слепым и глухим – пожинай, что посеял. Следуя за слепцам и оглушёнными попал ты в глубочайшую из ям – яму безволия и умопомрачения! Искал ты райские кущи и вечное блаженство – бери их в холодных горах, пронзающих небеса. Для подобных тебе я создал "Небесное царство" сие. Броди в нем и ищи отдохновение от страданий, что причинял ты себе в одиночестве. Воистину, только здесь найдешь ты своих друзей! Тебе неведомы веселье и дарящая добродетель страсти в веселья, так что же ты дашь мне в своём присутствии? Ты коротал дни в религиозном тщании потустороннего забытья, так удлинил ты никчемность бытия тела и духа. Воистину же жизнь твоя - глубокая бессуетность и большое томление тем, кому предстаёт твой облик и твои унылые слова.
Так разве достоин ли я твоей разительно слепящей святости? Я, Бог-Творец-Искуситель? Я, Разврат-Твоего-Духа? Что бы мог я тебе дать? Уйду же я поскорей, чтобы чего-нибудь не взять у тебя!
Завершил Бог последнее слово и, приплясывая и распевая, ушел на разжигающееся пиршество, где танцевал карнавальный танцор и прочие одаренные Богом.
Монах же, продуваемый горными холодными ветрами, опасливо всматривался в спину Уходящему, стоял подобно горе и ни в чем не сомневался.