Итак, в неком обычном провинциальном городе числом жителей под миллион, жила обычная провинциальная дама. Лет тридцати с небольшим. Дура, короче говоря. Да-да, дура. Самая настоящая. О ней и речь. Родилась она, правда, вовсе не в городе, а в какой-то богом заброшенной деревне, где ее мама-фельдшерица и папа-филолог, горожане в третьем поколении, отбывали трехгодичную отработку после успешного получения дипломов об образовании, что для всякого неблатного элемента есть жесткая и неминуемая необходимость. Благодаря этому факту родительской биографии в паспорте нашей дамочки в графе «место рождения» числилось – деревня Васюковичи Залесского района Брянской области, что нашу дамочку порой крайне смущало – ибо в каких только анкетах ей не приходилось упоминать это богом забытое место и выслушивать от кадровиков: «Ну вот, понаехала деревенщина!». Дамочка наша краснела и заикалась, и пыталась объяснить, что она в деревне Васюковичи только что и сделала, – как родилась и четыре месяца прожила, но это уже никого не интересовало, факт есть факт, место рождения – деревня Васюковичи, и заткнись, деревенщина, не выступай и не вякай. А надо сказать, что в данном провинциальном городе людей, мнивших себя горожанами и аристократами, было великое множество, и кичились они своим городским породистым происхождением самым нескрываемым образом и всякий раз это нашей дамочке от души подчеркивали. Но не о том речь, речь о дуре. А впрочем, может так ее и назвать – Наша Дамочка? Да, конечно, пусть лучше будет Наша Дамочка, ведь дурой-то она была вовсе не с рождения, а стала ею в результате одного семейного скандала со своей Золовкою.
Теперь представьте себе Золовку: дородную дебелую матрону ростом так в метр семьдесят пять, с гордо посаженной головой, что неторопливо поворачивается из стороны в сторону только со спиной, представьте копну темно-каштановых подкрашенных хной волос, матовую персиковую кожу холенного царственного лица, серые, темного олова глаза, презрительные от чуть приспущенных век, утяжеленных полукилограммовым накраплениями туши на ресницах, представьте длинноватый с горбинкой нос, якобы сильно породистый, и миленькие губки, чуть пухловатые – и вот это царственное лицо перекашивается праведным гневом, и с этих миленьких губок летит абсолютно литературное словечко, очень мягкое и понятное, ничего общего с ругательствами цензурными и матерными не имеющее, а именно всего-навсего:
– Дура!
А вот Золовка-то как раз была женщина умная, очень умная баба, таких поискать. К тридцати трем годам она умудрилась окончить университет (причем проучиться там на дневном отделении ни много ни мало целых восемь лет – пять лет чистой учебы и три академических отпуска в год длиною каждый), выйти замуж, родить сына, наработать целых полтора года трудового стажа и очень недурно существовать на белом свете, посвятив свою сознательную жизнь семье и ребенку. По утрам она вставала часикам к одиннадцати – сын у нее был ребенок домашний, спать укладывался поздно и так же поздно вставал, так что одиннадцать часов для них было даже рановато. Тут Золовка готовила завтрак, кормила ребенка, потом подбрасывала его к бабкам – а бабок было целых три: и свекровь, и родная мать, и двоюродная тетка, причем свекровь жила за стенкой, а мать с двоюродной сестрой – в соседнем доме, так что под рукой непременно кто-нибудь да оказывался. После этого Золовка совершала разведывательный набег на магазины – продуктовые и промтоварные, и всякий раз возвращалась домой с победно вырванным дефицитом, нюх у нее на дефицит был как у южно-африканской ищейки и ни разу в жизни ее не подвел – и она схватила перед самым исчезновением с прилавков даже двухкамерный холодильник и цветной телевизор – и это в те времена, когда люди на них как на дефицит и смотреть-то не смотрели!
– Дура! – кричит Золовка в лицо нашей дамочке стоя на пороге свекриного дома, плотно приставив к бокам сложенные в пудовые кулаки свои холенные аристократические руки; локти Золовкины при этом так добротно в стороны разведены, что касаются дверных косяков и тем самым исполняют защитную, пограничную можно сказать функцию, тем перекрывают на всякий случай Нашей Дамочке возможность за так просто без членовредительства в дом пробиться.
И что в ответ Золовка слышит? А ничего хорошего, Наша дамочка баба ведь неинтеллигентная до нельзя – и деревенщина, в деревне родилась, и опять-таки, умом большим никогда не отличалась – окончила с красным дипломом мехмат МГУ всего-то навсего, а потом, она ведь все время где-то работала – то на одном вычислительном центре, то на другом, то в машиносчетном бюро, то еще в какой-то счетной конторе – где ей было интеллигентности поднабраться! – так вот, Наша Дамочка орет:
– Стерва! Сволочь!
Вот так они стоят и общаются. А в чем суть? А никакой сути нет, одни житейские обстоятельства.
– Дура! Только подойди ко мне, только дотронься!
– Ах ты стерва! Нет, вы только посмотрите на нее! На моем диване спит, моим одеялом укрывается, в моем шкафу свои тряпки вонючие держит, и меня же в дом не пускает! А ну пошла вон, пока глазки твои не выцарапала!
Наша Дамочка стоит на земле перед крылечком, в руках у нее пакет с олимпийской символикой, вся она съежившаяся и насупившаяся – как дикобраз перед атакой, и от этой неженственной некрасивой позы не разглядеть, что у Нашей Дамочки и рост вполне приличный – чуть меньше Золовкиного, и фигура прекрасная, и ноги стройные и стремительные, и шея на удивление длинна и грациозная – ничего этого у Нашей Дамочки на сей момент не видно. И даже ее замечательный австрийский летний комплект цвета сливочного крема – сарафан и пиджак-блейзер смотрятся на ней нынче дерюжками.
Конечно, Золовке не стоило вообще дверь открывать. Зря она ее распахнула, ох зря! Ну что ей стоило припасть к замочной скважине и защитившись толщей входной двери, надежно закрытой полуметровой чугунной щеколдой, прокричать Нашей Дамочке все, что душе угодно? Очень удобно через дверь переругиваться, одни слова и никаких жестов! Умная баба Золовка, а тут бес попутал, сглупила. И вот Наша Дамочка взлетает на крыльцо через все три ступеньки, на высокой скорости всей своей некрупной массой пробивает оборону левого Золовкиного локтя и, не притормаживая в просторном коридоре, пролетает далее в комнату к своему шкафу. Тяжеловесная Золовка разворачивается не быстро, и вдогонку бросается тяжело, и настигает Нашу Дамочку лишь у трехстворчатого распахнутого шкафа, из которого та уже деловито складывает в свой пакет какие-то вещи.
– А-а-а!.. – шипит Золовка.
А Наша Дамочка работает молча. Она укладывает в пакет свой злополучный красный диплом, она кидает туда свидетельство о браке и свидетельство о рождении Дымчика, она берет в руки небольшую деревянную шкатулку, открывает ее и проверяет разноцветные футлярчики ювелирных украшений – здесь лежат ее цепочка, кулончик, перстень и сережки – все давешнее, еще родителями даренное; обручальных колец она не находит, нет и золотого крестильного крестика цепочкой своего Дымчика – Свекровь забрала; потери эти Наша дамочка обдумывает молча, но вот шкатулка уложена в пакет и пришел черед еще каким-то мелочам…
– Дура!.. – шипит Золовка. – правильно тебя муж бросил! Дура… Глупая дура!
А вот у Золовки-то муж никуда от нее не денется, потому что Золовка так своего мужа хвалит, так ему подпевает, так его умасливает, что тот не то на трех, не то на четырех работах сразу вкалывает, и всего его от гордости и удовольствия прямо распирает: «Каков мужик, а! Сам, один всю семью содержу!».
Умная баба Золовка, и мужика привечает, и себя не забывает – это у него три работы, а у нее – три развлечения: сауна по четвергам на полдня, где свое общество – прямо дамский клуб: секретарь-машинистка из турбюро «Спутник», душечка из управления торговли, милочка из треста ресторанов и кафе и лапочка из обкома профсоюзов; три раза в неделю курсы французского языка, дважды в неделю бассейн – надо же поддерживать себя в форме! И ездит она в бассейн не на троллейбусе, а на черной «Волге», где за рулем сидит ее дальний-предальний родственник, такой дальний, что кое-кто поговаривает, что он ей и не родственник вовсе, но это злые языки, Золовка дама честнейшая, а то, что на нее наговаривают – это от зависти, от зависти все! Ибо люди злы, глупы, ленивы и завистливы, и больше всего тех ненавидят, кто жить умеет, а вовсе не свою глупость, что им, злым и ленивым, жить хорошо не дает.
Умная женщина Золовка и интеллигентная, вежливо ругается. А Наша Дамочка ей в ответ – фи, как некрасиво! грубо! «Заткнись, стерва, а то нечаянно пришибу!» – и таким ее взглядом одаривает, что та тут же в угол ретируется. Шипит оттуда Золовка, но Нашу Дамочку не трогает - боится.
На глазах у Золовки два года назад случай был – играли их сыновья во дворе в песочнице, и занесло в крохотный частный двор подвыпившего верзилу, и полез верзила в песочницу к малышам – детство вспомнил, поиграть захотел. Дети перепугались и заплакали, и Золовка очень твердо и очень вежливо попросила верзилу покинуть чужой двор, а тот ее матом покрыл, и тогда… Тогда безмолвно копившая в себе ненависть Наша Дамочка резко так подскочила к нему – Золовка помнит, что глаза у той от ненависти стали АБСОЛЮТНО БЕЛЫЕ, такие белые, что лишь крохотные черные зрачки сверкали на них антрацитовым сколом, - и проговорила глухо и зло:
– Вас кажется попросили выйти…
– Ась? – все еще куражился тот.
А дальше было что-то непонятное – Наша Дамочка вроде бы его даже пальцем не тронула, но верзила отчего-то звучно, как куль цемента, грохнулся на землю, там, на земле же и развернулся, и… Пополз прочь со двора. На четвереньках.
* * *
Ну что, все собрала? –ехидничает Золовка.
– Не волнуйся, тебе ничего не оставлю. Зеркало со стены сниму и с собой заберу – мое!
– Бери-бери, не надорвись только!
– Своя ноша не тянет…
Наша Дамочка останавливается перед зеркалом – оттуда на нее смотрит разгоряченное лицо с АБСОЛЮТНО БЕЛЫМИ глазами.
«Ничего себе! Дожилась...»
Белые глаза – это все, излет сил. Это значит, что она продержится ни больше ни меньше – ровно столько, сколько ей придется добираться до постели – час, два, три, сутки – а потом она свалится, быть может даже на неделю, измотанная и обессилевшая.
* * *
…Она выходит из Свекриного дома с легкомысленным полиэтиленовым пакетом, плотно набитым вещами в одной руке, и овальным зеркалом на крапчатом декоративном шнуре – в другой. Торопливо идет к остановке, но вдруг останавливается у обочины тротуара и начинает голосовать легковушкам.
– Куда едем?
– Двадцатый квартал.
– Пятачок.
– Идет…
Зеркало мягко вжимается в спинку заднего сидения, пакет пристроен тут же. Она немного опускает стекло рядом с собой:
– Можно? Не помешает?
– Пожалуйста, пожалуйста! Жара – сил нет, ага?
– Что же вы хотите – лето…
Машина катит по мягкому асфальту, обгоняя грузовики и трамваи. В приоткрытое окно залетает мягкий тополиный пух, чудесно невесомый и назойливо вездесущий, недвижимый пласт жары медленно отступает под слабым дуновением сквознячка и покидает салон, плывут мимо автомобиля изнеможенные зноем улочки и дома, и серо-коричневая городская пыль вслед за тополиным пухом притрушивает листья деревьев, стены зданий и плавкий асфальт тротуаров.
Вдруг Наша Дамочка начинает плакать. Тихо, поскуливая и привсхлипывая. Ей очень жалко пяти рублей. Ну просто до слез жалко. Вот подъедет машина к дому, и придется выуживать из кошелька синеватую купюру. А их так мало! В зарплату дали восемь штук, а в кошельке осталось только три, а до аванса еще полторы недели…
– Неприятности какие? – участливо спрашивает водитель.
– Ах нет, ничего… – не скажешь же ему: «Дорогуша! Вези бесплатно – денег нет!».
– Ну бывает – просто нет настроения…
– Да-да, просто нет настроения.
* * *
Дома Нашу Дамочку встречают без особой радости.
Дом – это трехкомнатная квартира на последнем шестом этаже - кто только придумал строить шесть этажей без лифта! Хотя бы пять… Квартира, где в каждой комнате по семье, где на всех – одна кухня в семь метров, где ванна, в которой не помещаются все нужные полотенца и зубные щетки, а тазов и бачков столько, что их то и дело приходиться выставлять в коридор; где уйма детей от трех до семнадцати лет, что так и снуют под ногами; где живет кот Базилио и стоит двухведерный аквариум с золотой рыбкой Веней.
– Веня!
Рыбка подплывает к вздрогнувшей от звука голоса поверхности воды и беззвучно хватает ртом воздух.
– Веня, булочку хочешь? – в воду опускают кусочек хлеба, зажатый между двух пальцев.
Веня подплывает к пальцам и несколько раз касается их свои скользким, как комок болотной тины, кожистым ртом.
– Жуй, трИглодит!
Пальцы отпускают хлебную крошку, Веня жадно подбирает ее, метко подхватывая на лету.
– Во! А говорят, рыбы ничего не смыслят!
– Как Веню, так всякий покормит, а до голодного родного Сына и Брата никому дела нет, всем наплевать!
– Это кто на тебя наплевал? Сам взять не можешь? Вон на плите сковородка с вермишелью, разогрей и ешь!
Коротко и ясно. И так всю жизнь, с пеленок и по сегодняшний день. Брат отправляется на кухню, там он устроит себе ужин, потом составит грязную посуду в раковину, и посуда будет зимовать там до тех пор, пока кому-нибудь не понадобиться именно эта сковородка и именно эта тарелка.
Впрочем нет, так было вовсе не всегда. Наша Дамочка помнит те времена, когда в воскресенье все обедали в зале за столом, накрытым белой скатертью, ели из перламутрового сервиза – саксонский фарфор, между прочим, суп наливали половником из супницы, на второе было два-три блюда, а салатов на закуску – и по пять; чай пили с домашними тортами и пирогами, и воду для него кипятили в электрическом самоваре, прямо за обеденным столом… Боже мой, когда же это было? Давно, очень давно, когда здесь еще жил Отец и у них была Семья. А потом Отец уехал в какую-то командировку и не вернулся – нашел себе какую-то другую семью, где может быть скатерть была белее или салатов на закуску больше – не пять, а семь; но словом – ушел, и все. И Мама впала в отчаяние, ходила и плакала целыми днями навзрыд почти пять лет подряд, и куда-то запропастилась белая скатерть, разбилась нечаянно супница, супы в доме перевелись – все жевали что-то на ходу, схватив первое попавшееся из холодильника, и огрызались друг на друга по поводу немытых чашек, и разбрелись наконец по своим изолированным комнатам…
* * *
– Ну что, сходила замуж? – высовывает нос из своей комнаты Сестра.
– Сходила и вернулась…
– Ну-ну, молодец… Глядишь, и я годика через три молодцом стану… - это она так шутит.
Просто Сестра через месяц-другой отъедет вслед за своим одипломленным супругом в город Стерлитамак Башкирской АССР, отъедет, прихватив двух Племянниц и контейнер домашнего шмотья, Зять оттарабанит там три года, а потом они поедут назад, уже с двумя контейнерами, и все это снова примостится на шестом этаже в безразмерной трехкомнатной квартире, в которую что ни засунь – все как-нибудь поместиться, и свадьба, и крестины, и отъезд, и приезд…
– Дымчик!
– Ну что?
– Дымчик!
– Мне некогда, ма!
Из своей комнаты выглядывает Мама.
– Ты уже вернулась? И как там тебя встретили?
– Прекрасно. Дурой обозвали… На субботу машину закажу – буду вещи перевозить.
– В субботу? А я на дачу собралась…
– А что дача? Я и сама справлюсь, ребята из отдела помогут…
– Что, совсем уходишь, да? – у Сестры азартно зажигаются глазки. – Разводитесь, значит? – похоже, наконец-то она поняла серьезность грядущих перемен.
– Я еще не решила… Вещи надо забрать, а то потом покажут большую и красивую фигу, кажут: «Наше все!» - и никому ничего не докажешь…
– Ты смотри, им ничего не оставляй – на мебель, говорят, наценка будет, потом и не купишь ничего, а твой благоверный пусть сам зарабатывает, а не с тещиных подачек живет… Ты это, нашу комнату потом займешь – но учти, на три года! Чтоб к моему возвращению пустая была, ясно?
– А мне что теперь, до вашего отъезда к Маме в комнату перебираться? – ворчит Брат.
– Дымчик!
– Поиграть человеку не дадут! Ы-ы-ы! Поиграть-то дайте, я еще ребенок и детство у меня не кончилось!
– А-а-а!.. – только и машет рукой Наша Дамочка.
Зеркало она пристроила у стены в прихожке, пакет с вещами опустила на низенький пуфик, вот сбросила босоножки, прошлепала босыми ногами на кухню, сполоснула руки, из хлебницы вынула французскую булочку, отщипнула краешек, положила в рот, потом зашла в бывший зал, остановилась над аквариумом:
– Веня! Булочки хочешь?
Квартирный потомок золотого карася жадно хавкнул круглым ртом.
– На трИглодит! Лопай! Ты, китайская штучка, единственный в этой квартире человек…
…Ох, как буднично рушиться жизнь! – Ведь все было также, такая же жара, такой же тополиный пух, такое же выгоревшее от зноя небо! Только тогда свадьба была, а сейчас… А что сейчас? Жили-жили люди по одному, потом пожили рядом – считалось, что вместе; но вот не ужились – сил нет ужиться и смысла нет уживаться, жизнь развела, и причин вроде бы нет, но и желания оставаться рядом тоже, и вот все прошлое летит кувырком, и сегодняшний день подобен извержению Везувия и гибели Помпеи – все так привыкли, что Везувий все время дымит, что когда наконец-то к небу взметнулся полный пламени и пепла столб, все удивленно остановились и враз спросили: «Как же так? Он ведь всегда ПРОСТО ДЫМИЛ!».
Пожалуй, Муж Нашей Дамочки был очень положительный по всем параметрам человек.
Не пил.
Не курил.
Занимался спортом.
Имел хобби.
Любил Дымчика.
Сам гладил свои брюки.
Иногда готовил что-нибудь съедобное.
И очень любил свою маму.
Ах да, и где-то там работал. Вроде бы даже за деньги.
Пожалуй и Наша Дамочка доже была весьма положительная особа.
Не пила.
Не курила.
Спортом, правда, не занималась, ссылаясь на свою занятость Дымчиком.
Хобби тоже не имела – утверждала, что ее хобби – Дымчик.
Любила Дымчика. Но как-то не так, как надо: во всяком случае, и Свекровь, и Муж ей частенько указывали, что любит она Дымчика НЕДОСТАТОЧНО.
Сама гладила свои платья, Дымчиковские вещи, Мужнины рубашки, общие пододеяльники, простыни, наволочки, полотенца и все остальное.
Всегда что-то готовила поесть.
Время от времени стирала.
Не очень любила свою родню, но крайней мере свои чувства громко не афишировала.
Зато через чур любила свою работу.
Нет, вы мне скажите, что это за женщина, что мчит на работу к 9.00, уходит с работы в 18.05, исправно посещает все субботники, воскресники и прочие мероприятия, и при любой Дымчиковой болезни все равно рвется к своей безмозглой ЭВМ?
– Они… они же мне дискету загубят! Всю программу сотрут! Они же не умеют с нею обращаться… - оправдывается наша дамочка.
– Они… Они мне всего шестьдесят процентов по больничному платят! Они… Они по справке, если я с больным ребенком сижу, мне вообще ничего не платят! – опять оправдывается она.
– Мне… мне продукты не оставят, если я сегодня не выйду! Меня в списки на кроссовки забудут включить, если я сегодня дома посижу, а мой благоверный уже второй сезон в одних сандалетах гуляет! И потом… а вдруг все-таки общежитие дадут? Ну, сколько же можно по чужим углам скитаться?
Вот такая Наша Дамочка вся из себя работящая, загребущая. И к семье своей, и к Дымчику в том числе, очень даже безразличная.
А Муж? А что Муж? Это Нашей Дамочке денег не хватает, это у Нашей Дамочки холодильник пустой, это у Нашей Дамочки вкус извращенный – ей своего благоверного в кроссовках хочется видеть, а ему… А ему и так все прекрасно. И так все хорошо:
Дымчик есть? – есть.
Спорт есть? – есть.
Хобби есть? – есть.
Жена под боком есть? – есть.
Там, на плите, что-то съестное в сковородке есть? – есть.
Ну, и что еще человеку для счастья надо?
Ах, крыша чужая? Хозяйка за дверь попросила? – Другую хозяйку найдем.
Денег мало? – надо просто меньше их тратить.
Обувь прохудилась? – а ремонтная мастерская на что?
Мода? – а что это такое? И вообще, Моя Жена лучше всего выглядит голой. Для меня. А для других и в том, что есть сойдет.
И вообще, какие проблемы?
Зато какое небо! Голубое-голубое, сапфирное прямо-таки. И в Волге какая вода – парное молоко! И по телику вечером какой будет детектив! «Спрут»! Так что все-таки человеку для счастья надобно? А ничего не надобно, все у человека есть! Вот только Жена… Мрачная какая-то и ребенка не очень любит. Честное слово, не очень. Муж ей – пошли, погуляем, а она – «Не могу, мне ужин готовить надо»... И так всю жизнь. Все десять лет. От тоски взвоешь…
И взвыл Муж от тоски и вернулся к своей Маме. Один, без Дымчика и без Нашей Дамочки. Психологи говорят: «Второй семейный кризис, когда Муж выбирает между женой и матерью». Все верно, все строго по науке – от жены к матери. Первый круг самостоятельной семейной жизни завершился, а перед вторым нужна передышка. Впрочем, второго может и не быть – мы люди взрослые, все нам и так известно, и так знакомо, и так доступно, и так дозволено, а разведенок нынче и одиноких – ой, лучше не вспоминать, сколько их, неприхотливых, в общении легких, в постели доступных! – и считать не стоит, честное слово.
А Наша Дамочка?
А Наша Дамочка лежит в постели без сна, свои семейные воспоминания перебирает, как контролер госприемки готовую продукцию – ах, вот это с брачком, плохое, не было бы его – смотришь, и жизнь иначе бы сложилась!..
Тешь себя сомнительной надеждой, Наша Дамочка, утешай, успокаивай! А не было бы иначе! И вовсе не потому, что вам обоим на роду так написано было, а потому, что в тот момент, когда у вас еще ВЫБОР был, когда на ПЕРЕКРЕСТКЕ дорог вы встретились, вы не ОДНУ дорожку для своей семьи выбрали, а ДВЕ разных, что вроде как рядом сначала бежали, а потом каждая в свою сторону повернула, и вы, пока шли сначала – вроде бы рядом шли, но вот дорожки разошлись – и вы каждый по своей разбежались, в свою сторону, сообразно своим наклонностям и миропониманию. И уже не вернуться туда, назад, где был ВЫБОР и был ПЕРЕКРЕСТОК, и потому чтоб ты не делала, чтоб не придумывала сейчас – все только отсрочка расставания. Только отсрочка…
Ты спрашиваешь, а еще ВЫБОР будет? Обязательно будет. Что? А вернетесь ли вы друг другу? Может быть да, а может быть и нет. Если… Если время ВЫБОРА у твоего Мужа и у тебя совпадет, И если вы снова окажетесь на одном ПЕРЕКРКСТКЕ, и снова выберите друг друга. А если не совпадет? А если не друг друга, а других? Если, если… Это только кажется, что жизнь задана раз и навсегда, а на самом деле она задана ВРЕМЯ от ВРЕМЕНИ, и ЕСЛИ стоят на тех самых ПЕРЕКРЕСТКАХ, которые ВРЕМЯ от ВРЕМЕНИ, и кто же знает, какое именно будет это ЕСЛИ…
…Дальнейшие события в жизни Нашей Дамочки проистекали бурно. А местами даже со штормовыми предупреждениями и грозовыми фронтами. Впрочем, всякий раскол есть гром и грохот, а семейный раскол – развод то есть – ничем не лучше любого другого.
Нашлись умные головы и на работе, которые объяснили Нашей Дамочке, что только глупая женщина, а именно дура, может за так просто, за здорово живешь, отказаться от такого положительного мужа. Ей объяснили, что мужик нынче пошел не тот, он замужних любит, поскольку замужние чище, и дело иметь с ними для здоровья весьма гигиенично, не то что с разведенными, и потому, если у Нашей Дамочки хоть немножко мозгов в голове осталось, то пусть она с разводом не торопится и играет из себя даму замужнюю и благополучную, а иначе ей личной жизни не видать. Еще ей дали множество ценных указаний по поводу раздела Свекриного дома, в котором Наша Дамочка была прописана с самого замужества, но по разным причинам ни дня не жила; опять-таки очень много советов она услышала по поводу того, как и что следует говорить ее сволочной Мужниной родне.
Наша Дамочка, будучи дурой, ни одним из этих советов не воспользовалась. Она нашла машину, наняла дюжих молодцев и вывезла свое и Дымчиковское имущество к матери на шестой этаж. Она заняла временно освободившуюся комнату Сестры. Она официально подала на развод и не менее официально развелась. Она вообще ни разу не виделась после отвоза вещей ни со Свекром, ни со Свекровью, ни с Золовкой.
Не виделась, поскольку заметив кого-либо из прежней родни, тут же переходила на другую сторону улицы, даже если идти туда ей было не надо. А однажды даже не на своей остановке из автобуса вышла – видите ли, в одном автобусе с Золовкой ехать не захотела. Но что с дуры взять?
Мало того, она уволилась с работы. И теперь не таскает домой пайки, куски и прочую дефицитную вещность. Она устроилась – бог мой! – на две ставки уборщицей (вы понимаете – уборщицей, и это со своим-то дипломом, со своим стажем и квалификацией!) в стройтрест, и через два года выбила из стройтреста себе какую-то хибару, а еще через год обратила свою хибару в двухкомнатную квартиру на самой-пресамой городской окраине. Выглянешь из одного окна – лес, выглянешь из другого – поле, выйдешь на лоджию – и весь город перед тобой как на ладони просматривается, и слышно, как громыхает старенький дачный трамвай.
Работает она нынче в школе, тут же, на окраине – преподает информатику. Нагрузка у нее пока небольшая – можно было бы и побольше школьных часиков-уроков взять, но ей не хочется. Ей себя жалко. Она теперь и на больничных день в день сидит, и от справок не отказывается – себя бережет.
Дымчика она определила в музыкальную школу и по вечерам разучивает с ним гаммы.
Второго мужа у нее пока нет, но зато есть любимый мужчина, и очень хороший. Иногда она мне им хвастается, по секрету, разумеется. Она показывает мне колготки и кофточки, сумочки и книжки и угощает съедобными дефицитами, что прибыли в эту квартиру в одном и том же дипломате.
Мы болтаем с ней расположившись в зале; на сервировочном столике, покрытым белой салфеткой скучают две фарфоровых чашечки с кофе и хрустальная вазочка с причитающейся к кофе безделицей, я качаюсь в кресле-качалке и пью из плоской стеклянной рюмки какой-либо ликер, кагор или херес, она с ногами сидит на диване и что-нибудь щебечет, отщипывая кусочки от французской булочки. Время от времени она подхватывается и подходит к аквариуму, в котором плавает толстый двухвостый карась из породы золотых рыбок.
– Веня! Булочку будешь? – спрашивает она.
– Хам-ням! – отзывается тот.
– Вот трИглодит! – восхищается она. – А говорят еще, что рыбы ничего не понимают! А Веня у нас такой умный, ну куда там!
Я соглашаюсь с ней.
А она все щебечет и щебечет мне за свою нынешнюю благополучную жизнь. Впрочем, иногда останавливается:
– Ой, какая я болтушка! Все-все тебе выложила! Какой ужас! Но ты ведь никому ничего не расскажешь, правда?
– Правда, не расскажу, – обещаю я ей.
– А ты вот, – переходит она на мою личность, – скрытная до нельзя. Никогда мне ничего не расскажешь.
– А мне и рассказывать нечего, – поясняю я ей.
– Так уж и нечего! У такой женщины, как ты – и нечего!
– Правда, нечего. Дом, одна работа, другая работа, третья работа, ребенок, дом. Дом, одна работа, другая работа, третья работа, ребенок, дом. И так все время. И больше ничего.
– Ну… Скучно-то как.
– Скучно. Вот к тебе приезжаю развлечься и отдохнуть.
– Ничего, вот решишь жилищную проблему, будет у тебя своя квартира, бросишь половину своих работ, и тебя все наладится. Я по себе сужу…
И я опять соглашаюсь с ней.
Но иногда на нее накатывает. Тогда она вдруг вспоминает бывшего Мужа или бывшую Свекровь, или же змеюку-Золовку, и торопливо, взахлеб, в который раз по тому же кругу, выкладывает мне свое прошлое, ничуть не пытаясь его приукрасить; время от времени переводя дыхание и повторяя о себе: «И я все терпела! Вот дура, да?». Потом она продолжает о своей бывшей работе, где она за свои сто сорок вкалывала без выходных и проходных, и тоже время от времени останавливается, обращаясь ко мне: « И бросить боялась! Вот дура, да?» – и так – вот до этого своего карточного («Как в карточном домике», – поясняет она) – благополучия.
– Нет, ты скажи, я сильно дура была, что так жила? Всю жизнь – только не для себя, а? Ну, честное слово, джинсы за всю жизнь себе не купила!
(Джинсы теперь у нее есть – деньги на них доставались из того самого дипломата).
– Нет, ну правда дура, а?
– Ну почему – дура? – говорю я ей. – Почти все так живут, не для себя – для кого-то: кто-то для детей, кто-то для семьи, кто-то для мужа, кто-то для человека, которого возомнили своим единственно любимым…
– Но ведь невозможно быть счастливой только для других. Счастливая – это когда сама по себе, лично для себя… – говорит она мне.
– Пожалуй, ты права, – соглашаюсь я с ней.
– Нет, все-таки я была самая настоящая дура. Мне нужно было развестись с мужем и прожить три года одной, чтоб поумнеть! Слушай, да у тебя рюмка пустая!
– Разве? М-да, пустая.
– Ну-ка, давай ее сюда… Похоже, мы с тобой когда-нибудь станем алкоголичками и пойдем лечиться в соответствующее заведение… – она наливает и мне, и себе.
– Алкоголичками? Это с твоих-то полбутылки в месяц на двоих?
– Ну, так и на двоих, ну так и полбутылки… Я же и в компаниях иногда пью…
– У-тю-тю! Пьет она! Кому-нибудь другому расскажи, - смеюсь я.
– Смейся, смейся, - милостиво соглашается она. – Так мы с тобой за что выпьем?
– Давай не за что, давай – за кого... За тех, кто поумнел.
– Да-да, а лучше всего за тех, кто умудрился это сделать без развода! – и она хитро подмигивает мне.
И мы с нею пьем за умных.