У Стёпаньки желтые «Жигули» ноль третьего выпуска с подбитым крайним левым глазом, а у Сержа «Волга» цвета парадной офицерской формы. Машины у них не свои – отцовские; у Стёпаньки папа занимал должность замдиректора завода по быту, а у Сержа – так и вовсе генерал в отставке.
Нынче Стёпанькин папа месяцами на даче живет. Папа бодр и здоров, но рад пенсии и возвращаться на работу не спешит, хотя его и приглашают бывшие сослуживцы. Ему не внушает доверия перестройка с ее неразберихой: «Она, может, дело и нужное, но… Но как при ней вести себя умному человеку, вот в чем вопрос! И чем же все это кончится – тоже не понятно…». Хорошо, младший сын в науке пристроился, там все проще, и политика большого значения не имеет, и потому папа за Стёпаньку особенно рад. Со старшим сложнее – он хозяйственник, а хозяйственникам никогда легко не жилось.
Стёпаньке уже тридцать два, он «остепенен», занят солидными исследованиями с хорошим народнохозяйственным эффектом, конкурентов по работе у него нет – отрасль узкая, специфическая, Стёпанька сам на нее случайно набрел, а теперь пашет в свое удовольствие и промышленности на пользу, от предприятий, Стёпанькиными исследованиями заинтересовавшимися, отбою нет. Стёпанька невысок, неширок, голосом вкрадчив, волосы у него – каштановый пух, а на гладко выбритом лице – дежурная улыбка тонких, почти бескровных губ. Стёпанька до сих пор не женат, однако и не одинок – пару лет назад он сменил в своей комнате узенькую односпальную кровать на обширный велюровый «сексодром», иногда в отцовских «Жигулях» остается стойкий запах французских духов J'ai Ose, из командировок Стёпанька непременно везет ворох импортной косметики, а женская обувь его интересует исключительно тридцать девятого размера. На мамины вздохи о затянувшемся холостячестве он посмеивается и говорит, что уважающий себя мужчина в родительскую квартиру любимую жену не приведет, а до своей ему еще года два ждать осталось – в кооперативе только сваи под фундамент стали забивать. В такие моменты мама непременно папу подколет: «Мог бы мальчику и раньше с квартирой помочь!». Папа оправдывается: «Кто бы ему раньше даже и при нашем блате две комнаты в тридцать девять метров построить разрешил, когда в нынче трехкомнатные квартиры на тридцать шесть тянут!», Стёпанька же посмеивается – ему и под маминым крылышком живется хорошо, самому рубашки стирать не надо, а там уж видно будет.
На работу он ездит на машине – удобнее, ему ведь порой в пять концов поспеть надо, Стёпанька переговоры с предприятиями-заказчиками сам ведет, двум своим сотрудникам не передоверяет. Возле института «Жигуль» паркует в одном и том же месте, под старым кленом и частенько видит рядом с собой сине-зеленую «Волгу» Сержа. Чужой «Волге» он не завидует – мастодонт для перевода бензина; была бы «Тойота» или « Вольво»… Впрочем, этих машин пока Стёпаньке не видать, зато «девятку» он через год точно купит – в профкоме списочки перетрясли, подсчитали – через год Стёпаньке «девятка» светит.
Серж в очереди на личный транспорт не стоит – ему и отцовской «Волги» хватает по самую завязку, он как-никак единственный ребенок в семье, надежда и опора, и самые длинные поездки у него получаются по городским аптекам – отцу с годами лучше не становится. Отец Сержа – Герой Советского Союза Егор Петрович Жабоедов – высокого звания в сорок третьем был удостоен, будучи гвардии сержантом, после войны уже офицерские погоны получил, академию окончил и до генерала дослужился. Серж родительскую фамилию мужественно несет, а жена его, получив новый паспорт, расплакалась: из Шереметевой невесть кем стала.
- Ну что ты, Симочка плачешь, - удивлялась свекровь, - у нас очень хорошая фамилия, знаменитая, геройская!
Через семь лет Симочка опять сделалась Шереметевой – после развода девичью фамилию взяла. С Егором Петровичем она с самого начала под одной крышей не ужилась, и пришлось Сержу в примаки идти, впрочем, пардон за неточность, в те времена он был еще просто Сережа, мальчик с дипломом в кармане, без ясного будущего. И как же затянулась эта неясность! Три мрачных крепостных года заводской отработки промелькнуло, и два институтских в ожидании места в аспирантуре на инженерной должности с дворницкой зарплатой, и даже год аспирантуры – и все неясно и неясно, и денег никаких, и перспективы туманнейшие. И свекр-герой-генерал на поверку сухарь-идеалист оказался, сыну ни рублем не помог и протекции никакой не составил:
- Мы, Жабоедовы, всего в жизни честно достигали!
Ну и достиг Сережа, что его теща по лестнице вниз спустила: Пошел вон, дорогой зять-негде-взять, не твой бы поганый язык – задурил девчонке голову! – она бы как королева жила, а не нищенствовала с тобой! Вон, Яшка Петриков, уже доцентом стал, Дима Ливанов майора получил, Лешка Великанов зам директора, а ты все еще недоучка аспирант, и еще неизвестно, когда защитишься, да и защитишься ли вообще! Только и умеешь, что детей делать! Вон! Без тебя обойдемся!
Сереже очень хотелось сказать, что Яшка Петриков у Симы в доме всего-то два раза и был, Дима Ливанов лишь водки нажраться приходил, а Лешка Великанов на спор, для хохмы за Симой ухаживал, и никто из них жениться не собирался, одному Сереже Сима и нужна была, как парню честному и искренне влюбленному, но теще его и слушать не стала, пообещав с… метлой по спине надавать, если он хоть слово в ответ ей тявкнет. И ушел Сережа, и родного сына, которого вроде бы любил, Вовчика, с тех пор ни разу не видел – сначала жена не разрешала, а потом уже и сам отвык. Лишь алименты со всех видов заработков исправно перечислял.
Впрочем, жабоедовская порода не подвела, крепкой оказалась: выстоял Сережа – и пять лет нищего аспирантства вытянул, и защиту в чужом голоде, через тыщу лет после аспирантуры, выдюжил. А уж тут пруха пошла. Доцента дали, зарплату нормальную, бабушкин дом снесли – Сережа отдельную квартиру, свою, единоличную, получил, да и женщины его вдруг все дружно полюбили, и стал Сережа Сержем и пожирателем сердец. Метаморфоза, да и только. Жалко лишь, что возраст у Сержа немаленький – тридцать девять, да ладно, лучше поздно, чем никогда.
Идет Серж по институту рыскающей волчьей походкой, серо-зеленые глаза посверкивают, лобастую голову с густой гривой волос крепкая широкая шея держит, сам он весь крупный и массивный – но не толстый, а то, что называется «сбитый». Брюки на нем исключительно белые – «Рио-де-Женейровские», и сам картиночный франт. Серж женщина на улыбки не скупится. Со Стёпанькой и прочими мужчинами рукопожатиями обменивается.
- Умный мужик Жабоедов, если бы не разбрасывался, уже б докторскую защитил, – говорит о нем Стёпанька.
- Толковый парень этот Старыкин, далеко пойдет, – говорит Серж. – Вот только уж такой он скользкий тип…
Говорят они это одной и той же женщине, правда, в разное время и при разных обстоятельствах.
С Сержем она сидит за трапезой на его кухне. Плотные шторы задернуты, магнитофон выдает что-нибудь современное, цветомузыкальная установка разбрасывает по стенам разноцветные блики. На Серже белые штаны, на женщине – нечто вроде набедренной повязки.
Серж говорлив. У него приступ гениальности – слова выплескиваются, как вода из закипевшей гейзерной кофеварки, а умные мысли так и перебивают одна другую. Он выкладывает женщине все свои планы, даже только что возникшие, изредка подхватывается и бежит в комнату – оттуда торжественно приносит свиток распечатанной программы и водит пальцем по исполненным латынью словам, доказывая оригинальность решения. Женщина совершенно ничего не смыслит в программировании, и потому никогда с ним не спорит. От ее улыбчивого согласия уверенность в собственных силах возрастает у Сержа прямо на порядок. Потом, ночью, он будет долго сидеть за столом, вычеркивая блок-схемы программ, и время от времени замирая, вспоминая мягкую податливость ее гибкого тела и нежный запах ее духов. Но это – потом, ночью. А сейчас надо спешить выговориться, потому что еще немного, и она встанет, оденется и уйдет – быть может, даже на неделю, и он спешит, спешит говорить…
В прихожей он перекладывает продукты из своего портфеля в ее сумку. Ей нельзя долго задерживаться после работы, и он сам придумал, как удлинить недолгие свидания.
- Ты меня балуешь, - смеется она, обнаружив среди прочего сомика.
- Сосед предложил, я два взял – тебе и родителям! – гордится он своей находчивостью. – Может, тебе чем-нибудь нужно помочь? Ты не стесняйся, - прости он.
Она и не думает стесняться. Поэтому Серж возит на своей «Волге» в ремонт ее холодильник и стиральную машину, помогает привезти из мебельного стол, и даже иногда копает ей дачу – но это уже совсем редко и после долгих переговоров – она боится, что соседи что-то не так поймут; поэтому Серж прихватывает друга Арнольда, они оба переодеваются в рванье под пьянчужек, способных перекопать за пол-литру сивухи подземного шара, неожиданный маскарад веселит, а дачные шашлыки, запитые «Киндзмараули», по-настоящему восхитительны. Арнольд балагурит и говорит, что с шашлыками, приготовленными такой женщиной, он способен собственную бороду съесть, все смеются, а Серж даже испытывает легкие приступы ревности.
Но сейчас они стоят в прихожей, она застегивает плащ, и вот-вот выскользнет за дверь.
- Может, тебе деньги нужны? – спрашивает он. – Я вчера зарплату получил.
Деньги она берет редко, когда уж совсем прижмет, и никогда не возвращает – уж так между ними повелось с подачи Сержа. Он бы рад для нее и больше сделать, – но нельзя, муж может догадаться. А лишних скандалов никому не надо. Да-да, женщина замужем, у нее сын, которому скоро исполнится одиннадцать, она живет в переполненной людьми коммуналке, перед зарплатой считает копейки, и все же умудряется хорошо выглядеть и не быть злюкой. Да-да, у нее исключительно замечательный, милый характер, и саму ее зовут Мила. Такой у Сержа еще никогда не было, всем всегда от него что0нибудь нужно – либо квартиру, либо законный брак, либо постоянного унижения – а какому мужчине приятно чувствовать себя подставкой для дамских ног, хотя бы и очень красивых? Миле нужен он сам. Он это кожей чувствует. Ему с ней хорошо, замечательно хорошо – как случилось, какой тайник она отомкнула, какую струну затронула, что хорошо только с ней? Тайна, тайна, тайна…
- Я подвезу тебя? – спрашивает он.
- От остановки!
Н притормаживает на автобусной остановке по ее голосующей руке – случайная «Волга» цвета парадной офицерской формы, случайная женщина с тяжелыми сумками – надо же, успела забежать в овощной взять картошки, можно подумать, что он бы этого сделать не смог… И еще одна женщина с девочкой, у которой рука на перевязи, просится подвезти… Ладно, пусть садятся. Правда, теперь не поболтаешь… Интересно, сколько еще ему ждать тихого поскрипывания замка, открывающегося ее ключом? Сколько? Женщина с девочкой выходят раньше. Можно успеть переброситься парой фраз.
- Когда ты придешь?
- Когда-нибудь…
- Только приходи…
- Обязательно…
- Я жду…
Улыбка в ответ и хлопок дверцы. И кивок головой на прощанье. Долгий путь пешком из гаража он не замечает – в голове смесь операторов выстраивается в нечто прекрасно-стройное и умное, такое умное, аж жуть, только бы не забыть, только бы успеть записать...
Со Стёпанькой она, как правило, проводит выходные и часть праздников. Стёпаньке сложно – она предпочитает абсолютно безлюдные места. Стёпанька выгадывает моменты, когда родительская квартира свободна, или нет никого на даче, или же на заводской турбазе дежурит верный друг, что вручит ключи от пустующего домика. Но лучше всего в родовом гнезде. Стёпанька любит уют родительских хором. Еще Стёпанька любит сладкое – а готовит Мила классно, он даже специально миксер достал, чтоб ей было сподручнее.
Она разгуливает по квартире в прозрачном пеньюаре и шитых золотом восточных шлепанцах – тоже Стёпанькино приобретение, протаривая маршрут между комнатой и кухней. Но вот все готово, на сервировочном столике две крохотные чашечки для мокко, поднос с тарталетками, в джазге высится кофейная пена, ароматизируя воздух, и четыре «Биг мака» в домашнем исполнении завершают натюрморт «Тет-а-тет». Включен «видик», на сексодроме свежайшая постель индийского цветного белья, что делает его похожим на лужайку или клумбу, струит мягкий свет торшер.
Стёпанька зовет ее ласково – «бабушкой». Разницу в возрасте обсмеивает:
- Я всю жизнь мечтал любить «Бальзаковскую» Женщину. Если хочешь знать, это лучший возраст, который уготовила для вас природа.
Мила за «бабушку» не обижается. Стёпанька усеет в разговоре вставить какое-нибудь приятное замечание, да и вообще по-своему очень добр. Он не избалован женским вниманием, что очень чувствуется. Во времена учебы ему папина должность не прощалась – так бывает, подбираются простые компании, где не любят папенькиных сынков. В московской аспирантуре местные львицы на невзрачного провинциала сомнительного происхождения не смотрели, а абы кого Стёпанька и сам не полюбит. Нынче же он котировался как хороший жених среди дев, пересидевших в ожидании замужества – очень тоскливая публика, а главное – озлобленная; а с молоденькими девушками отчего-то и сам терялся. Мила ему понравилась сразу, с первого взгляда, когда он о ней еще и не знал ничего – она напомнила ему женщину из одной московской, совершенно экстравагантной истории. Ему случилось однажды с двумя друзьями прицениваться к мебели. И здесь, в мебельном магазине, очень красивая и очень озабоченная отсутствием грузчиков девушка обратилась к ним, трем крепким молодым парням, с просьбой о помощи. Отблагодарила она их за погрузку-разгрузку весьма своеобразно – в квартире появились две ее подружки, тоже молодые и красивые; сели пить чай, и одна из новоприбывших после взаимных перешептываний сказала, что так и быть, поскольку ребята очень выручили их Лолочку, то они согласны с таких славных парней деньги за любовь не брать.
Ребята переглянулись – дело принимало неожиданный поворот, но мужчины народ не менее любопытный, нежели женщины, и куда более рисковый, а потому после чая друзья с нескрываемым удовольствием разбрелись по комнатам. С тех пор у Стёпаньки навсегда осталась любовь ук красивой женской «упаковке» и жгучий интерес к итальянскому языку – его дама свободно говорила по-итальянски, отвечая на чей-то телефонный звонок. Чем ему мила напомнила далекую фантастическую Лолочку, он и сам объяснить не мог – напомнила, и все. Но так бывает. И бывает, что в момент не слишком подходящий ты целуешь чужую женщину, совершенно неожиданно, ибо до этого ты обсуждал с ней вопросы, весьма далекие от области чувств. Ты ждешь скандала – но его нет, напротив, события развиваются так, что потом ты понимаешь, что ничего более умного, нежели этот неожиданный поцелуй, во всей своей жизни не совершал. «Жигуль» с подбитым глазом оказался первым и единственным свидетелем их объяснения – потом они никогда не выясняли отношений. Им и так было хорошо.
По твердому Стёпанькиному убеждению, замужняя женщина гуляет либо с жиру, либо с отчаяния. У Милы явно второй вариант – ну какой же ты мужик, если собственную жену прилично одеть не можешь? Любимая женщина Старыкина должна всегда хорошо выглядеть, и Стёпанька «упаковывал» ее по мере своих возможностей. Милые глазу дамские мелочи дарил, крупные вещи доставал по госцене – что тоже по нашим спекулятивным временам почти геройство. Мила преобразилась – но не в миг, а постепенно: словно расцвел казавшийся уже совсем поникшим бутон.
Они пьют крепкий кофе и обсуждают, шить Миле мини-юбку или нет. Впрочем, такие красивые ноги не грех показать миру – пусть завидуют, что чужие. Ну хотя бы для Стёпаньки можно ведь какое-нибудь мини сообразить, для домашнего, интимного употребления?
Научные проблемы Стёпанька при Миле не вспоминает – он предпочитает либо глобальные события, либо политические. Вот в Москве на днях митинг был в поддержку Ельцина, разрешенный властями. Любопытное событие, очень любопытное. Стёпанька с удовольствием бы на него посмотрел, но только откуда-нибудь издалека, как минимум с балкона третьего этажа, а не из толпы. Это сегодня – демократия, а завтра вдруг выяснится, что у ребят в серых беретиках черные списочки заготовлены, в коих Степан Старыкин упомянут. И сиди Стёпанька дома, о международных научных симпозиумах забудь, а статейки свои по проблемам безизносности внукам оставь, а не «Известиям вузов». А что, невозможно? Еще как возможно! Вон, гуляет по городу безработный доцент Вишняков, а чем этот любитель Шукшина перед родной партией провинился? Любовью и провинился. Говорил бы об экологии на кухне или в постели, как все нормальные люди, а не в предвыборной кампании – так и сидел бы в заведующих кафедрой, а не в безработных.… Да, времена пошли, живешь и не знаешь, что завтра нагрянет… В Москве, конечно, полегче дышать, ну а в нашей-то глубинке…
Желтый «Жигуль» долго петляет по узеньким улочкам центра. Движение всюду одностороннее, лабиринт из знаков. Но вот и перекресток – дальше не стоит, знакомые могут увидеть. Мила подмигивает Стёпаньке на прощанье, он ласково шевелит пальцами поднятой руки: «Пока! До встречи!» – обозначает его жест. Подбитый «глаз» машины не светит, и в наступивших сумерках инвалидного вида автомобиль уносится прочь. Стёпанька и полгода назад фару бы заменил, но даже с папиным блатом сие есть великий дефицит, и неровный свет раздражает Старыкина так, как воплощение всеобщего и полного несовершенства жизни – когда любишь тайком чужую жену, не имеешь собственной крыши над головой, и шевеление серым веществом головы приносит одни огорчения: «Люди! Вот! Я придумал, пользуйтесь!», люди отвечают: «Ура! Сейчас попробуем!», но появляется некто важный, господин министр, например, и заявляет: «Стоп! А это еще зачем? Нам и без вас жилось хорошо и покойно, что мне ваше повышение долговечности эксплуатации на шестьдесят пять процентов, коли из-за него мне половину своих сотрудников разогнать придется и на своем кресле слегка подвинуться! Люди, не торопитесь радоваться, а вдруг он мошенник, давайте посмотрим, как там, за бугром, есть такое или нет? И вот когда за бугром оно появится, тогда и мы о нем вспомним, и даже пыль с него стряхнем и завопим громко – вот! Вот! И у нас такое есть!». О времена! О нравы! От расстройства Старыкин даже на собственное лобовое стекло плюет – «Тьфу!», и вдруг улыбается – бедный автомобиль, за дурака-министра плевок получил! И, повеселевший, выруливает на освещенный проспект – здесь можно и даже нужно погасить фары. На хорошей дороге внимание притупляется, зато в голову приходит прелюбопытнейшая идея изменения состава композита – кто сказал, что свойством создавать защитную пленку обладают только катионы меди? Нет, черт побери, мы еще поспорим, еще посмотрим, кто кого!
Мила к своему коммунальному убежищу бредет медленно-медленно, возле входа в подъезд останавливается, и какое-то время еще стоит, вдыхая нежный запах цветущего жасмина.
И почему только так поздно – когда уже полжизни позади – становятся на ноги современные мужчины? И почему так медленно умнеют женщины, так поздно учатся любить – когда от молодости остались последние, закатные дни? И отчего так тяжело, так нелегко пробиваются люди к такому простому и естественному в самих себе – умению творить добротой радость?
Из красивой жизни возвращаться в будничное убожество нелегко. Сейчас нужно будет перегладить белье и сообразить ужин. Муж с сыном вернутся поздно. Раньше ее раздражали рыбалка и охота, а теперь даже радуют – уехали, и, слава богу, как без них хорошо! Даже просто сидеть одной в комнате хорошо – просторно, никто не валяется на диване и не лепит ваньку о радикулите. Конечно, мужу изменять грешно. А жить так, как она, и вовсе безнравственно.
Хорошо бы развестись с мужем и выйти замуж за Сержа. Хорошо бы Сержу мальчика родить – он бы его с пеленок паять и считать учил. Повел бы за руку в первый класс, его сообразительности радовался: «Умница! С лету понимает!», к себе бы в институт уговорил пойти, да и там бы его работать оставил. И не за родство – за ум. Хорошо бы всей семьей по весне возиться на даче, лето проводить на югах, а осенью ездить за грибами на «Волге» цвета морской волны. Но это – увы, из разряда утопий. С Сержем они случайно сошлись, и только потому, что тогда ей показалось, что со Стёпанькой у нее все, «END», конец программы, а еще показалось, что Серж, который уговаривал ее так долго, так настойчиво (откуда ей знать, что с некоторых пор тактика у него такая – клеить ко всем замужним подряд, что он со всеми женщинами таков, кроме тех, что на нем сами виснут), так вот, ей показалось, что у Сержа это неспроста, и он на ней женится. А он о женитьбе молчит…
Хорошо бы года через два, когда у Старыкина достроится кооператив, уйти от мужа к Стёпаньке. А потом и расписаться. Родить Степе дочку – ему девочка лучше подходит, он бы ее баловал и нежил, как куклу наряжал, возил на бальные танцы и курсы испанского языка – итальянскому в нашей глубинке не учат, а уж учиться пристроил бы любимую дочь на специальность «международная экономика». Да и семейная жизнь частью бы по заграницам пошла – круизы океанские и отдых на Адриатике. Но это не то, что фантастика, мистика с черной магией вперемешку. Стёпанька ее на… неважно, на сколько лет моложе. Такие на таких не женятся. Достроится Стёпанькин кооператив, полюбятся они на воле год-другой, а там родители чью-нибудь молоденькую дуру-дочку Стёпаньке в жены подсунут, неважно, что дуру, важно, что от высокосидящего тестя. Стёпанька будет с нею спать, а с милой гулять. Нечасто, по возможности – крыша-то тю-тю, жена там с дитем. Миле он будет все-все рассказывать, все-все доверять, и всем-всем делиться. Он еще долго будет ее любить и искать ей самые редкие лекарства, которые скоро уже понадобятся. И расстанутся они оттого, что у Милы появятся внуки, и она начнет стыдиться своего дряблого старушечьего тела, хотя по утрам в праздники Стёпанька еще долгие годы будет ей звонить, чтобы сказать что-нибудь приятное.
Зато Серж уйдет легко и сразу – окрутит его какая-нибудь студентка. Найдется из тысяч одна такая, которая вобьет себе в голову, что любит она первой любовью статного, молодого – всего сорок пять! – доктора физико-математических наук, завкафедрой автоматизированных систем управления Сергея Егоровича Жабоедова, чья личная жизнь не сложилась исключительно из-за неблагозвучной фамилии. Сама она к нему домой придет, найдет повод, придумает – например за консультацией по курсовому, сама, без его просьб и приставаний, ему о своей любви скажет, сама же у него и останется. И женится он на ней, как только животик ее расти начнет, дабы злые институтские языки заткнуть, пока те на всех углах чесаться не стали. И будет она счастлива – а ну, у кого еще муж на двадцать с гаком лет старше. И кого еще любят и лелеют больше, чем ее ЕЕ Сереженька? Останется она в институте, обвешается соболями и бриллиантами, укутается каракулем, со временем ученую степень получит – муж поможет, лет пятнадцать гордо нос задирать будет – но вот состарится ее Сереженька, и начнет молодая жена чудить, всех подряд любя, и найдутся добрые люди, о ее причудах донесут и доложат, но он их слушать не станет, сделает вид, что у него в семье все хорошо, и только родному сыну однажды посоветует: «Не будь дурак, на шибко молодой не женись!».
…А хорошо было бы, если б вдруг стало можно с мужем нормально жить – в нормальной квартире, на нормальные деньги, пусть бы и без машины… Чтоб он радовался ее приходу домой, а когда ей хочется понежничать, не говорил: «Чего ты ко мне пристаешь? Да не хочу я!», и чтоб он не то что для нее что-нибудь приносил – хотя бы за покупками для себя ходил вместе с нею. А то достанет мила портновский сантиметр, со вздохом обмерит со всех сторон мужнины брюки – и вперед, в магазин, в отдел мужской одежды. А там еще две-три такие же, как она горемыки: «Мужчина, скажите, пожалуйста, какой вы размер носите, а то мой муж точь-в-точь вашего телосложения… А как вы считаете, мужчина, на ваш мужской вкус, эти брюки ничего, стоит взять?» Несешь брюки домой – слава богу, подошли, и за цвет ничего не сказал – а ему просто все равно, и брюки новые до фени, и новое платье жены – подумаешь, очередная дерюжка…. Эх… Лет через десять он станет поприличнее получать – как же! к пенсии дело движется! – и квартиру, пожалуй, дадут – как раз двухтысячный год начнется… И пойдет родной муж в загул. Подхватит его простая и надежная, как ручной домкрат, баба. И скажет он: «Вот настоящая женщина! Ничего-то от меня ней не надобно: ни цветов, ни ухаживаний, ни денег – один я! Обогреет, обласкает, полулитру с закусью поставит и спать уложит. Мечта, а не женщина!» И в один прекрасный миг так навсегда и останется у женщины своей мечты. И останется Миле нянчить внуков да рассаживать под окнами жасминовые кусты, до тех самых пор, пока не призовет ее Господь Бог, и не отлетит в одночасье от грешного тела грешная душа. Остановится душа в чистилище и предстанет пред вышним судом. И спросит ее архангел Михаил, а быть может, и сам Господь Бог:
- А по что ты, женщина, грешила?
И ответит она:
- Господи, всевышний, всеправедный и всемилостивый! Грешна я перед тобой и перед людьми. Жизнь прожила долгую и тяжкую, трудилась не покладая рук, как могла и как успевала, в поте лица своего, а то и с муками. И была мне за всю мою жизнь одна большая радость – материнская, это сын; и было мне три радости женских. Первая – то время, когда меня мой муж любил. Вторая – когда Стёпанька приласкал, ибо жизнь свою я считала конченой, а себя – старой и никому не нужной. Ну а третья – когда Серж на меня внимание обратил, ибо затеплилась у меня надежда, что жизнь моя может лучшим обернуться. Любила я их всех, как могла и умела, а уж что из этого получилось, Господи, то и получилось… Суди меня, Господи, за грехи мои, как знаешь и как считаешь нужным…
И выслушает ее Господь Бог, и вымолвит:
…Господи, что же ты вымолвишь ей?..
___________________
* J'ai Ose - я осмелилась, я посмела, я решилась, я дерзнула... - перевод с французского.