Пожалуйста, не умирай,
или мне придется тоже.
Ты, конечно, сразу в рай,
а я не думаю, что тоже....
… Вытянув ноги к теплому камину, в красном платье и с бокалом красного сухого---я напоминаю себе старуху, которая перелистывает дневник собственной жизни.
Мужчина, которого я называю сдержанно «милый», спит в нашей спальне. Иногда мне кажется –с тех пор, как ты ушел, я просто пытаюсь заполнить пустоту.
Я встречаюсь со многими другими—кого-то люблю больше, кого-то меньше. Но все это не то…
Все очень плохо, любимый. Без тебя.
Мы давно не разговаривали. Знаешь…Я не приходила к тебе, потому что ненавижу серый цвет и золотые буквы на мраморе. И ты совсем не похож на себя. Ты всегда плохо выходил на фотографиях.
Я не отдала твои вещи. Не смогла.
Так и будут висеть в твоем шкафу.
У меня ничего не получается, хоть и дала тебе обещание быть счастливой. Я старалась—нет, правда, я старалась!—что-то изменить, кого-то впустить, кому-то поверить. Но все заканчивается, когда они хотят претендовать на мою душу…
Я знаю, что живу прошлым, что молода и что мне нужен кто-то рядом. Ты же знаешь маму, она все время твердит об этом. Переживает, волнуется—я уже не спорю, как-то устала.
Мне просто не хватает тебя. Не хватает всего того, что было таким настоящим и возможным. Тебя нет. Для других. А я все еще живу тобой. Ну, что мне делать, скажи?! Знаешь, порой накатывает такая невообразимая тоска—а я даже выплакать ее не могу.
Наверное, я схожу с ума—я пишу тебе письма, разговариваю с тобой и сплю с другим мужчиной---ты бы смог так? И это называют жизнью! Какая это, к черту, жизнь? Это всего лишь жалкая попытка смириться с тем, что тебя нет, и ты никогда не вернешься. А слово «никогда» обретает такую глубину, что только сумасшедший смог бы вникнуть во все оттенки этого слова. Скажи, но что же делать в этой жизни с Любовью? Как смириться с тем, что любовь не умирает вместе с тем, кого уже нет? Мне нельзя к тебе, хотя я бы многое отдала за это.
***
..Она провела взглядом удаляющуюся фигуру санитарки в белом халате и тоскливо посмотрела в окно. Было пять утра. Странное время суток—ни день, ни ночь. Хотя рассуждать о странностях в этом «заведение» было бы крайне нелепо.
Катя улыбнулась своим мыслям. Она знала, что она-сумасшедшая. Об этом знали все, здесь ничего не утаивали. Только самое смешное, никто не мог дать точного определения слову « сумасшедший». Если бы ее саму спросили раньше, что это означает, она бы не задумываясь, нашла бы ответ. Но вот теперь, когда она была таковой, ее ранние определения стали такими смешными и глупыми—может, это потому, что только теперь она стала понимать, что значит быть « сумасшедшей»?
Ей больше нравилось слово «душевнобольной», в нем было, словно, как-то больше чувств—люди, у которых Душа болит. Да, это было о ней. И о многих здесь. И даже о многих вне этих стен.
Она нахмурилась.
Здесь можно было делать все—быть такой, какая ты есть, улыбаться, хмуриться, плакать навзрыд, не сдерживая горя, думать, мечтать—ведь, теперь у нее было столько времени,-- верить или не верить, жить тем, что запрещено там, —вся боль, она в душе, все эмоции - в глазах, все чувства—в сердце. Ах, да…разум! Он не нужен здесь. Не нужен таким, каким он был нужен там.
Нет, тут не было безумных криков, яростных драк, непредсказуемых поступков—словом, всего того, что так ярко представляет каждый из тех, кто живет там. Здесь каждый был погружен в свой собственный мир, жил своими страхами или мечтами, был поглощен тем, до чего другим и дела нет, и от этого все здесь было погружено в атмосферу тревожного покоя.
…Катя нашла красную помаду в ящике тумбочки и без зеркальца провела по изгибу губ. Она делала это каждое утро, и каждый раз слышала Его голос:
—Тебе к лицу красный цвет.
Улыбалась.
Он говорил ей это тысячу раз, но все равно она хотела слышать его. Снова и снова. Иногда она стирала помаду и красила губы вновь, а Он все так же нежно повторял:
—Тебе к лицу красный цвет…Тебе к лицу красный цвет.
Все для того, чтобы она улыбалась.
Это был их маленький секрет, маленький ритуал—лишь для того, чтобы видеть красное счастье на ее губах.
Она резко повернулась и с облегчением вздохнула—нет, другого мужчины не было в ее постели. Ей все время казалось, что ночью кто-то обязательно проберется к ней, а она—все из-за этих сильных снотворных—не услышит, не почувствует, и потом будет долго мыться в душе, тереть мочалкой тело до кровавых ссадин и мучительно винить свою плоть…Как раньше…
Красное платье. Потому что губы в красном. Жаль похудела и платье не лежит точно по фигуре. И ее красивые длинные волосы остригли. Виновато вздохнула. Но Он сказал:
—Мне так даже больше нравится.
Ей захотелось пойти к пианино в холле и отпраздновать это утро прекрасной сонатой. Она ощущала такую неописуемую благодать, словно их мир, наконец, был лишен расставаний, и сама Вечность приняла их в свои объятия. Она звонко рассмеялась.
Медсестра, отложив книгу, подошла к Кате.
--Ну, что тебе не спится? Вот, вырядилась в платье, всю наволочку помадой испачкаешь.
--Честно говоря, нам бы хотелось поиграть на пианино,--Катя вопросительно взглянула на сестру.
-- Ну, что ты, детка. Спят еще все. Разбудишь.—Медсестра погладила ее по остриженным волосам.—Успокойся. Что так взбудоражена?—голос задрожал.---Когда привезли тебя сюда, я удивилась. У меня у самой дочь. Как ты. С чего бы это такая молодая, красивая девушка, у которой вся жизнь впереди. И вдруг здесь. Не место тебе тут. Тебе впору детей рожать да мужа радовать. Ишь, заладила –любишь-то кого? Поди бросил, девчонку, а она, горемычная, туточки мучается. – женщина всхлипнула.
-- Неправда. Он тут, он рядом. Не бросал он меня. Не такой он.
--Да, детка, да. Не такой. Все они не такие. Ты ложись лучше. Дай-ка я помаду вытру тебе, чтобы белье не испачкала. Красоту краской только портишь. Напридумали…Вон, моя тоже, все красится-не накрасится…---женщина вспомнила, как укрывала свою дочь в детстве и вдруг услышала свой собственный голос—Баю-баиньки-баю, не ложися на краю--- вздрогнула и замолчала.
« Ребенок еще», подумала и открыла книгу на замусоленной странице.
Катя не могла заснуть. Как медсестре вообще могло прийти в голову, что Он мог ее бросить? Да что она знает о ней? О нем? О них? Чего она хочет—понять ее, Катин, мир, почему она красит губы для него, отчего она здесь, а не там—да неужели непонятно, что она сама хотела в это безумие свободы, что сумасшествие - это просто неспособность передать другим свое восприятие. Как будто ты в чужой стране - все видишь, понимаешь, что вокруг тебя происходит, но не в состоянии объясниться и быть понятой, поскольку не понимаешь языка, на котором говорят «там». Потому что каждый проходит через это, все мы в той или иной мере сумасшедшие, просто не все решаются остаться в собственном мире свободы, где иллюзии обретают право на реальность.
Какофония чувств.
Да, я –сумасшедшая. И если я сумасшедшая, то могу себе позволить любить Его до умопомрачения. С каких пор душевнобольные должны задумываться над тем, пачкают ли они наволочку красной помадой, или объяснять, почему им хотелось кружиться в мелодии вальса.
Да, она любила. Она была переполнена любовью—неужели она не могла жить в своем счастье так, как она этого желает?
Она отдала его тело врачам, она доверяла им—нет, она ничего не забыла--как они равнодушно отправили его умирать домой. Разве она может забыть стук часов, которые неумолимо отсчитывали время, которого теперь у нее так много? А может, она не боролась столь самоотверженно? Может, не была настойчива, а безропотно верила, что еще не поздно? Может, не ценила так, как теперь? А эта глупая медсестра, не понимающая, что она владеет своим настоящим маленьким счастьем, возвращаясь к своему дому, к мужу, к детям, за что она мучает ее? Пусть теперь у нее, у Кати, нет Его тела, но Душа…Он ведь оставил ей свою Душу…
Катя вздрогнула от чьего-то прикосновения. Это была Лера, ее соседка по кровати. Она блаженно улыбалась Кате:
--Красный цвет тебе к лицу.