Вот уже 24 года она не любила собственное имя. Мама назвала ее Оксана, но она всегда отсекала это раздражающее ее пустой округлостью «О». Подружка детства, верная Санча (она же Александра) Панса, как и было велено, звала ее сложным нагромождением согласных – Ксюрысикин, а чаще Ксю.
Но ее ученикам и директору школы личные амбиции начинающей педагогини были до лампочки, так что пришлось отдать им на растерзание официальное имя-отчество, мистическим образом превратившееся в Сану Марковну. Отдельный реверанс папочке, от которого дочке досталось разве что евангельское отчество да потрепанная фотография щуплого студентика в очочках, на правах главы семейства обнимающего слегка беременную юную жену. У мамы были еще несколько подобных черно-белых сокровищ размером с половинку тетрадного листочка, но, будучи женщиной суровой профессии (судмедэксперт – это вам не педиатр какой), привычки грустить над ними тайком не имела.
И только как-то раз, вернувшись из служебной командировки в какую-то сибирскую тьмутаракань, она курила полночи на кухне и вдруг разговорилась, разоткровенничалась перед дочерью, робко заглянувшей хлебнуть водички. И даже, забыв о тлеющей в пальцах сигарете, напевала какую-то глупую песенку из времен того таежного колхоза, где за месяц короткого лета вспыхнула и сгорела первая любовь физика-теоретика и второкурсницы Новосибирского мединститута. И вспоминала мёд в настоящем деревянном бочонке, привезенный дедом на поспешную студенческую свадьбу, и практически неотапливаемый роддом, из которого ее забирали подружки, потому что молодой муж к тому времени уже был захвачен, связан и благополучно вывезен в Столицу как военный трофей лихим набегом родителей. Они, видите ли, решили, что блестящую научную карьеру нельзя тормозить браком с сибирской бесприданницей, осложнившимся к тому же ребенком.
Мама сантиментов не любила и с дочерью не церемонилась, стараясь поддерживать доверительно-шутливый тон в отношениях, но упрямо направляла ее судьбу в правильном, как ей самой казалось, направлении. Поэтому, когда после получения диплома и пары неудачных попыток сделать «деловую карьеру» («Упрямая девчонка! Говорила – иди в науку!»), присмиревшая несостоявшаяся бизнес-ледь психанула и устроилась преподавать географию в самую обычную среднюю школу, стоически посоветовала готовить документы в аспирантуру в свободное от проверки тетрадей время.
Маме жизнь Оксаны представлялась теперь ровной и спокойной – путешествия по странам и континентам у школьной доски по три дня в неделю, кропотливое вгрызание в науку под чутким руководством ее знакомого университетского профессора, скорое замужество и семейная жизнь с взаимными походами в гости по воскресеньям. Жених? Разумеется, был на примете и кандидат в мужья, положительный и флегматичный, занимался микробиологическими изысканиями уже десяток лет, где-то даже известный, но в меру, и, похоже, остепенившийся раз и навсегда еще лет в семь. Называл Оксану деточкой и приручал к мысли о тихом семейном счастье.
* * *
В мае директор школы Анна Иоанновна пригласила новенькую учительницу географии в личный кабинет и безапелляционно заявила, что, пока та не принесет справку о медосмотре, о море пусть и не мечтает. Ах, Вам не сказали? Вы едете в наш подшефный винсовхоз Шабо Одесской области, вожатой, вместе с группой старших девочек? Кто эти девочки? Ну, как же, лучшие ученицы старших классов под присмотром лучших учителей, то есть старших девочек. Как что делать детям в винном колхозе? Виноград собирать, конечно! Ну, еще его подвязывать. Персики еще. Да не подвязывать! Там, на месте разберетесь. Вот экзамены примете, ремонт закончите – и вперед! А про медосмотр не забудьте, а то мы Вас не допустим к вину… тьфу ты, господи, к детям.
- Сана Марковна! Сана Марковна! Мы ее нашли! – к вагону бежала стайка ее великовозрастных воспитанниц, вереща и подпрыгивая, как спугнутые воробушки. И в этой толпе весьма физически развитых организмов как-то потерялся наш новый персонаж, из-за которого, собственно, вся эта кутерьма с беготней, тревожными звонками школьному начальству и театральным заламыванием рук старшей по группе.
- Это Вы – наша новая медсестра? – Оксана машинально приподнялась на носочках из желания выглядеть хоть немного солиднее в своих джинсиках-сандаликах.
- Да, и психолог по совместительству, мне Наташка сказала, что ждать надо под колоннами, а вы тут, на перроне.
Девушка улыбалась так, словно они знакомы с детского сада. Глаза сияли. Они были необыкновенны. Два озера. Тут же вспоминалось гомеровское «волоокая» и «луноликая». С глаз и этой сразу завоевавшей Оксану улыбки все и началось. А что было, кроме этого? Высокая, светловолосая, стриженая, брови, как у красавиц в древнерусских сказках, - соболиные; полные яркие губы. И сама она была яркой и чуть полноватой, но высокий рост и необыкновенная подвижность придавали ей сходство с жизнерадостной трехцветной кошкой, приносящей удачу и счастье.
- Каня! – это Наташа, школьный биолог, машет, выглядывая из-за мощной спины проводницы.
- Вообще-то я - Оля, но все с детства зовут Каня.
- Каня – замечательно, тогда я – Сана.
- ???
- Ну, не Оксана ж Марковна!
Детки с шумом грузились в вагон, Анна Иоанновна пересчитывала их по головам, как цыплят. Оля-Каня шушукалась с Наташей, как выяснилось, ее подругой детства, - собственно, по ее рекомендации ту и взяли в лагерь, в последний момент заменив захворавшего заранее выписанного эскулапа. Старших девочек, как вожатых теперь звали все, включая юных виноделов, было пятеро, впрочем, Татьяну - массовика-затейника – потеряли еще в Одессе, у нее там оказался свой марьяжный интерес, но о ней никто не горевал, очень уж была занудлива. Путешествие было славным, и вожатые, и детки были рады вырваться на свободу, от мам-пап подальше, и это весьма объединяло. Чувствовали они себя заговорщиками.
Разумеется, кто-то бесповоротно опоздал к поезду и прибыл то ли самолетом, то ли на оленях сразу в лагерь; в пути благополучно посеяли чей-то чемодан с провизией; почти всю дорогу великовозрастные детишки жевали заготовленные родителями запасы на месяц и играли в карты, кое-кто сделал попытку по-взрослому напиться, а заслуженные учительницы-воспитатели к моменту высадки в городе–жемчужине у моря имели весьма бледный вид по причине бесперебойных возлияний всю дорогу.
Лагерь, сразу переименованный в ЛТП, радовал глаз спартанской обстановкой, незатейливостью мест общего пользования и выдержанным в духе 30-х годов дизайном столовой – дощатые столы да отполированные десятками поколений юных виноградарских тухесов лавки. Режим тоже был спартанским – после подъема на рассвете вожатые со школьниками отправлялись на виноградные плантации, где совмещали приятное витаминизирование с полезным собирательством, а после обеда бодренько топали к морю. Вожатские обязанности сводились к регулярному пересчету детишек по дороге на пляж и обратно, да еще к сопровождению их подышать воздухом после вечерних дегустаций винного материала, приобретаемого у аборигенов, и чтению лекций о вреде пития и курения. Прочие воспитательные мероприятия, а также укрощение самих вожатых относились к компетенции педагогов, опять же в свободное от распития местного вина время.
Но никакой спартанский режим, никакие мероприятия не в состоянии были сдержать разыгрывающихся в домике старших девочек страстей. Ибо, не прошло и недели, как Оксана поняла, что влюбилась со всем пылом не подпорченной разочарованиями юности. В кого? Ну, не в вечно ж пьяного тракториста, вывозившего ящики с виноградом! Разумеется, в волоокую медсестру. Сначала у нее появилось ощущение, словно на шею набросили лассо и другой конец отдали в руки Оле, и теперь она всегда чувствует ту точку в пространстве, где находится предмет обожания. Затем подчинило себе неудержимое стремление выполнять любое ее желание, неважно, высказано оно вслух или просто носится в воздухе. Эдакое рыцарство вплоть до готовности стать ковриком у ног любимой или послушной ластящейся кошкой. И все это как-то тайком, издали, потому что место верного оруженосца при нашем Дон Кихоте, точнее, прекрасной Дульсинее, было постоянно занято подругой детства.
А все силы нашей героини были брошены не на то, чтобы попытаться завоевать даму сердца, а на то, чтобы бороться с собой и маскировку собственных чувств. Эдакий коммунист под пытками или партизан на допросе, который не только ни за что не скажет, сколько душ в отряде, но и не покажет, что чувствует боль. Главное – не выдать себя, а больше ничего и не нужно. Потому как в этой счастливой поре влюбленности достаточно просто того, что можешь видеть, слышать, жить этим счастливым полетом, нет желания что-то ускорять, ждать разрешения ситуации, подстегивать ее. Самодостаточность наркотического опьянения.
Конечно, долго это продолжаться не могло. Потому хотя бы, что не только ежу было понятно, чтО носится в воздухе, а все обитательницы домика вожатых были наэлектризованы все возрастающим напряжением. И, разумеется, случилось объяснение, да только инициатива, как это ни странно, принадлежала не нашей героине, которая была вполне счастлива своей тайной любовью и даже не думала о чем-то бОльшем. Как раз наоборот. При первой же случайной (или подстроенной соседками по комнате) возможности остаться наедине Оля задала всего один вопрос. Простой и не допускавший уклонения от ответа: «Ты в меня влюбилась?» Ответ был столь же незамысловат: «Да». Фраза «Ну, вот. И ты тоже. Это какая-то эпидемия». И такой тяжелый вздох, что обеим тут же стало невыносимо грустно. Одной – потому, что ее, похоже, преследовал рок, заставляя подруг и просто знакомых терять от нее голову. Другой – потому, что стало ясно, что от ощущения полета и счастливой недосказанности не осталось и следа, а смысла этого разрушения она не видела. И кому она мешала?..
Мне хотелось бы припаять к этой истории хэппи-энд, но он не будет правдоподобен. А правда была в том, что не было больше ни разговоров и объяснений, а только натянутость и тяжеловесность обязательного общения, ни радости от моря, солнца и свободы, а просто одиночество среди лета. И уже много месяцев спустя, однажды зимой кто-то постучал в дверь студентки-аспирантки Саны (оставившей отчество в школе), и оказалась нежданная гостья той самой волоокой и луноликой Каней. И они сидели за чашкой чаю, а может, вина. И вдруг прозвучало: «А ты знаешь, что теперь я в тебя влюбилась?». А в ответ: «Да».
И после паузы: «Но только я тебя не люблю. Переболела.»