Галина

2. Галина

Уста твои - чаруйные новеллы!
Душист их пыл, и всплески так смелы,
И так в жасмине трелят соловьи,
Что поцелуи - вальсом из "Мирэллы" -
Скользят в крови.
И. Северянин


Наутро я проснулся рано. Меня разбудила матушка: она вернулась с праздника.
- Ты же обещала!
- Что я обещала? - лениво поинтересовалась она.
- Ты обещала библиотеку!
- Да. Я перемолвилась с Андреем Васильевичем. Он тебя сегодня запишет, все покажет, все выдаст. Я же говорила, в селе не в чем не откажут «внуку Антона», - она сонно улыбнулась, зевнула - Дочке - тоже. Ни в чем… Не приставай ко мне, а? Я там что-то вечером сварила - позавтракай… Библиотека открывается в 10…
От нее пахло духами и вином. Советские духи и «Советское шампанское». Нелюбимые духи и нелюбимое вино… Любимые духи, ужасно дорогие, - да они и не продавались в советских магазинах - матушка приберегла… В наших лихорадочных сборах она, казалось, бросала в чемодан, что под руку подвернулось, что на глаза попалось, но когда осмотрелись, выяснилось, что для меня не захватили ни одной книжки, а из рубашек - единственная была та, что на мне, у нее же - все ее женские мелочи без изъятия! И все четыре любимых платья! Да и любимые не очень - тоже.
Ох! Как мы собирались!
Она пришла полвторого ночи, разбудила меня, растормошила, рассмешила, вывалила на стол чуть ли не килограмм шоколадных конфет - «Мишки на севере», «Каракумы», «Гулливер»… - словно Новый год пришел, словно праздник устроила! Чай уже стоял на столе, я пил чай, ел конфеты, она смотрела на меня, улыбалась, и повторяла и повторяла:
- Сластена…
Потом потребовала, что бы я читал Гумилева - я даже обрадовался…
Так давно мы не сидели вместе, чтоб только вдвоем…. Время наших мытарств кончилось. И теперь ее путанные «отношения» с Ермаковым, его компания, ее друзья, мои друзья - вся эта толпа не оставляла нам времени друг для друга… Друзья!… Так непривычно было не ждать удара в спину, предательства, мелких гадостей, тупой необъяснимой враждебности…
Но вот так, вдвоем, последний раз мы были чуть ли не год назад… В больнице… Она взорвалась, уцелела чудом, провела месяц в палате, мы выходили в больничный парк и сидели вместе… Не часто. Посетители, соседки по палате, врачи! У нее сразу и там все стали знакомыми, друзьями, влюбленными… Но пару раз она прогоняла всех, и несколько часов провели вместе… Вот так - с чаем, конфетами, Гумилевым… И ее полушепотом: «Сластена…»
Но читал я недолго. Она вдруг сказала:
- Давай, уедем.
- Куда?! Зачем?!
- Не все ли равно. Пусть в отпуск. Хотя бы в Ивантеевку.
Какой отпуск?! Какая Ивантеевка?!.. У меня на послезавтра был намечен поход на Святое озеро. С палатками, на несколько дней… И с нами шла Марьяна… А она…
Ермаков был директором завода, хозяином поселка и мог почти все. Не смог в свое время увлечь за собой Марьяну. А сейчас не мог развестись. Матушка в ответ блажила, и Ермакову с ней было очень не скучно, но помимо того, она постоянно поддразнивала Аркадия Степановича моего учителя, моего тренера, нашего общего друга. Он любил свою молодую красавицу-жену Марьяну Андреевну - тоже учительницу, тоже нашего общего друга, очень любил, но моя матушка умела быть такой ослепительной… А Марьяна Андреевна поддразнивала меня… Когда мне было 14, 15… «О, мой маленький принц!..», потом прилагательное выпало… И вот три дня назад…
Ей загорелось погладить меня по щеке, она смеялась, тянулась к моему лицу, я смеялся, уворачивался, отбивался, и моя рука задела ее грудь...

…как будто бы ее груди случайно прикоснешься -
Тебя веселым током тряханет…

Это стихи Шкляревского. Но дело не в них - меня тоже тряхануло. И я не был взрослым мужчиной, и иммунитета не было еще никакого… И я словно в драке, я словно отключился, я сам не понял как, но моя рука вернулась и легла ей на грудь. И Марьяна… Марьяна целое мгновение ничего не делала, а только смотрела мне в глаза. В упор. Между нами было-то сантиметров 20. А потом откинулась и дала мне пощечину.
Когда я уходил, я обернулся. Она все так же молча смотрела на меня. И я не понимал выражения ее глаз!
На следующий день собирался наш класс, кто-то кинул идею похода, все подхватили.
- Марьяна Андревна, идемте с нами!
- Идемте!
- Идемте!
Она молчала. Ребята посмотрели на меня. Я взглянул на нее.
- Марьяна Андревна, вы пойдете с нами?
И она словно задумалась. Обдумала и ответила:
- Да, мой принц.

Ермаков, матушка, Аркадий Степанович, Марьяна, я…
Ситуация, в которой все любят всех, в нашем кругу называется «белым хороводом». В пределе - гибнут все. Как минимум - самый слабый. Я не знаю, кто из нас был - самым… Может я, может Ермаков, может Марьяна… Мой прадед погиб именно так, хотя казалось бы, вообще был не у дел - так, пару раз взглянул на голые коленки молоденькой тогда старой ведьмы…
Матушка бы пошла до конца - Белая ее уже поймала. Я с рожденья был уже определен ей и тоже пер как трактор по бездорожью, Марьяна тогда все еще думала, что играет, мужиков никто и не спрашивал, они опомнились бы только у первой могилы, когда было бы уже и для них - поздно!… Но состарившаяся старая ведьма вмешалась и выдернула меня из мясорубки. И кинула в хоровод - в Ивантеевку.
Матушка пообещала мне уникальную библиотеку, раздразнила царскими кладами, и просто… Просто попросила: «Уедем!». А когда она просила… Ну, я и сегодня не смог бы ей ни в чем отказать. Мы в полчаса собрались, матушка позвонила на завод диспетчеру, он выделил дежурную машину, мы поспели к поезду на Москву. Уехали.
Ермаков сначала взбесился, потом остыл, велел оформить отпуск и решил дать ей отдохнуть от себя недели три-четыре. А снова встретились они через 10 лет. «Случайно», в Москве. Она уже была чужой женой. Счастливой. Он - заместителем министра. Стариком.

В пол-десятого пришел дед Евсей.
- Спит? - кивнул он на спальню.
Я молча кивнул.
- Вот шебутная! Ну, да ничо - образуется… Тут такое дело… Она меня просила… А я… в общем, а ты не хотел бы один пожить?
- Это как? - совсем не понял я.
- На берегу озерка. Не надоело тебе у мамкиной юбки сидеть? Правда… Это у старых ведем, в избенке. Не забоишьси?
- У озера? А там клюет? - сразу заинтересовало меня.
- Караси - во! с таз! Окуни… Горбатые, как квазимоды! А не забоишьси? Не любили ведьмы незнакомых…
- Мы знакомы. - отмахнулся я и не понял, почему покачал головою дед.
- Тогда решено, но сначала, - он захихикал, - сначала к Андрею.

Рассказам матери о чудесах в местной библиотеке я не доверял. «В украинской сельской библиотеке чудес не бывает», - очень подозревал я.
- А у вас книги на русском-то есть? - подозрительно спросил я Андрея Васильевича.
- У нас есть литература на украинском, польском, английском, немецком, еврейском языках. Есть и на русском. Да вы, молодой человек, посмотрите сами.
Он повел меня мимо уныло-знакомых полок с читанными-перечитанными еще в нашей поселковой библиотеке книгами в угол, загадочно улыбнулся и потянул за лепной подсвечник. «Канделябр…» - выплыло слово из памяти… Что-то щелкнуло. Андрей Васильевич толкнул полку, и она развернулась, открыв проход в … Это было, как пещера Алладина! Лучше!… Нечто подобное я видел только в некоторых зоновских библиотеках… но и тем до этого великолепия было далеко…
- Это называется спецхраном. Сельской библиотеке он, вообще-то не положен, и тем более не положено пускать сюда несовершеннолетнего… Но вы, молодой человек, еще узнаете: суровость наших законов смягчается необязательностью их выполнения… Хотя, конечно, кричать об этом на всех перекрестках необязательно… Обычно я очень избирательно рекомендую тем или иным читателям ту или иную литературу, но своих читателей я неплохо знаю, а вы, молодой человек у нас - внове, и у вас - отменные рекомендации, выбирайте сами…
Благородные серые тома "Библиотеки приключений", аккуратные фиолетовые томики Жюля Верна, красные фолианты Майн Рида и, конечно, Дюма, и Джек Лондон, а сборники научной фантастики!.. Ну, это было и у нас - правда, разрознено, растеряно, разукрадено… Но дальше… Полки дореволюционной литературы! Полки западных издательств! Вот уж действительно - на английском, немецком, польском, еврейском!… Совсем уж невероятно - эммигрантские издательства!…
- Откуда?!
- Вам знаком термин «старые ведьмы»?
- Я знаком с графиней.
- Я почему-то и не сомневался - улыбнулся Андрей Васильевич, - вот они и поспособствовали…
Я уже понял это. Там где звучали эти слова «старые ведьмы» там реальность теряла свои права… Даже наша - советская социалистическая… И начиналась фантастика. Абсолютно ненаучная.
Фантастика!!!

На следующий день развиднелось, а еще через день на сено вышли все - и старые, и малые. И меня отправили до кучи. Тут же выяснилось, что дед был прав, и толку от меня мало. У мужиков я одним видом своим вызывал головную боль: косить-то уметь надо, а коса в моих руках напоминала окружающим гранату в руках дошкольника. Послать же большого уже мальчишку женщинам - вроде тоже неловко… Опять выручил Евсей. Так я попал в помощники к нему и его верному старому коняге Силе Силычу, в просторечии Ваське. Они развозили по полям воду: вручную косили по неудобьям и буеракам, добраться до которых кроме них могли только вездеходы и вертолеты, но бензина, как водится, не хватало, своей палубной авиации у колхоза не было, а "два деда" многого не требовали.
Любимой поговоркой у Евсея Степановича было: "образуется". И все вокруг него каким-то странным образом действительно образовывалось, улаживалось, успокаивалось, приходило в норму.
"Образуется!" - и орущие бабы вдруг сбавляли тон и, похихикав, расходились. "Образуется!" - и я стал хозяином заброшенной хатенки. "Образуется!" - и вдруг оказалось, что запрячь коня, ничуть не сложнее, чем натянуть на велосипеде цепь, что расположение полей Сила Силыч знал лучше не только меня, но и деда, и если ему не мешать, то сам выбирал самый удобный и самый короткий маршрут. «Образуется!» - и в малоросской глуши открылся спецхран! И провел бы я этот месяц в мечтах, и перечитал бы я всю местную библиотеку, да началось мое сумасшедшее лето и не судьба...

Как только выяснилось, что я способен обойтись без деда, того перекинули к мужикам: править косы - и остался я полновластным хозяином беленькой хатки и грустного мерина. Столоваться меня определили к косцам, а остальное время все один да один... Первое время... А вот потом...
 Технология сенозаготовки на неудобьях и небольших полянах с "времен Очаковых и покоренья Крыма" особых изменений не претерпела: сначала мужские бригады косили траву, а потом женские - ее несколько суток вилами и граблями ворошили, чтобы она просохла, и собирали в копешки.
Отношение ко мне было очень добрым.
Мужики были довольны, что дед Евсей освободился и был теперь всегда при них - он, как добрый домовой, приносил лад, удачу любому делу - да и мой вопль «Де-е-ед!!», и бросок к нему на подмогу их впечатлил. «Как Антон». Мой дед был здесь легендарной личностью. Но он погиб в 43-ем году, из деревни ушел в 36-ом, его уже мало кто помнил, и легенды… легенды покрывались пылью, в них как-то не особенно верилось. Ну, как, например, поверить в то, что он набил морду дьяволу?! В наши-то времена воинственного безбожия?!
Куда не приткнешься, не проходило и пяти минут, и кто-нибудь заводил речь об Антоне. Бабки смотрели на меня полубезумными глазами, шамкали: «Как похож!..» и норовили чмокнуть в щеку или хотя бы погладить, как будто я - котенок подброшенный, а женщины помоложе... Как еще могли относится к заброшенному непутевой мамашей молоденькому мальчишечке с вечной книгой в руках эти простые женщины самого разного возраста?
Возраст у женщин был действительно разный - в луга вышли и старухи и молодухи. И вниманием своим меня не оставлял никто. Интерес старших проявлялся вполне материально: там кринка молока, тут кусок пирога, там котлетка, тут конфетка: «Сладкое любишь? Вижу – любишь, сластена»... Поначалу я пробовал отказываться, но Евсей сразу это дело пресек:
 «- Неча людей обижать.
 «- Да мне их и отблагодарить нечем!
 «- Улыбнуться можешь? Спасибо сказать можешь? А большего от тебя никто и ждет.
 Вот я и улыбался...
 Но, чем моложе были добрые самаритянки, тем экзотичнее проявлялся их интерес. И для них моих улыбок оказалось мало... Особенно старалась, естественно самая юная бригада - восьмая..
Впрочем, это теперь я понимаю, что те шесть девушек были действительно очень молоды, а тогда девицы по 18-20 лет казались мне совершенно взрослыми, совершенно из другого мира, не могущими иметь ко мне совершенно никакого реального отношения. Но у них была другая точка зрения, и издевались они надо мной, как могли, а могли они многое, и некому было их остановить. Тем более, что я дал им повод… Моя остолбенелость при первой с ними встрече… Нет, не у клуба, а потом, в поле… Моя дурацкая фраза: «А вы - живые?..». О, они были живыми и решили, видимо, во что бы то ни стало доказать это мне.
Правда, поначалу их как-то сдерживало присутствие деда, но в конце нашей совместной работы и он, отъезжая от 8-ой бригады, хохотал, крутил головой и плевался:
- Ой, девки! От шалые!
Но когда они, наконец, довели меня чуть не слез, он оглянувшись, вдруг перестал чертыхаться и, бросив вожжи, повернулся ко мне.
- А ты чё, что ли ничё не понимаешь? Ты чё, на них обижаться что ль вздумал? Да ты думаешь, если б ты им противен был, они бы егозили перед тобой так? Ты не смотри, что они шебутные - Галка их в руках - во как держит! А раз она над тобой изгаляться позволяет, значит что? сама что ль утешить хочет? Или у них там на тебя еще кто-то глаз положил, и они друг перед другом выкаблучиваются?
Он задумался.
- Кто же это может быть?.. Шурка? - и передо мной встало блеклое, словно вытертое лицо, бесцветные волосы и какие-то сумасшедшие, отчаянные глаза… И вечные спутники этой девчонки: выглядывающая из кулачка «мышатка», выползающий из сумочки «ужик»… - Не-е-е. Шурка - дура. Галина на нее порох не стала бы тратить. Наталка? - и у меня екнуло сердце. Ослепительная блондинка с роскошными косами, невидящим взглядом затуманенных голубых глаз - а спокойная-то!… Я еще до деда понял - нет, и он словно согласился со мной: - Нет, чтоб эту кобылу расшевелить, семь потов пролить надо, да и тебе связываться с нею, - дед вдруг поежился, - себе дороже… Ее к тебе Галка и не подпустит. Сама? - Толстенная каштановая коса вокруг округлого лица… А глазища! И вот в ее сумках «ужиков» представить было трудно! Она и среди всех дразнилок не забывала сунуть мне какой-нибудь диковинно-сплетенный калач, - Да ей бы с Колькой своим разобраться. Оля-Лена? - близнят-сестер не различал никто - их и звали Алены, они и ходили всё вместе, и всё баловались маленькими зеркальцами…И их же двое! - Да черт их разберет! Их же двое… Что ж получается, Томочка остается… Томочка…. - он вдруг потерял интерес к разговору, отвернулся, взял в руки вожжи: - Но, дохлятина! Н-но!
Спина Силы Силыча выразила немую укоризну, но он послушался и прибавил шагу. А вокруг цвело лето, проселочная дорога петляла по лесу, то выбираясь на солнцепек из березовых зарослей, то прячась в тень огромной ели, а от сена в телеге шел такой дурман, что и сегодня, вот сейчас я словно слышу его… И... Томочка…

С уходом деда девицы совсем обнаглели, и от слов перешли к делу. Хоть дед объяснил мне, что они это "от чувств’с", но что мне-то делать, как вести себя с ними я не знал.
Вот Ленка - или Олька? - подходит к бидону с водой, нагибается, и в вырезе ее платья становится видна чуть ли не вся грудь, мелькает что-то розовое. Я цепенею, не успеваю отвести взгляд, и в глаз ударяет солнечным зайчиком, а сбоку сразу слышу:
- Нравится? Ой, Оленька, ты ему нравишься! А я тебе совсем не нравлюсь? Но ведь у меня все точно такое же. Совсем! Правда-правда!
Всеобщий хохот, Ольга - оказывается Ольга - выпрямляется и выплескивает на меня воду из кружки.
- Нахал! Какой же ты нахал! - и тоже хохочет, уставясь в меня своими бесстыжими глазами.
Вот что тут было делать? Обидеться? Пожаловаться? Махнуть рукой? Плюнуть? Убежать? Я делаю все сразу: обижаюсь, плююсь, размахиваю руками и убегаю. Вот только не жалуюсь: кому? на что?
Или вот, Наташа зовет:
- Сашенька, а что ты читаешь? Какая книга толстая... Интересная, наверное ... Принеси, я посмотрю.
А они все замерли, лишь Тома брови сдвинула и отвернулась. И не откажешь! Как отказать, когда тебя такая красавица просьбой почтила. И несешь книгу ей под навес, где все они на сене расположились, и Наталия лежит, вытянув ноги. Подходишь, а она медленно-медленно сгибает ногу в колене, и юбка медленно-медленно сползает, все больше и больше открывая ее ослепительные ноги. И… ну хоть бы что шевельнулось в ее спокойном-спокойном лице, в ее синих-синих,- как это южное небо в южный полдень - синих глазах! И только туман у меня в голове!
Кобыла!
А девочки развлекались по нарастающей. Когда я приехал к ним в следующий раз - а я задержался, сменил очередность и приехал к ним напоследок - они столпились вокруг меня, как будто от жажды уже умирали.
- Какая вода сегодня вкусная!
- Ну, прямо родниковая.
Да она и была из родника. Я для них нацедил, потому и задержался.
- А холодная-то какая!
- Я просто умирала, а тут такая вода!
- И где же это он для нас родник нашел?
Где нашел… Сила Силыч привел и встал. Так и нашел.
Они обступали меня, гремя своими кружками, теснились все плотнее и плотнее. Правда, успокаивало, что среди "палимых и томимых" ближе всех ко мне оказалась Тома. Конечно, не так уж чтобы очень поверил я намекам деда, но, что во всех шуточках ее участие было наиболее пассивным, отметил давно.
- Нет, его надо отблагодарить!
Эти слова оказались сигналом. Кружки полетели на землю. Меня схватили за руки. Тома сделала последний шажочек, прижалась и поцеловала в губы. А потом поднялся визг, и в сумасшедшем хороводе меня передавали из рук в руки, я переходил от объятия в объятие, от поцелуя к поцелую. И прежде, чем опомнился, прежде, чем сумел вырваться, каждой досталось как min по два раза обнять меня, прижаться ко мне и приложиться губами к моим губам. Впрочем, гордая Наталья уступила часть своей доли Тамаре. Да и вырвался, как потом понял, лишь потому, что Галя отпустила мои руки, когда Томочка уж слишком затянула свой поцелуй.
А я дорвался до телеги, схватил кнут, и, бедный Сила Силыч! Давно уже он так не бегал!

Вот такими были первые поцелуи в моей жизни. Сколько потом я любил, сколько целовался, но слаще того сладостного хоровода ничего не было. Стерлись в памяти, не помнят губы губ городских красавиц, а мед тех двенадцати поцелуев до сих пор нежат душу.
Вот словно бы только что, словно наяву, Томочка снова делает последний шажочек, прижимается так, как и в танцах ко мне еще никто не прижимался, так что я чувствую, своей грудью ее груди, накрывает своими сухими горячечными губами мои губы и проводит по ним языком. И словно холодная молния взрывается у меня в мозгу.
Вот Лена и Оля пытаются одновременно добраться до меня, стукаются лбами и с хохотом отскакивают, успев оставить на углах губ по влажному следу.
Вот Наташа, пристав на цыпочки, потянулась ко мне, и словно теплый ветер коснулся моей щеки.
И уже Галя, обхватив мою голову сильными руками, прижавшись ко мне коленями, бедрами, грудью, прижимается губами к губам, языком раздвигает их, и меня словно в омут засасывает, словно с обрыва сталкивает...
И уже куда-то в область глаз неуклюже клюет Шурка.
И снова ко мне прижимается Томочка и не отпускает, не отпускает меня, но ее отталкивают двойняшки и теперь по переменку - и за этот, и за прошлый раз, и на всякий случай за будущий.
А я опять перехожу в крепкие Галины руки, и - уста ее сахарные...
А там бестолковая Шурка опять промахивается и попадает губами в ухо.
И снова - Тома. И снова ее сухие губы, и гул в голове…
Я долгое время думал, что это шумела кровь… Нет. Этот шум слышал в 17 Александр Блок - это рушилась Империя. И Тома слышала то же! И тоже ничего не понимала! И у ней тоже всё было впервые! И больше она не хотела отпускать, не хотела больше уступать меня, и Галина - из вредности? из милосердия? по приказу? - ослабила свою железную хватку, я вырвался, прорвался к телеге и - Васька, вперед!

А что было бы со мной, если бы поцелуй Томочки не был первым? Если бы сначала свое искусство продемонстрировала Галина? Если бы не суетилась Шурка? Если бы сестры не вырывали меня друг у друга? Если бы Наталья не уступила меня опять Томочке, и не было бы того затянувшегося объятия? К кому бы тогда прикипела моя душа, и чье имя я повторял бы, да и было бы ли оно - имя?.. А так вот - Томочка, Томочка...

Вид после всего этого у меня, очевидно, был настолько очумелый, что дед Евсей после обеда отозвал меня всторону:
- Ну, что еще эти стервы выдумали?
Я чуть не расплакался, попытался рассказать и с ужасом понял, как глупо все это звучит: девочки напились холодной воды в благодарность расцеловали - и ... и все?!
Да ведь и книжки я читал не только про шпионов, космических капитанов и индейцев - и Золя, и Куприн, и Мопассан, и " Блеск и нищета куртизанок", а заодно и остальной Бальзак - все, как положено советскому школьнику. А еще и Konan the Barbarian из одной зоновской библиотеки, и Little Saturday Ирвина Шоу - из другой. И многое еще чего из третьих… И что на моем месте Люсьен де Рюмбапре, д"Артаньян или, скажем, Конан вели бы себя несколько по-иному - догадывался.
Дед не стал надо мною смеяться, не пытался утешить. Он позавидовал:
- Эх, скинуть бы годков 20 и покататься бы с тобой. Может, и мне перепало бы... Говоришь, каждая поцеловала? И не по одному разу? Вот везет... А ты еще и вырывался? Я б не стал. Я б их, голубушек, за разные места хватать начал. Нет у меня твоего воспитания. Они б от меня с визгом брызнули бы... Не досталось бы мне по второму разу, нет, не досталось бы... Вот что значит воспитание у меня не городское...
Он замолчал, отошел, а мне явственно представилось, как дед с развевающейся бородой хватает их сразу всех сразу за все "разные места"... Эдакий осьми-ног… или -рук… И участь моя перестала казаться страшной.
Но две последующие поездки к ним были совсем пустыми. Девочки вели себя скромно, благовоспитанно и благопристойно. Ни намека на прошлое, ни вольности в настоящем.
Мне стало скучно. Внезапно оказалось, что весь смысл моей здешней работы, да и вообще моего пребывания здесь свелся к тому, чтобы к ним приехать, и чтоб они что-нибудь такое-эдакое выкинули. А они: "Здравствуй, Сашенька. Спасибо, Сашенька. До свиданья, Сашенька." - и все!
И встречали по двое-трое. Остальные где-то пропадали. И Томы не было, и Натальи не было...
Скучно! Может, что случилось? Дед передал их родителям, и те их приструнили? Вот премного-то благодарен! Или им надоело? Или все опротивело? Я им опротивел?! Да я сам себе был противен. Вел себя, как девчонка, которую пацаны зажали. Ну и черт с ними! Лучше книжку почитаю: как же этот парень выберется из трюма?
Не читалось.

Приблизительно в таком вот настроении ехал я к ним в очередной раз, а когда добрался - они меня вообще не встретили. Бидон, ведро и кружки. И никого. Я налил воды в бидон и уже собрался было уезжать, когда из-за копны раздалось:
- Сашенька, принеси сюда ведрышко. Пожалуйста. Мы здесь загораем, вставать так не хочется. - будничный-будничный, скучный-скучный голос Галины.
"Еще и ведро им таскай. Совсем обнаглели." - тащил я им ведро - "Они там, видите ли, загорают."
Да они там загорали. Голыми. Лежали и молча смотрели на меня.
И в одинаковых позах замерли действительно совершенно одинаковые двойняшки-сестры, с восторгом ожидая, что же это сейчас я буду делать.
И отвернулась от меня, спряталась от меня, но как тут спрячешься? - Тома.
И как-то скорчилась, не зная, какую позу принять, раскрасневшаяся Шурка.
И замкнулась в своей ослепительной наготе красавица Наталья и, глядя на меня, как в зеркале, разглядывала себя, любовалась собой. И снова как туманом пошла у меня голова…
А Галя протянула руку и тем же будничным, скучным голосом попросила:
- Ну, давай.
Она протянула руку, и от этого движения шевельнулись ее полные, тяжелые груди.
Ах, тебе водички?! На!! Вода была холодной - родниковая. И досталось всем. Как это у меня силы тогда хватило - одним махом выплеснуть все ведро...
Они истошно завизжали и брызнули в разные стороны. Наверное, только деревенские умеют бегать по покосу голыми ногами. Впрочем, не все. Было заметно, как тяжко приходилось Наташе.

Впервые я возвращался от них в хорошем настроении. Меня переполняло "чувство глубокого удовлетворения". И вовсю работала зрительная память.
Позы голеньких девочек, открытые - запретные, неведомые ранее для меня места... До чего же приятнее, оказывается, воспоминание, чем воображение. И до чего же красиво...
А их бег! - вот легко стремительно летит обнаженная фигурка Томы, вот с хохотом, визгом, оглядываясь, - оборачиваясь! - снова и снова демонстрируя себя, чуть ли не танцуя, уносятся близнята. Уже спрятались за ближайшую копну Галина и Шурка. А Наташа, бедная Наташенька! - бежит осторожно, явно выбирая, куда наступить, и все в ней выражает негодование по поводу такого обращения - все: от роскошных кос до ослепительно-белой задницы.

Вечером того же дня мой вигвам посетила Галина. Я, как обычно, сидел с книгой на покрывале у своей хатенки. До заката было еще далеко, костер разводить было рановато, и я пытался читать. Но с чтением опять дело шло туго.
В памяти - никогда бы не подумал, что у меня фотографическая память - в памяти, перекрывая образы внешнего мира, перекрывая картину южного цепенеющего вечера, перекрывая слабые изображения букв, в памяти стоял полдень, палила жара, и лежали девушки. И вот Галя опять протянула ко мне руку, и опять чуть дрогнули ее груди.
- Так вот где ты ото всех прячешься. - оторвал меня от волнующих воспоминаний ее голос.
- Ни от кого я не прячусь. - от неожиданности вскочил на ноги я.
- Прячешься-прячешься... Ведь если никто найти не может, значит, прячешься?
Она подошла ко мне почти вплотную. Странное дело, я был уверен, что Галя гораздо выше меня, но сейчас ей пришлось поднять голову, чтобы смотреть мне в глаза. И тут же вспомнилось, что и высокая Наташа привставала на цыпочки, чтобы - в том хороводе - дотянуться губами до моей щеки.
- Кому я нужен - искать меня...
Она подошла слишком близко, и я импульсивно хотел отступить на шаг, но вдруг вспомнил деда: " и хватал бы их за разные места" - нет на такое моей решимости никогда не хватит, но д"Артаньян, Люсьен де Рюмбапре и Конан Варвар встали за моей спиной и помогли устоять на месте.
- Нужен-нужен. Многим нужен. Ну, хотя бы мне. Хотя бы, чтоб извиниться... Ты меня простишь?.. - и она просяще дотронулась до моей груди. Нет, не дотронулась - положила руку, раскрытую ладонь мне на грудь, прямо на сердце. И оно так застучало, что пришлось вздохнуть, глотнуть воздуха, чтобы хоть как-то его успокоить.
- Ты ведь не обижаешься на меня? - она все понижала, понижала голос и теперь уже перешла почти на шепот.
... А вокруг стремительно темнело. В моей России сумерки тянулись часами, и такой вот июньской порой растягивались чуть ли ни на всю ночь, а здесь - полчаса и темно, но неужели же с ее прихода прошло уже полчаса?! Но вон - уже светила луна!
- За что мне на тебя обижаться? - сумел из себя выдавить я.
А она еще приблизилась, и ее грудь коснулась - не прижалась, нет, - коснулась и осталась легко-легко касаться моей груди. Только невесомая ткань ее платья - только? - разделяла нас. И снова напрошенное воспоминание: она протягивает ко мне руку с кружкой... - и мне опять пришлось глотнуть воздуха, чтобы хоть как-то успокоить сердце.
- Я же целовала тебя... И сегодня...- и никакими вздохами не унять уже грохочущего молота под ее горячей рукой.
- За это не обижаются.
- Правда? - уже совсем беззвучно спросила она.
- Правда. - не кстати охрипшим голосом ответил я.
- Как у тебя сердце бьется... Почти как у меня... Послушай.
Она нашла мою руку и положила ее себе на сердце - себе на грудь. Я попытался ответить, но мысли спутались, и найти хотя бы одно слово из сотен тысяч великого русского языка мне не удалось. А тут еще кто-то из троицы сзади подтолкнул мою ладонь, и она чуть сдвинулась.
- А еще... - закрыла Галина глаза, и мне пришлось продолжить, а потом моей смелости хватило, чтобы без подсказки повторить урок.
- По платью неинтересно, - пожаловалась искусительница, и я попытался расстегнуть пуговицы. Но голова не работала, колени дрожали, пальцы не гнулись, и справиться с проклятыми петельками никак не удавалось.
Галонька прекратила мои мучения. Ее рука заскользила вверх, обхватила мою шею и потянула, потянула к себе, к своим губам - в тот самый омут, ту самую пропасть... А меня уже и так качало. И она высвободилась, дождалась, чтобы я раскрыл глаза, и одним движением, как молнию расстегивают, расстегнула весь ряд мелких пуговок. Платье, словно бутон лопнул, разошлось.
- Иди ко мне. - одними губами позвала она.
И опять понадобился мощный толчок сзади, чтобы я сделал шаг вперед и положил руки ей на груди. И еще одного усилия воли - на то, чтобы чуть сжать их, чуть их погладить. Ладони длинным движениям прошлись по соскам, и она тут же потребовала:
- Еще! - и опять накрыла губы своими губами. Ноги уже совсем не держали меня, и я потянул ее на землю. Она сделала шаг всторону и опустилась на покрывало.
- А теперь ты поцелуй меня... Нет, не в губы ... в грудь... еще... еще... еще!.. А теперь в губы.
Я целовал ее. Наверное, больно целовал. Но как мне еще было отвлечься от того, что она вытворяла своими руками?!
А потом... Я почти не понял, что произошло потом. И только те трое, стоявшие за спиной - д"Артаньян, Люсьен и Конан - довольные переглянулись и отступили во тьму.

Галина скоро ушла, а я, как ни странно, еще долго не мог заснуть. Как? Что? Почему?
Как? - и это все произошло со мной? Что, собственно говоря, было-то? Почему Галя? Голова лопалась от вопросов, от памяти, от воспоминания того резкого, не похожего ни на что испытанное ранее, ощущения... И все-таки - это вот и все?! И вот ради этого - столько всего?! И вот так же было бы с Марьяной?! И вот этого я хотел?! С Марьяной?! В этом-то вся любовь?! Не может быть.
Я не верю