А.Можаев
ЖИВ ЛИ КТО НА БАСТИОНЕ?
или
ПОСТОРОННЯЯ и СВЕТЛЯЧОК
(баллада в прозе)
3
И была ночь: полнолунная, серебряная. Бурый угольный дым котельной утекал к самым звёздам, а звёзд в этот час высыпало множество и все голубым инеем припушённые. Под звёздами студёно, тихо, даже псов брехливых не слыхать. И спит, плотно укрытый снегом, особняк. За чёрными окнами – ни огонька.
С недоведомых времён вокруг всего особенного, чудного и просто приметного повелось на Руси слагать предания. Причиной тому любопытство. Едва что-то где-то случится – шустрая молва уж тут! Подхватит быль-правду, и ну таскать по ветровым просторам! Измусолит, изгваздает, извратит донельзя, коли не пожалеет несчастную какой-нибудь краснобай-молодец. Отобьёт он потрёпанную быль, отскоблит, отпарит. Изукрасит, что девку на выданье. Одёжку разошьёт бисером, оборочьем, в косу русую вплетёт бирюзовую ленту атласную. Повенчает венцом из ларя заветного прародителева, да и выведет на свет Божий. Пройдись-ка пред очами, невестушка, согрей красотой душу суженого. По рождению ты хоть и скромница, зато по любви молодеческой – Царевна-Лебедь! Та любовь сбережёт от воронья-молвы и тебя, и твои ризы чистые: добрым людям на утешение, молодцу в усладу, тебе самой – к жизни во вся веки.
Некое предание успело сложиться и про особняк. Правда, краснобаев-молодцов из округи начальство давно повывело: кого - на Колыму, кого - на тот свет, - чтобы простаков не смущали. А прочие оставшиеся всё малограмотны и сказывают смутно. Будто-де за двумя горами на третьей, далеко отсюда далече, проживала миллионщица. Жила во дворце одиноко, семьи-деток не завела. Фабрики её производили исправно, банки проценты накручивали изрядные, а слуги воровали терпимо. И народ не роптал. Смолоду-то суетилась она, дня заботам не хватало, а под старость затосковала. Сиднем сидит у окна и под гору свою альпийскую глядит. Чего человеку не хватает?
Старшие братцы её, тоже с миллионами, позвали было за горы. Там, в смутьянской стороне, междувластие, и заимелась возможность по дешёвке скупить управляющих и чужие богатства к себе перекачивать. Но сестрица о ту пору обленилась донельзя.
Так бы и досидела жизнь тихо и ненакладно. Да упали раз прибыли, и пришлось с фабрик половину увольнять. И случись тут – мальчишка фабричный под воротами дворца её то ли побираться удумал, то ли с голоду помирать искал. Само собой, мальчонку турнули, чтоб пейзаж не портил, но миллионщица закручинилась. И потянуло вдруг её на доброе дело. Призвала она подчинённых на совет, а те напели, что за горами народ живёт худо, страждет и мрёт без покаяния. И коли хочется ей имя своё на скрижалях оставить, пусть выстроит у туземцев приют детский. Тем и мальчонку того помянёт, и добро умножит в свете, и товарам своим откроет ход, связи новые наладит. А заодно, туда можно будет своих голодранцев и заведомых будущих смутьянов ссылать. Так и появился этот чудной дом без князька.
На открытие препожаловала сама благодетельница. Встретили её важно, величали по-всякому и нарекли лучшим загорьевским другом. Правда, вышла неувязочка, едва праздника не испортила. Здешние власти про памятник забыли управляющему бывшему страны, одному из тех, кого братцы нанять хотели. Ему тогда, в разгар перестройки хозяйства в пользу братцев, недостало капиталу. Пришлось подручных высылать на все распутия за податями. Те же ободрали работный люд, все закрома подъели и растащили и в несытой злобе кинулись на атамана своего и вогнали его в гроб. А чтоб никто не догадался, завопили горестно, возвеличили мертвеца, а сами верными учениками нареклись. И принялись за горами капитальцу на прожитьё клянчить. И с тем капитальцем наплодили в стране ворья. А потом сами смертным боем передрались.
Миллионщица того не знала, доверилась. Смахнула с белого плеча шубу соболью, чтоб образ достойный вождя на неё приобресть, а в банках своих велела кредиты открыть долгосрочные.
Случилось то поздним вечером, навроде минувшего: к утру с памятником никак не поспеть. Но не успел трижды кочет проорать, а важные люди на мероприятие торжественное съехаться – водружают посередь зала на тумбочку бронзовую голову-бюст. Как успели обернуться в захолустье этом, то враг один ведает! Даже сдачу с покупщиков забыли стребовать!
С той поры и завелся – хоть поверьем его назови, хоть суеверьем – обычай, словом. Кто перед головой той до третьих петухов на коленках всю ночь выстоит и ни о чём, кроме сытости пуза, обилии барахла и прочих услад не помыслит, тот привременно, в телесах сих, восхищен будет в земной рай. Но видать – не рождалось покуда на Руси такого удальца, хотя пытались многие…
В крайней оконнице нижнего этажа затеплилось маслянисто-жёлтое пятно. Померцало-померцало и медленно поплыло.
Оно плыло по стене коридора, поочерёдно выхватывая из темени портреты пламенных революционеров разных времён и народов. Целая галерея! В скудном освещении суровая графика угнетала: мерещились оживающие лица этих обитателей казематов и подполий. Ночь – их время, время сговора и действия. В ночь их обычно уводят, в ночи они возвращаются. В бытии народов им отведены часы самые беспросветные. И не имей мир свойства время от времени опускаться во мрак, не было бы их тоже. И потому они являются, и будут являться впредь. А знамена этих мятущихся романтиков, огнём личности возмечтавших победить ночь, попадать в руки разномастного сброда, ищущего во власти корысть.
Заслышалось тонкое посвистывание. Пятно замерло – у радиатора на топчане спал дед Захар. Под наброшенным тулупчиком он выглядел беззаботным, благостным. Мятежные души с портретов, что вытянулись против него шеренгой, будто осуждали старика, но втайне тосковали по занятой им платформе. А и взаправду, уже негде почти в мире этом главы человеку преклонить.
Отворилась белая, высветленная керосиновой лампой дверь в палату – это крадётся заночевавший по приказу стригаль с ножницами в руках. За дверью скупо синеет ночник. На койках, распустив губки, спят дети. Спят глубоко, как и дед Захар. Некогда о таких выражались - почивают.
Койка Энрике у окна. Он, усталый от дороги и волнений, прижался щекой к своей голубенькой думке, а правой рукой обнимает стеклянную банку с трухой на донышке. И тереби его сейчас, тормоши – не очнётся. Ему снится, вспоминается дом.
Последняя под его родной крышей ночь. Он ещё не ложился, когда яркий тропический светлячок смаху ударился о лист бегонии и шлёпнулся под ноги.
- Ты кто? – поднял он его на ладони. – Какой красивый! – попробовал осветить им свой тощий живот, изорванные штанишки, босые ноги. – Давай играть? Я стану тобой, а ты – мной. Хочешь? Тебя как зовут? Меня – Энрике.
Их домишко, каких множество разбросано по пригородам, неказист, сколочен из фанеры от американских ящиков. Стёкол в окнах нет, и никогда не было, а вместо двери – старая тряпка-завеса. На полу на кошмах спят братья и сёстры. Сосчитать их можно по составленным в рядок чанклетам, дешёвым сандалиям на деревянной подошве.
Освещается хижина керосиновой лампой на столе. Под лампой – гаванская газета, где крупным шрифтом набрано: «Сержантское движение угрожает правительству». И выделено ещё жирнее: «БАТИСТА!».
Энрике бережно несёт светляка к двери, приговаривает:
- Меня, наверно, увезут. Далеко-далеко. Поедешь со мной? Я тебя кормить буду, а ты мне – светить.
Со двора слышна беседа:
- Но как я без мужа могу отпускать? Надо ещё ждать, - упорствует женщина.
- Придётся решать самой, Кари, - настаивает мужчина. - Сесару появляться нельзя. Случись опять переворот, станет совсем плохо. А так, хоть немного вам легче. Думай о будущем, Кари, о детях. Случая уже не представится. Это так сложно! Энрике должен ехать под чужим именем. Пока ещё есть время сработать документы, - самого мужчины мальчику не видно. Тот скрывается за углом в тени.
- Мама, мама! – поднёс Энрике светлячка. – Знаешь, кто это?
- Кокуйё, - мать отвечала устало-раздумчиво.
- А вот и нет! Мы с ним поменялись! Теперь он – это я, а я – он! Здорово, правда? Мы вместе поедем.
Женщина печально улыбнулась, прижала сына, затеребила его жёсткие волосы…
Во сне Энрике вспомнил её запах, тепло и заплакал. А стригаль меж тем спокойно довершал своё дело.
4
Утро выдалось морозное, ясное. Дежурный минут пять, как прокричал уж подъём, но покидать койки никому не хотелось. Ребята нежились на солнце, длили остатки сна. А заодно с интересом дожидались пробуждения новенького.
Измученный Энрике открыл глаза. Первым делом хватился своей банки. Нашёл ее на тумбочке в целости, со всеми трухлявыми листьями и высохшим светлячком, превратившимся в обыкновенного жучка. Потряс банку раз, другой. И только тогда обнаружил, что лишился кудрей – чёрные прядки усеивали пол, подушку и край одеяла. Дотронулся кончиками пальцев до клочковато остриженной головы.
И тут же услыхал:
- Коколисо! – это над ним смеялся рослый десятилетний мальчуган.
Остальные с хохотом подхватили на все лады весёлое словечко. А у самих ёжики на головах едва ли пушистей, но зато – ровней.
Анна Михайловна проходила безлюдным коридором. Сейчас, вдали от посторонних глаз, она представала мрачно-задумчивой. В последние дни её несколько раз уже ловили в подобном настроении, и сотрудников это настораживало. Ведь в нынешнее судьбоносное время, когда идёт коренная перестройка уклада, от каждого требуется обновлённое сознание, бойцовский оптимизм, а индивидуалистические уныние, маловерие коллектив подрывают.
Выйдя в зал, она согнала с лица следы мыслей – здесь люди попадались часто. Уже собралась подняться во второй этаж, но приметила слабое колыхание кумачовой накидки столика, где был утверждён бюст. Неслышно подошла и резко откинула материю – под столом прятался Энрике.
Сначала воспитательница удивилась, а, разглядев страдальца, повеселела вопреки настроению. Но улыбнулась так, чтобы мальчик не видал – незачем горе обиженного человечка усмешкой усугублять.
Затем вынула его за руку из убежища и повела приговаривая:
- Обманули таки, малыш… И пусть их, не горюй. Не такое переживали, - она не могла, конечно, грустить о кудрях Энрике, но, боясь фальшивить с ребёнком, искала в себе созвучных ему чувств, что было не трудно.
И тот слушал её голос, ловил её взгляд и послушно влёкся за ней.
Она привела его в столовую. Шёл завтрак. Некоторые из потешавшихся над Энрике заухмылялись вновь. Анна Михайловна, строгая видом, подсадила новенького прямо к тому черноглазому заводиле, что придумал прозвище.
- Альдо. Это Энрике, твой соотечественник. Ему трудно. Будь добр, помогай ему, - и ушла прочь.
- Нет у нас никаких соотечественников, - буркнул ей вслед Альдо. Затем покровительственно оглядел соседа, пожал руку и повторил на испанском: - Запомни – у нас нет соотечественников. У нас интербратство. Учись говорить по-русски. Это твоя порция, - придвинул к нему миску гречневой каши, густо заправленной топлёным маслом. – Как там политическая обстановка?
У мальца от неожиданности открылся рот. Тогда Альдо подсказал:
- Сейчас везде тяжёлая обстановка.
- Тяжёлая, - ухватился тот за подсказку.
- Но борьба нарастает?
- Нарастает, - Энрике понял, что от него ждут. – У нас папа борется. Мы его давно не видели, соскучились.
- Известное дело! В подполье только и можно по-настоящему бороться. А как власть? Ещё не зашаталась?
- Кто?
- Ну, кто там? Диктатор?
- А-а! – догадался Энрике. – Нет, он не зашатается. Он у нас аллигатор настоящий!
Тут настал черёд удивляться Альдо – животные никак не вписывались в рамки его политической беседы.
- Так папа сказал, - подтвердил Энрике. – А ещё сказал: он скоро жертвой подавится.
Альдо, наконец, уяснил и рассмеялся:
- Какой ты ещё маленький! – и принялся за свою двойную порцию.
Энрике тоже зачерпнул было каши, но вдруг уронил ложку и скис.
- Ты почему не ешь? – востребовал покровитель.
- Я думал, это конгрис, - затосковал тот.
- Вот что, - решил прочитать нотацию Альдо. Он прямо упивался своей властью: - Забудь про конгрис и отвечай: ты зачем сюда приехал?
- Меня мама учиться послала, чтобы не умереть, - Энрике так растосковался, что и поплакать был готов.
- Ага! А как же голова заработает, если ты есть не будешь? Как раз помрёшь! Мы какими должны расти? Сильными, умными, чтоб отцам помогать в борьбе! Ты про коммунизм проходил?
Энрике понурился.
- Ну да, я забыл – ты ещё маленький. Ничего. Меня слушайся, я научу. Чтоб стать коммунистом, надо подготовиться, как следует.
- А я про коммунистов знаю. У меня папа коммунист. Настоящий! За него цену назначили! – похвастал малыш.
- Ох-хо-хо! – показно вздохнул Альдо. – Придётся за тебя как следует взяться, - и взялся очищать апельсин.
Из коридора заслышалось дальнее дребезжанье колокольчика деда Захара. Завтрак заканчивался, ему на смену приходили уроки.
На занятиях по русскому языку – тишина. Дети старательно переписывали в тетрадки белевшие на доске слова: «свобода, равенство, братство». Вера Ильинична заполняла журнал. А за дальней партой в углу перешёптывались Альдо и Энрике:
- Сперва надо письмо родителям отправить, чтобы не волновались, - руководил старший. – Что мы напишем?
- Что я домой хочу. Что здесь нету листочков и травы. А вода от холода спит. Такая рассыпчатая, белая как сахар. Только, несладкая.
- Нет, письма не так пишут. «Здравствуйте, уважаемые папа и мама. Добрался благополучно. Кормят досыта. Скоро я вырасту, выучусь и буду бороться вместе с папой. До скорого свидания, ваш сын Энрике». Вот как надо! Я-то знаю! Здорово?
- Здорово, - уныло согласился меньшой.
- Тогда – пиши.
- А я не умею.
- О-хо-хо! Горе ты, горе! Придётся самому, - вздохнул Альдо и взялся, самодовольный, за перо.
На бумаге медленно вырисовывались русские буквы. Энрике в восхищении наблюдал и с таким же восхищением и почтением вызнавал у старшего:
- А оно, правда, домой придёт?
- Правда.
- И папа с мамой, правда, прочтут?
- Еще бы!
- И в руках будут держать как мы сейчас держим?
Альдо только хмыкнул в ответ.
- Значит, они тоже написать мне смогут? – воспрянул малыш. И тоненько вдруг затянул: - Мани-и!..
Завуч подняла голову, ученики заозирались. А Энрике вовсю уже распевал песенку уличных продавцов и разносчиков и забавно отплясывал.
Вера Ильинична улыбнулась, дети звонко рассмеялись. Альдо же принялся отбивать по крышке парты ритм. Целое представление получилось!
Наконец, педагог резко постучала по столу и все мигом затихли. Только Энрике, не имея этого навыка, всё еще ёрзал на своём месте:
- Вернусь домой – стану газетами торговать и песни петь!
Но пришлось угомониться и ему. Поднялась суровая Вера Ильинична и повела урок:
- Сегодня мы будем учиться правильно ставить вопрос. Все повторяют за мной дружно, - и она, выбрасывая вперёд руку, ткнула пальцем воздух. – Кто ты? Я – ребёнок. А теперь спрашиваю по очереди и каждый называет имя. Кто ты?
- Я Дарко, - встал высокий серб.
- Кто ты?.. – Я Хельмут.
И пошло-поехало:
- Ли Ю Чжин, Карел, Курт, Карлос, Ралица.., - едва не весь мир оказался тут собранным. Ошиблась та миллионщица – достанется их капиталам от этих отверженных! Столько в них задора!
Одна только прихваченная для присмотра малышка-кореяночка тихо рисует себе домики, все окна которых забраны решётками.
- Кто ты? – дошла очередь и до кубинца.
- Я Эн-р-рике! – с удовольствием рыкнул тот и это были его первые русские звуки.