- Купи сегодня молока, Жан! – выкрикнула мать уже сбегавшему по лестничной спирали юноше в темном пальто и замотанным по самые глаза полосатым шарфом. Шарф был таким длинным, что если бы он оказался у Мальчика-с-пальчика, то тот с легкостью нашел бы по нему дорогу домой. Как кузнечик Жан спрыгивал с одного пролета на другой, опаздывая на работу. Махнула увесистым крылом парадная дверь, звякнув ручкой-кольцом о металлическую защитную пластину: «Чао, Жан!». И он, окутанный домашними кухонными запахами кофе, хлеба и яичницы, выскочил на улицу. Если бы он жил в Англии, то, очевидно, сосед, спустившийся за газетой, приветствовал его так: «Сегодня опять идет дождь, но будем надеяться, что завтра выглянет солнышко!», но Жан жил во Франции и его сосед, не отличавшийся, особенным воспитанием ругнулся: «Жан, ты не знаешь, какого черта льет этот дурацкий дождь?» Но Жан не знал, и, не увидев автобуса, побежал по Апельсиновой аллее вверх, чтобы успеть открыть бюро. Обычно он не торопится, а идет легкой походкой и ловит утренние запахи чужого пробуждения, но вчерашний заказчик попросил прийти пораньше, чтобы забрать фотографии и успеть на поезд. Жан даже не задумался, когда согласился встать на час раньше, вовсе не потому, что был хорошим мальчиком, а, наверное, потому что перед ним стоял необычный мужчина. Хотя сейчас, шлепая под утренним дождем, Жан не мог вспомнить ни одной детали его облика, кроме пронизывающего взгляда. Взгляд, как будто рыболовный крючок, сдобренный жирным мотылем, опускался в темноту зрачка, которая с удовольствием заглатывала приманку, и потом рыбак мог делать со своей жертвой все, что захочет, а та не то, чтобы сопротивление не окажет, но и с радостью бросится выполнять. Одна половинка Жана почувствовала себя безвольным существом, оттого, что он так безропотно согласился оказать эту услугу, а другая успокаивала себя тем, что, засыпая, он мысленно может положить камешек в воображаемый мешочек добрых дел. Этой игре его учила мать, когда он был маленьким, только тогда мешочки были настоящими: мешочек добрых дел из кусочка белой ткани и из мешковины для проступков. Вечерами они анализировали прошедший день и раскладывали его на камушки: хорошие опускали в один, плохие в другой мешочек. А в конце месяца подводились итоги, в результате которых Жан либо получал подарок, либо наказание. Выискивая ключи в глубокой яме кармана, молодой лаборант гадал: чем же обернется эта встреча? Почему-то предчувствие пульсировало в области солнечного сплетения, не смотря на то, что, в сущности, просьба эта – безделица.
До прихода мсье Р. оставалось около часа. Жан, как цыпленок, вылупился из своего шарфа, стряхнул мокрое пальто и повесил его на старый штатив, который служил ему вешалкой. На столе его встречал желтый конверт из плотной бумаги с выполненным заказом. Вчера он только принял этот заказ, но не смог заняться изготовлением сам и попросил об одолжении Мишеля, школьника-практиканта, которому все было интересно. Мать позвонила около шести с просьбой поскорее вернуться, ее мучила астма, а сиделка уже ушла. Юноша потер озябшие ладони, сжал пальцы, подышал на комочек сплетенных рук, чтобы быстрее их отогреть и вжался в скрипучее кресло. Оно не грело. Дождь, внезапно пришедший из Африки, ударял мощными струями из сосцов темного неба по стеклам и тротуарам, по разноцветным крышам машин. Жану, замершему в одной позе, показалось, что он нырнул с головой в ванну и забыл выключить душ. Постепенно, сконцентрировав остатки тепла в теле, он начал отогреваться. Желтый конверт отсветом заблудившегося солнца манил любопытного лаборанта заглянуть внутрь. «Я имею на это право, ведь я должен проверить фотографии на брак», - оправдывал себя юноша, вытаскивая пачку скользких фотографий, которые так и хотели разбежаться из его рук кто куда.
Первым лежал портрет улыбающейся девушки. Она только что откусила сочное зеленое яблоко, и капельки сока стекали с розовых губ. Глаза, прикрытые от удовольствия, блестели сквозь щеточки ресниц. Русые волосы стекали волнами вдоль запрокинутой шеи на спину.
Она же, висевшая на турнике на детской площадке. Короткое летнее платье поднялось вслед за руками, обнажая… (Жан судорожно сглотнул и поднес фотографию поближе к глазам) … тонкую темную полоску между сцепленных в коленях ног. На ней не было белья.
Она же на корточках и с тряпкой в руках. Выгнулась в кошачьей позе, тянется за красным тряпичным пятном, а платье кружевной оборкой, как рамой, обрамляет круглую задницу, бесстыдно выставляющую напоказ нежно свернутый розовый бутон.
(Жан расстегнул душившую верхнюю пуговицу на рубашке, и жар, как вода из открытого крана, хлынул к щекам).
Она же верхом на велосипеде. Стоит на педалях абсолютно голая, только кроссовки и кепка, закрывающая пол-лица. Взялась за руль и при перемене ног присаживается на искусственный член, прикрепленный к седлу, покрасневшими губками.
(Жан перекинул ногу на ногу, прижал горящего друга к ляжке).
Темнота, в которой растворяется белизна изогнутого в пояснице тела. Толстая веревка обвивает каждую грудь, сходится в крепком узле на животе и, обернувшись вокруг бедер, ныряет между ног.
Крупный план: связанные вместе груди, закапанные желтым воском на фоне горящих свечей. Одна свеча стоит таким образом, что кажется, будто язык ее пламени рожден из торчащего затвердевшего соска.
(Жан уже чувствует себя готовым задымиться).
Крупный план: разведенные в стороны ноги, между которыми пышными сливками и темными вишенками украшено нежное пирожное. Из объектива тянется ложка («не в первый раз», - подумал Жан, заметив, что на ложке остались облизанные следы от крема), устремившаяся внутрь этой уже потекшей, потерявшей форму, сладости.
Она же стоит около мороженицы в том же платьице с длинным красным шариком на привязи. Ее груди, не уместившиеся в тугом лифчике, вспенились и вывалились сосками наружу из нежно-голубого выреза. А она смеется ярким накрашенным ртом, как будто ничего не понимающий, счастливый, солнечный ребенок.
В ушах шумело, пальцы судорожно тасовали картинки, которые все ускоряющимся хороводом смеялись ему в лицо. Пульс метался из желудка в пах, из паха к сердцу, от сердца отскакивал в барабанные перепонки и разносился по всему телу колотившейся шаровой молнией. Эта бешеная энергия нашла выход и разлилась жидким облачком в серо-голубых джинсах Levi’s.
Жан откинулся на спинку аскетичного офисного кресла и достал сигарету из ящика стола. Он курил только на работе, потому что болезнь матери превращалась с каждым днем во все более яростное чудовище, которое заживо сжирало ее легкие. Выпустив струйку дыма в потолок, Жан посмотрел в окно: серая дымка дождя облизывала стекла бюро мокрым языком. Циферблат, украшенный старинными стрелками с завитушкой, висевший над конторой часовщика, сощурился, показывая три четверти девятого. Пальто соскользнуло с раскоряченной треноги. Шарф, как полосатый удав, обмотал насиженное место вокруг головы хозяина. Звучным шлепком захлопнулась дверь. Табличка «Закрыто» задрожала из стороны в сторону, болтаясь на тонкой леске.
- Два пакета молока, пожалуйста, - высунулся Жан и протянул десятиевровую купюру лавочнику и спрятался в полосатый кокон. Юноша чувствовал себя хорошим мальчиком, ведь он выполнил просьбу матери.
– И … бутылку вина, и вон то пирожное… вместо сдачи, мсье! – Запазухой лежали бумажные сокровища, и он чувствовал себя таким, какой он есть.