Утро туманное
Сердцу желанному
Вести нежданные
Вести желанные…
«Ветка рябины–стожки у околицы»
Может быть, действительно они всегда в них выбирают качество? И, исходя, из этого строят свою жизнь? Как-то, ещё в начале их отношений Ирина сказала ему:
-На Руси среди баб, никогда не было института любви. Мужей себе подбирали из жалости. Помучился бедненький. Вот и жалели.
Тогда, его, её слова шокировали. Они больше не возвращались к этой теме. Но они его держали, он думал о них. Думал он о них и сейчас, собираясь в командировку.
Он уже знал, что летит туда последний раз. Подал рапорт.
Добивало всё. Вчера, перед футболом, зашёл к Сэму. Сэм – Сашка Семёнов, сержант его взвода. Прилипла к нему эта кличка с детства. Вместе в этом году заканчивают автодорожный институт. В новостях по Интернету прочитали, в думе 40 миллиардеров. Псы! Вот они там за бабки и грызутся.
Сэм классно играет. Нападающий, правый крайний. Когда он на поле всё кипит. Не играет, а танцует.
Наши прут всех. У Сэма есть прикол, после игры он обычно говорит, не выговаривая букву «ч»:
-Закончили традиционно сверху, товарищи. Бережно её берём. И пе-ре-во-рашиваем, пе-ре-во-рашиваем…
Все падают со смеха.
Не помнит сейчас, что была за станция. Вышли покурить.
Старушка cпросила:
-Ты, зачем приехал.
Мямлил ей что-то, про послали.
А, она своё:
-Как? Ты же взрослый? Что у тебя в мешке? Патроны? Смерть возишь!
А, ведь точно сказала. По большому счёту! Счёт всегда личный – свой.
Зопир. Не шёл он у него из головы. Слово сложное. Для русского уха непривычное. Может быть перевод неудачный?
Зопир – придворный, персидского царя Дария. Пятый век до нашей эры. С ума можно сойти - 2,5 тысячи лет назад.
Когда Дарий не мог штурмом взять восставший Вавилон, Зопир добровольно отрезал себе нос и уши. И выдавая себя за жертву жестокости царя, под видом перебежчика, пробрался в осаждённый город. Став вавилонским военноначальником, он открыл войскам Дария городские ворота. Затем, но это не достоверно. Он надоел Дарию и его придворным. При дворе, уроду с отрезанными носом и ушами, не место! И Дарий велел его удушить.
Последний марш.
Последнее сопровождение.
В дороге, вспомнилась и другая история, рассказанная московским журналистом. В деревне Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны, в 1942 убил в лесу сына-дезертира.
Ему до места надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.
В деревню он попал поздно, под вечер, когда было уже по-осеннему тёмно. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Встретил его сам лесник. Вот его рассказ.
За вечер понемногу узнал стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за крайней избой.
-Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю. Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть?..
В первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно, что эта изба».
Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и о глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы. Кое-где на березах еще остались листья. Но чуть задеваешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой, болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
— Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи...
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадает, а лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
-Я маленько тут похожу...
Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.
-А где же добыча, Федор Василич?
С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.
-У меня тут сын похоронен... Старший.
Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.
— Старший сын... Могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память как решето...
Я сказал, что знаю историю с сыном от человека, который теперь в Москве.
— А, это Егор, значит... Да, мы с ним много тут походили... И до Москвы, значит, дошло... Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил. Да. И ничего не могу ответить. Разве объяснишь всякому... С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать... Умная тварь, все понимает. Двадцать три года камень вот тут...
Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из му¬жиков один Федор Орлов провожал новобранцев. Большого раз¬говора в дороге не было. Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы пройдет. Держитесь!»
Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли «по¬хоронные». Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести...».
И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напар¬ник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось не сплетня. Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из ле¬са. И все это — вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Фе¬дору с дитем на руках: «Чем кормить буду? Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: не приходил, не видела. Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от пер¬вой и постоянной мысли: «Дезертир, трус. Теперь всё, что пропадёт в округе, будут валить на сына. Позор». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.
Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носил. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берёз для костра.
Посреди острова нашел покрытый берестой балаган. Обошел кру¬гом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали ло¬пата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой. Отец вышел из балагана, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к балагану идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван!.. Что же это такое, Иван?!. Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт — люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье...
Он вернулся в деревню на другой день. «Я убил сына». Мили¬ция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: убил, убил сына! «Мать умерла недавно. Три года как умерла. Я на коленях стоял у постели. Говорила: «Федя, все прощаю тебе». А я по глазам видел — не простила, не простила она мне».
Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.
-Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приез¬жал доктор и следователь с милиционером. Я их по одному пере¬носил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Док¬торша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василич, посту¬пил как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года.
Бульбаш, бульбаш – мальчишки кричат при встрече. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да прос¬то в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь...
-А как остальные ребята?
-Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Восто¬ке... Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем... За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда гово¬рим, говорим... Разве объяснишь собаке, какое это время было и как надо человеку держаться...
Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.
Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге.
Впереди, тяжело шел высокий, слегка сгорбленный человек. До дома было километров десять по топкому лесу.
Было это в 1968 году. Сейчас той деревни и в помине нет. Остались одни только кресты.
Впереди колонны рвануло. Высыпались из кузова и залегли.
Чечня, Чечня!? Он уже точно знал, что сюда больше никогда не полетит. Слишком здесь много горя. При царе, солдаты из крепостных вырубали вокруг поселений леса. Леса выросли!
Подорвались на фугасе 2 передние машины. Сэм погиб. Но не от взрывов. Потом. Глупо. Машина сдавала назад и он попал под лафет орудия. Разворотило весь живот. Много крови потерял, а чужую его почему-то не принимала. Врачи сказали, не совместимость.
Последнее, перед смертью, сказал:
-Пе-ре-во-ра-ши-ваем…
Все плакали. Ольстер! Свой Ольстер! Снова домой с гробами.
В думе 40 миллиардеров. Вот наворовали! За что бьёмся? Всё равно разворуют суки!
Со службой пора расставаться. Хватило ему уже и лжи, и грязи, и предательств. Пойду механиком или завгаром, на крайняк можно и пошоферить.
С Иришкой пора оформить отношения и детишек заводить. Надо кого-нибудь повоспитывать. Сколько ж она выдержала бедняжка. Три его ранения, всегда рядом. Домой! Домой! Сейчас главное вырваться из этого пекла. Застучал тяжёлый пулемёт: Бу-бу-бу - Буль-баши – бу-бу-бу-бу-бу……
Политика. Вручают ордена афганцам. Воевали там с полудикими племенами. Обосрались там по уши. Еле ноги унесли. Договорились, самая успешная военная операция – вывод войск. Ура Громову. Больше 15 тысяч убитыми, да тоже, наверное, врут и сотни тысяч калек. В армии бардак, дедовщина.
Скажет тоже, жалеют они!
Любит она! Его!
Кажись?