Как прерывистый шепот
любовных под дубом признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое
Александрия!
М. Кузмин
****************
1993 год, август
Черноморское побережье Кавказа
Как давно я уже не был на море. Я уже успел забыть и его не умещающуюся ни в какую палитру синеву, и его не умещающуюся ни в какие горизонты, ни в какие берега огромность, и его блеклое, сожженное небо, и его покой... Покой, не нарушаемый - не то, чтоб не имеющими место быть, а не ставящими его под сомнение - волнениями, бурями. Так безмятежна счастливая, давно любящая женщина, чаще блондинка, чье ночное сумасшествие лишь усиливает утреннюю блаженную расслабленность...
Вот и море чуть шевелится, ласкается, о чем-то бормочет сквозь дневную дрему... И не хочется ни думать, ни говорить, ни вставать, а лишь лежать и лежать, нежась под прогревающем до костей солнцем... И хоть хорошо знаешь, что уже обгораешь, что потом будет болеть все тело, но это будет потом... утром... завтра...
- Ой, что это там?! Смотрите, летит и мигает! А вон еще! Да что же это такое?!
Ну, еще бы: во всех газетах - летающие тарелки, пришельцы, откуда-то выбравшиеся колдуны, ведьмы; по видику - упыри и чуждые Земле чудовища, а тут - летит и мигает. Конечно, страшно.
- Это светлячки. Козявочки такие. Вы их никогда еще не видели? Наверное, с севера?
- Да… Я из Архангельска...
- Не бойтесь, это насекомые, а не страшное чудо. Чудеса они... они проще.
Я вспомнил ее: она здесь одна с маленькой, очень похожей на нее дочкой. Обе - худые, белоголовые с бесцветными, якобы голубыми глазами и белой-белой кожей. Я еще подумал: " через час будут, как раки вареные", но через час они перебрались под навес. А вареным раком оказался я.
Милой женщине уже неловко: она вылетела из-за поворота аллеи, вцепилась в незнакомого мужчину - и все из-за светлячков. Сейчас ей надо будет убрать руки - легкие, горячие, еще не загорелые руки. Но нет, я их не отпущу. А она? Она, наверное, попытается показать, что рассердилась, и кончится тем, что я ее поцелую.
И что тогда?
Мы стоим около столовой. Южный вечер еще не наступил, но хоть жара спала, не хочется ни двигаться, ни думать, ни говорить. Рядом - она. До сумерек, когда Ольга уложит дочку и надо будет что-то решать и на что-то решаться, еще далеко, и сейчас ей тоже блаженно и лениво, и тоже не хочется лишний раз шевелиться. Но рядом - эта егоза, 9-ти летнее чудо, дорвавшееся до теплого моря, до тепла, до свободы… До матери…
- Дядя Саша, а мама говорила, что вы – специалист по чудесам. Это правда?
Ольга подняла глаза: «Это правда?»
Тихо спрашиваю:
- Хочется посмотреть на чудо?
Обе – вместе, восторженным шепотом:
- Да!!
- Но мои чудеса – простые, они же не фокусы для публики.
- Пусть!!
Улыбаюсь, иду на клумбу и, почти не глядя, ломаю с роскошных кустов роз несколько стеблей. С крыльца снисходительно и улыбается обслуга. Я протягиваю цветы Оле.
Восторженное ожидание маленькой девочки сменилось на восторженный ужас:
- Мама! Но это же розы! Они же колючие!
Ольга опасалась другого, и, наконец, поверив, что скандала не будет, с облегчением протянула руки. Розы укололи ее, и она едва удержала их:
- Руки, покажи мне твои руки!
Я показал не оцарапанные ладони.
- Меня розы не трогают.
- Возьми! – решила проверить она
Я улыбнулся, и глядя ей в глаза, принял розы.
- Покажи!
Я протянул ей руку. Мои пальцы аккуратно лежали между нагромождения шипов.
- А я думала, что чудо… Почему они не встряли, - украдкой качнула головой на обслугу она.
- Между мною и розами?! Это невозможно… И небезопасно.
- А они знают?
- Почувствовали… Все чувствуют…
- Откуда это в тебе?
- Долго рассказывать…
Поздний вечер… Где-то недалеко в темноте колышется море, его не видно, даже не слышно, оно только чувствуется, как чувствуются невидимые в тумане горы. А вокруг остервенело перекрикивая друг друга свиристят цикады…
Она - в моем вагончике.
- Как у тебя хорошо, такой сухой воздух… - недоуменно оглядывается, - Здесь нет обогревателя? У меня, представляешь, за ночь полотенце не высыхает… А тут, словно… словно костерок потрескивает…
Она очень хочет казаться деловитой и спокойной, но у нее ничего не получается.
Волны, ласковые волны южного моря - вот что это такое. Они обнимают тебя, поддерживают тебя, не сопротивляются тебе, выталкивают, когда тебе уже не хватает воздуха, и снова притягивают к себе, влекут туда, дальше, вглубь - до самого донышка, туда - еще и еще, и хрустальная вата звенящего безмолвия обволакивает тебя, и чувствуешь, как обновляется кровь, как счастливая усталость заполняет тебя, и ты выходишь на берег.
Руки, ласковые руки влюбленной женщины - вот что это такое. Они касаются тебя и, словно от холода, пробегают мурашки по коже, и ты морщишься, и ты улыбаешься, и озноб волнами проходит по всему телу, но ты отдаешься им, отдаешься их трепетной власти, и они не обманывают тебя, они подчиняются тебе, дразнят и ускользают, мучают и утешают, и оставляют... И остаются с тобой. Уже навсегда.
Какое забытое ощущение... Как танец. Пусть у вас были сотни партнерш, но запомнились из них всего трое-четверо - те, с кем танец был не просто утомительной работой, скучным топтанием, умелым взаимодействием или просто дозволенным полуобъятием. С кем слово "танец" не требовало добавочных эпитетов и разъяснений. Вы только вчитайтесь: "танец", только вслушайтесь – и поймете.
Так и здесь... Сколько нагромождено вокруг этого: стихи, анекдоты, романы, песни, сказки. Невероятные ожидания, болезненное самолюбие и - разочарование! Опять и опять - разочарование. И может, только раз в жизни вам повезет - и будет все, как первое купание в море, как полеты во сне, как танец с единственной...
И хоть дальше начинается привычная человеческая путаница, когда идешь не туда, куда хочешь, ешь не то, что нравиться, живешь не с той, кого любишь, когда само слово "любовь" вдруг приобретает миллион значений, из которых первоначальное - не самое главное - конечно так. Но всю жизнь душа будет помнить волшебные полеты детства, тело скучать о море и еще об одном - то ли об объятии, то ли о танце, то ли о солнечном обмороке...
И застрянет в памяти имя... Имя... Одно имя... И пусть, стоит вызвать его, оно тут же окружается, вытесняется другими - какой хоровод! – попробуй найди его: Галя, Шурка, Наташа, - о, Наташа! Ох, Наташа...- Оля-Лена, Томочка, - что из того! Что из того, что все было так давно, что давно уже походит на сказку, что и повествовать-то об этом можно только как о сказке, как о притче с назиданием в конце, почти не веря в истинность рассказываемого, что мифами стали для тебя и эти имена... Вот только Томочка... Опять Томочка... И никуда не деться... И опять ее нет… Опять, когда… когда… вот… -
- Здравствуй, Рыжая.
Оленька застывает, но она сидит на мне, она - лицом ко мне, спиной к окну, спиной к ней! Она не видит, не может видеть ее! А Рыжая одобрительно подняв вверх большой палец уже отворачивается, уже уходит. Уже теряется четкость ее очертания, уже клубится вокруг нее темнота, уже… Но это нечестно! Это…
- Стой! – шепотом кричу я. – Подожди! Тебе привет… привет от…,- она притормозила уход и с любопытством приподнимает брови. Я рывком сажусь, мы почти сталкиваемся лбами с Олей и я, едва не сворачивая ей шею, поворачиваю к Рыжей, - вот от нее. – Оленька опять застывает. Ее поза – вывернутого гимнаста, ее глаза – с разлитым в них первобытным изумлением, ее руки – автоматически пытающиеся что-то там прикрыть… Все так нелепо… Рыжая засмеялась.
– Скажи: здравствуй, Рыжая. – с облегчением выдохнул я.
– Здравствуй, Рыжая. – послушно повторяет Оленька.
Рыжая оценивающе наклоняет голову. Прядь ее волос отслаивается от прочей груды и скользит на щеку, следом, по проторенной дорожке - вторая, и как обвал – волосы, волосы скрывают лицо. Богиня протестующе встряхивает головой. Кудри смерчом закруживаются вокруг нее, но таким же встречным смерчом сгущается темнота…
Окно. В него, пробиваясь сквозь деревья, чуть светит луна. Пустая комната…
- Жадина, - блаженно проворчал я.
- Почему это я жадина?! - медленно приходя в себя, недоумевает Оленька. Она медленно, в несколько приемов, помогая себе руками, перевернулась, вытянула ноги, пошевелила головой. Все на месте, и все работает… Слава богу - Не ты – она… Цветочка пожалела…
- Из прически? Хризантему?
- Это была ромашка. – Я встал и на всякий случай, включив свет, огляделся, - Нет, не выронила. Жадина!
- Погаси свет. – Оленька по плечи натянула простыню. Я щелкнул выключателем. – Иди ко мне.
- Подожди, милая… Они… они редко ходят порознь, а твоя дочь для меня… - я поискал вежливого слова и не нашел, - для меня никто, и она одна. О ней меня не предупредят. Давай посмотрим.
- Кто предупредит? О чем? Кто была эта, рыжая? Что происходит? Что может случиться с моей дочерью?! И можно я закурю?!
- Значит, ты куришь? Не знал…
- Ты же не любишь, когда женщины курят в постели!
- Когда курят мужчины – тоже. И даже не в постели…
- Ну, я потом съем целую пачку твоих противных жвачек – честное слово! Ну, можно?!
- Кури, - сдался я, - только иди сюда.
Оля укуталась простыней и подошла ко мне, к большому, настенному зеркалу. Ну уж нетушки, насчет простыней мы не договаривались. Я взял со стола ее зажигалку, нашел свою, протянул обе ей.
- Зажги. – и отвернулся к зеркалу. Она зажгла. – Разведи руки.
Оля попыталась, но простыня предательски заскользила. Она перехватила простыню.
- Разведи руки и держи огонь! – потребовал я опять. – И будет чудо.
Проняло. Она, преодолевая себя, раздвинула руки. Простыня соскользнула на пол, и в зеркале задрожали огоньки, освещая застыдившуюся решившуюся женщину. Господи, и сохранились же еще такие. В Архангельске. Это было лучше чудес. Я залюбовался ею.
- Хватит! – возмущенно топнула она ногой. – Давай свои чудеса!
Мне не нужны были огоньки зажигалок, не нужно было и проводить по стеклу руками, но как тут удержишься от дурной театральщины. В зеркале больше не отражалась моя белокурая красавица. Там была комната, горел ночничок, и спала девочка. Как картина какого-нибудь XVII века - «Аллегория Покоя».
Я чуть хлопнул по стеклу. Комната пропала и опять засияла нагота. Женщина в сердцах бросила на пол зажигалки и опять натянула простыню.
- Вот и хорошо, - улыбнулся я, - а то «курить», «курить»!
- Нечестно! – чуть не заплакала она, опустилась и начала шарить руками по полу. Я опустился рядом, наши руки несколько раз соприкоснулись, и ей все-таки пришлось отложить курево.
- О-ох, как хорошо-о-о, - откинувшись, почти простонала она. – но ты… - она блаженно раскинула руки, - ты, был неосторожен…
Я тоже медленно приходил в себя и не ответил сразу. Она продолжила:
- К черту… Не обращай внимания. Все можно. И по-другому нельзя. Сегодня все можно.
- Не тревожься, - наконец, хватило дыхания и мне, - Сегодня действительно все можно...
- Еще одно чудо?
- Да. – еще раз глубоко выдохнул я. – Рыжая может посмеяться, но никогда не пакостит. Никогда.
- Да кто она – твоя Рыжая?
- Моя – не Рыжая, моя - Белая. И давай еще раз взглянем в зеркало.
- Опять?!
- И опять, и опять. Пока вы рядом со мной. Не спорь.
- Я и не спорю. Я придумала! – она вытянулась, дотянулась до моей рубашки и через мгновение торжествующе провозгласила. – Я готова!
- Слушай, ты же только что ничего не стеснялась!
- Но нам же идти к зеркалу.
- Ну и что?!
- Но это же с кровати надо сходить.
- Ну и что?!
- Ну, как ты не понимаешь!
- Не понимаю!
- И не надо. Тебе что? рубашки жалко? Идем смотреть в твое зеркало! А то та-ак курить хочется!…
В той комнате все так же горел ночничок, и все так же безмятежно спала девочка. А в этой - женщина уже щелкала зажигалкой. Рыжая никогда не пакостит, но хихикнуть по мелочи… Терпеть не могу курящих женщин. А они все курят!
- Так кто же это твоя… не твоя Рыжая? А твоя Белая? И почему ты боишься свою Белую, и так любишь чужую Рыжую? Кто они?
- Долгая история.
- А мы куда-нибудь спешим? Или ты собираешься заснуть?! – она перевернулась, выгнулась и заглянула мне в глаза. Совсем недавно она слезно умоляла меня разрешения покурить, и не разрешил – терпела бы… Сейчас она не просила и даже не спрашивала. И звездочки отражались в ее глазах. Недобрые звездочки. Ей так хотелось еще чудес. А Рыжая подкинула ей – решимости, мне – покладистости… Я уступил
- Мне было тогда 15 лет. И было лето…
1967 год
Южная Украина, Ивантеевка
И было мне 15 лет, и было лето.
Да, 16 исполнялось осенью, а было-то лето! Значит - 15! У моей мамочки началось очередное завихрение, и она увезла меня на свою родину – на юг.
В Ивантеевку пришла пора сенокоса. Мужикам - косить, бабам и девкам ворошить сено и собирать в копешки - все население села было разбито на бригады и предстояло выполнять "план по сенозаготовке". Меня поначалу тоже приписали к косарям, и только дед Евсей, как старый филин, заухал в бороденку:
- Ну, пущай покосит…
Евсею в те годы недавно исполнилось 50. Но его седая бороденка, мои 16 лет, его трехлетний, кажется, внук - в общем старик он и есть старик. Маленький, бородатый и шебутной какой-то: все ему хихоньки да хахоньки, а ведь вроде большенький уже... Мне поначалу он совсем не показался. Я не мог понять, почему парни спокойно принимают его понукания, а мужики постарше относятся, обращаются к нему подчеркнуто уважительно. К тому же мать сразу привела меня к нему и при мне попросила его присмотреть за мной. Тоже мне, еще один воспитатель!
В день нашего приезда обстановка в селе была напряженной: миновала середина июня, но дожди моросили и моросили, травища вымахала - в рост, а выйти на луга - никакой возможности... Старшие нервничали, у молодых, соответственно, трещали чубы.
Мы приехали 20 числа, 21 июня местная "видьмачка" объявила, что дня через два-три погода развиднеется. Ей, к моему удивлению, все сразу поверили, начальство вздохнуло с облегчением, и на 22 июня председатель колхоза разрешил праздник.
Мой давно погибший отец – во фронте тоже побывал. Но праздник означал пьянку, я пьяных терпеть не мог – из-за них отец и погиб, взял буханку хлеба, шмоток сала, удочки и с утра ушел на озера. Но и когда вернулся - праздник еще гудел. И дед Евсей поразил меня первый раз. Он был почти совсем трезв, но дело не в этом - он надел ордена. Их было много и разных, и среди них ладно смотрелись три чуть различающихся цветом неброские звезды.
Полный кавалер орденов Славы!
Потом он несколько раз поразил меня вечером. Уже смеркалось, солнце село, но сумерки были еще не очень густыми. У клуба толкалась толпа народу, каждый в которой был в разной степени подвыпитости, а чуть в сторонке дело шло к драке.
Один молодой парень - громила в мокрой тельняшке: дождик все накрапывал, наскакивал сразу на трех других парней. Их пытался развести дед Евсей, а из безопасного далека, оттуда, где стоял я, за всем за тем наблюдали и посмеивались мужики.
Евсей не понимал, что уговаривать эту пьянь - пустое дело, что драка все равно будет, и всех больше сейчас достанется ему. Тем более, что мужики тоже ничего не понимали или благоразумно не хотели понимать.
Если подумать, то я ничем помочь деду не мог, но я не думал. Дворовый закон "Наших бьют!" повелевал действовать без раздумий. Размышлять будем над синяками. Я двинулся вперед.
- Куда ты?! - сзади меня перехватил один из мужиков. Его звали "бригадиром". Он держал меня за локти и чуть сжал. Сила у него была - медвежья. Захотел бы - переломил напополам. - Стой, глиста. Дай Евсею потешиться, да и Андрей рядом, не видишь?!
Видел я этого Андрея. Да, он стоял недалеко, но тоже только стоял. Да и если б пошел - что толку от... от.. от библиотекаря!
Был он тоже, как и мой Евсей, невысоконьким, но сухоньким, чисто выбритым. Единственный из всех - в галстуке, в очках - больше напоминающих чеховское пенсне, - вот уж подмога в пьяной драке!
А парню в тельняшке надоели переговоры, кто-то из его противников закричал что-то о какой-то "Галке", и он решил перейти к действиям. Эта решимость явно отразилась на его пьяной морде, мужики вокруг меня это тоже поняли, и поддержали его:
- Колька, вперед!
"Сволочи!" - понял я и тоже начал действия. На ногах у меня были тяжелые советские "Скороходы", и я пяткой врезал по ступне бригадира.
- А-а-а!.. - завопил он и разжал руки.
Позади не должно оставаться врагов. Не поворачиваясь я ударил назад локтем и бросился вперед.
Рев захлебнулся. Я попал, куда хотел - по почкам, и того перехватило дыхание.
Моряк попытался отодвинуть деда, дед не поддался, у моряка поплыли глаза, и я понял, что сейчас произойдет, но я успевал.
И я бы успел, но еще один мужик попытался меня перехватить. Он расставил руки. Движения его были замедленными - чего еще ждать от алкаша! - я сбил его правую руку вверх и влепил замком обеих рук по раскрывшемуся боку. Мужик рухнул. Но теперь я опаздывал.
- Де-е-ед! - закричал я.
Я опоздал. Моряк с пьяной неторопливостью развернулся и смахнул Евсея всторону.
На месте Евсея я бы поднырнул под бестолковый замах моряка, оказался бы сзади и дальше делал, что хотел: или подсек его опорную ногу, или же локтем засадил по почкам, или же вмазал замком по бычьей шее. Но я-то не был дедом! А дед - оставался всего лишь дедом, хоть и трижды орденоносецем!...
Но моряк не смахнул Евсея. Старик мягко, словно в замедленном темпе перехватил его руку и используя инерцию замаха парня, кинул его на троих его противников. Рядом была лужа, и они, как городошные чурки, один за другим повалились в нее. Образовалась куча мала, кто-то из них попытался подняться, ему помешали остальные, он упал, но попытался подняться другой - с тем же успехом, и они завозились в луже, как небольшое стадо больших свиней.
Тут-то я и выскочил к деду. Выскочил и остановился. Делать мне было нечего, а вокруг никто даже не смеялся. Я опять понял, что все это означает: я вляпался похуже тех парней. Обернулся. Точно. Мужики, всей толпой валили на меня. Впереди прихрамывал бригадир.
Конечно, я хотел спасти, ну, помочь деду Евсею, но в мире дворов, заводских общаг и бараков хотения не засчитывались. В счет шли только результаты, факты, а факты были плачевны. Я оказался один против всего села. Но те же законы, говорили, что плакать будем после. Над синяками. А пока... Что мне впервой быть одному против всех?! биться одному против всех?! Да в каждом втором из длинного ряда материнских мытарств по советским гадюшникам. И теперь надо было опять, как учил дядя Федор, "уйти в бой", а там... Чем дольше я выстою в первый раз, тем меньше у них будет охоты лезть во второй. Я отскочил к забору, отключился от пустых чувств и приготовился к драке.
Мужики подходили плотной толпой, я стоял у забора и ждал, когда первый из них выйдет на дистанцию длинного удара: шаг вперед, удар ногой - пробью же я пресс у мужика ногой! - замком по загривку и назад к стене. Ему оставалось еще пару шагов...
- Мишка, сто-о-ой! - заорал Евсей.
Бригадир замер с поднятой ногой. Помедлил. И опустил ногу. Осторожно, как на минное поле, поставил на землю ногу, не сделав и пол-шага вперед.
Следом встали остальные. Они остановились вне моей боевой зоны. Если я пойду на теперь них, они смогут, успеют отсечь меня от стены. А они стояли, смотрели, что-то говорили, вроде бы даже мне, но я их не слушал, я ждал. Я теперь видел главных противников - ко мне приближались дед Евсей и библиотекарь.
Теперь мне не казались смешными ни его галстук, ни его очки, ни бороденка Евсея. Не все ли равно, какая расцветка у старых камышовых котов, пусть даже кто-то что-то сумел прицепить им на шею - их не остановить, если они пойдут в бой. Эти шли. Этих глупыми приемчиками не достать. Да и если я пойду на одного, то моя спина будет открыта другому, ведь эти и встали, конечно, как требуется: вне боевой зоны, с разных сторон от меня, где-то под 45 градусов к забору. Я был в клещах. Сейчас синхронно нанесут по удару, и не будет никакого боя, а будет... Все было так безнадежно, что я едва удерживал слезы….
И тут мужики вдруг попятились и расступились.
Сквозь их толпу, как капли ртути проходят сквозь воду, как цветы сквозь асфальт в научно-популярных фильмах, проросли, протекли они. Шестеро.
И первая шла Томочка.
Высокая, стройная, гибкая, самая юная из всех, моя ровесница, она шла ко мне, на меня не глядя, в руках у нее была пригоршня луговых цветов, и волна запаха от них обдала меня с неожиданной силой.
Она остановилась за шаг до меня, напряженно, словно узнавая, посмотрела мне в глаза, неожиданно засмеялась и неожиданно швырнула цветы мне в лицо. Я закрылся рукой и перехватил один из них - это была ромашка. Крупный цветок на коротко оборванной ножке.
Девушка отступила всторону и словно пропала – я не видел ее больше, впрочем, может быть, в основном, потому, что ее место заняла Шурка. Она так же, как и Тома только что до этого, замерла за шаг от меня, так же изучающе посмотрела... Так же да не так! Во взгляде ее тоже было напряжение - то же да не то! Не узнавание, а впитывание, не примеривание, а приятие, не обдумывание, а согласие. И все это на такой бешенной энергетике!..
Это было так внове для меня - 16-летнего пацана, так притягательно, так приятно, что, когда она подняла руку, я не стал уклоняться, а она мазнула меня щеке и скользнула всторону. Я провел ладонью по щеке. Она была в земле. Но почему-то ощущения нечистоты, грязи не было... Просто мокрая щека - то ли дождик, то ли словно бы после слез.
Но передо мной стояла уже Галина. Она была старше остальных - 22? 23 года? И худобой Томы или Шурки она не отличалась... Отличалась роскошной каштановой косой, а уж когда подняла ресницы!... Вот, "гарна паненка"!.. И пахло от нее не разнотравьем Томы, не будоражущим горьковатым - черемухой? - запахом Шурки - от нее пахло толи дымком, толи пирогами, толи... От нее пахло домом!
Она протянула ко мне сложенные лодочкой руки, я не выдержал, вытянул шею и заглянул: там прямо на ладонях горел огонек. Она внимательно взглянула на меня, взглядом наткнулась на грязь, поморщилась, протянула ладонь с огоньком и прогрела, просушила щеку, довольная улыбнулась, оглянулась, поморщилась на барахтающихся парней и отступила всторону.
А ко мне проскочили сестры. А им сколько было тогда? 19? 20? Они были младше Галины, чуть старше Натальи и Шурки, но вели себя не взрослее меня. Вместо бус у них на шее висели ожерелья маленьких зеркалец, они блестели, сверкали, били в глаза отражениями, зайчиками.
"Что может отразиться в них? - с заторможенным недоумением подумал я, - И откуда взялись среди ночи солнечные зайчики?!"
Но девчонок не занимали мои логические выкладки - они посмотрели мне в лицо, пригляделись, и вдруг неожиданно незнамо над чем неудержимо захохотав, разбежались по сторонам. Что они увидели? Грязь на щеке? Прилипший лепесток цветка? Сажу?
А их место заняла Наталья, и у меня заняло дыхание... Такие красавицы могли быть только в заграничном кино... Но вот я ей был неинтересен. Она осмотрела меня, хмыкнула, округлила губы и выпустила круглое колечко дыма.
"Курит она, что ли? А где же папироса?" – подумалось мне.
Но это не был табачный дым, это не было дымом вообще. Облачко расширяясь дошло до меня, и пахнуло влагой, осенним лесом, болотистым озерцом - пахнуло туманом. Наталья не удостоила меня прикосновением, она равнодушно улыбнулась и отошла. А облачко окутало меня, и все окружающее потеряло резкость.
Я потряс головой, зрение прояснилось - девушек не было. Недалеко от меня стояла напряженная толпа мужиков, а совсем рядом, чуть по сторонам - Евсей и его товарищ "библиотекарь" - Андрей. И Андрей Васильевич время от времени спокойно, негромко звал меня:
- ...Саша... Саша...
До меня дошло: ни он, ни тем более Евсей, врагами не были. И мужики стояли настороженно, но и они совсем не горели жаждой мести, желанием наказать меня, они, кажется только, на всякий случай, изготовились к защите.
И еще... На другой стороне улицы стояла старуха, по щекам которой катились слезы. Она поняла, что я ее вижу, повернулась, сгорбилась и побрела прочь.
- ... Саша... - опять я услышал со стороны Андрея.
- Да? - отозвался я.
Я почему-то не мог оторвать взгляда от незнакомой бабки, которая ковыляла и ковыляла к повороту утонувшей в садах улицы, дошла и скрылась из глаз.
- Значит, вот каким был Антон? - обратился к Евсею бригадир. - Он вот так же, как этот, внук его, в одиночку на всех - и до победы?!
- Ну, не всегда в одиночку, не всегда на всех, но что до победы, так это точно - мечтательно улыбаясь, ответил вместо него Андрей.
- Андрей Василич, и у него тоже такое бывало? Как у паренька? Что это было-то?
- Что? - «боевое безумие воина». Викинги таких воинов называли берсеркерами. Вовремя тебя Евсей остановил. Нокаутировал бы тебя паренек. Антон в его возрасте сильнее, конечно, был, но и Саша...
- Вырубил бы. - подтвердил Евсей. - Мы б с тобой, небось, справились бы, а вас... - он поморщился, - вас, пару-тройку, уложил бы точно землю нюхать.
- И куда ты, паря, поскакал? ..
Бригадир заглянул мне в глаза, удовлетворившись увиденным хлопнул меня по плечу, осторожно хлопнул, и я устоял. Конечно, сила солому ломит... Вот только не разрубить топором легкий шелк.
- Я ж тебе сказал: Андрей - рядом! Да они на пару, если б им потребовалось, все село бы разметали по бревнышкам! Они же - дивизионные разведчики, диверсанты! Они с твоим дедом из окружения выходили. Против самого маршала Жукова выстояли!
- А… теперь поверил, что Антона не смутил бы Жуков?! - затеребил бороденку довольный Евсей, - Но нас тогда от Жукова спас не Антон - Наденька...
Я окончательно понял, что не стоит вопрос даже о прощении. Мое поведение молчаливо было признано правильным. Или хотя бы приемлемым.
- Здесь были девушки. - спросил я. - Куда они делись? Кто они?
Их нигде видно не было. Парни все еще барахтались в луже, а их не было. Ни одной.
- Какие девушки? - осторожно спросил Андрей Васильевич. - Ты кого-то видел?
- Одна из них в меня еще бросила цветами, а другая лицо грязью мазанула...
- Цветами? - повторил за мной он, и так же осторожно продолжил - На лице у тебя грязи нет.
Я разжал руки. Одна была перепачкана землей, а в другой лежала ромашка. Огромная ромашка на коротко оборванном черенке.
- Варвара!.. - чего-то непонятное мне понял и захихикал Евсей. - Конечно, Варька. Ну, кто еще мог Антона без боя из «черной ямы» вытащить?!
- Еще могла Наденька. - улыбнулся чему-то своему и поправил очки «библиотекарь».
Но я уже не прислушивался к их разговору, я вчувствовался в опять разлившийся вокруг меня аромат цветущего луга, в пробивавшийся сквозь него чуть будоражащий, знакомо-незнакомый запах и вглядывался в небольшое облачко тумана, сгустившееся на повороте улицы, в котором поблескивали непонятные зайчики, и пробивался то ли слабый огонек свечи, то ли свет далекого костра...