Магазин «Стемацкий»
Я не знаю, чего я хочу. Я несколько запутался. Мне чего-то жаль. Кажется, мне жаль, что в Иерусалиме нет моря. Я мог бы сейчас лежать на тёплом, улыбчивом песке и смотреть на седеющие барашки волн, и мочить подошвы ног в солёной воде, и играть, на зависть всем, крепкими ещё мышцами живота - о, если бы в Иерусалиме было море, настоящее, действующее море. Но в Иерусалиме нет моря, об этом знают все, весь мир, каждый, даже тот, кто вообще ничего не знает. Если бы в Иерусалиме было море, об этом наверняка написали бы в Ветхом Завете, и в Новом, и в Коране, и даже в книгах госпожи Блаватской. О, было бы море, в нём бы плескался царь Давид, и Версавия, и Соломон, и все четыреста пророков, и сам Синьор, с мамой, и с апостолами, и с безобразником Иудой- человеком Крайот. Они бы, бородатые, кроме мамы и Версавии, конечно, ныряли бы, смотрели бы на ракушки, и им было бы хорошо, свежо, солнечно, и они бы думали, да зачем нам весь этот Дух нужен , даже если он святой, весь этот несчастный Логос, непонятное, вечное, бог, дьявол, спасение; пропади оно всё пропадом - мимолётное тоже неплохо. И пили бы вино, и кушали бы креветки, и собирали бы ракушки в сумку, и смотрели бы на купающихся женщин, ещё не зрелых, и зрелых, и перезрелых- украдкой или не украдкой. И эти женщины висели бы в зрачках их царственных глаз, как мокрое бельё на бельевых верёвках, и они бы, мысленно, бродили бы по вожделённым телам, от колен до подмышек ; и прислушивались бы больше к зову собственной живой плоти, а не к пустому небесному эху. О, плоть, она есть то, что держит нас в этом самом слизком из всех миров, она есть единственный, хоть и неяркий луч света в тёмном царстве бытия. Метания плоти не идут не в какое сравнение с метаниями сознания, со всеми зовущими в преисподню голосами, видениями; то ли дело приятная тяжесть внизу живота, чтоб вставал и не падал.
Господи, история пошла бы по другой дороге, если бы в городе Иерусалиме было море; и по какой бы она не пошла – она, несвершившияся, всё равно лучше той, что свершилась. Что мы видели - огни, костры, пожары,
кровь и трупы, чёрные одежды, кресты и полумесяцы, отвратительные рожи,
свиньи над пропастью во ржи. Пробежали свиньи- оставили затоптаную рожь и
развалины для археологов. Может быть, только из-за того, что в Иерусалиме не было, нет и никогда не будет моря.
Я еду в двадцатом автобусе и мне жарко, и я думаю о том, что в Иерусалиме нет моря. Господин, сидящий возле, кушает спелую, желтобокую грушу. Он, господин, есть мужчина средних лет, полноватый, просто и легко одет, гладко выбрит, лысеет на макушке и на лбу.У него маленькие карие глаза: ими господин смотрит на грушу, а иногда даже на меня. И ему нравится груша, её сок стекает по подбородку, по шее, на рубашке просачиваются желтоватые пятна, а, начхать, пятна так пятна.
Господин томно вздыхает, старается продлить наслаждение от груши, а я раздражённо ёрзаю на сидении, шутка ли, я тоже хочу что-нибудь хорошее в жизни, хоть бы грушу, и что же?
Мне уже тридцать три, и прошлое моё скучнее Британской энциклопедии, и будущее моё – холодный туман, и я работаю ночным сторожем на стройке, и целый день как бы свободен; но кому нужна такая свобода. Тоска подступает к самому пищеводу, оставляя горьковатый привкус , стыд и бессмыслица, хочется ехать и никогда не останавливаться.
Да, да, сейчас я еду в автобусе, и думаю о том, что в Иерусалиме нет моря, и что мне уже тридцать три года, и что я проживаю свою жизнь совсем не так, как мне хотелось бы её прожить, и что груша, на самом деле, очень вкусный фрукт. Вкуснее, чем яблоко.
Еду я в двадцатом автобусе. Июльская жара, пахнет дермантином, пахнет сукном, пахнет чьими-то вспотевшими подмышками. Господин закончил кушать грушу и крутит в коротких пальцах плотный хвостик, не знает, куда его выкинуть. Возле водителя стоит маленькое мусорное ведёрко, но людей в проходе стоит множество, а господину пробираться через весь салон в тягость, и он, сделав непричасное лицо, кидает грушевый хвостик под сиденье, на пол.
Знает ведь, подлец, что некрасиво кидать мусор на пол, но тем не менее кидает;
слабенькое, не подающее голоса суперэго, робко сидит в чёрном ящике господиновых мозгов и позволяет господину делать с фруктовыми хвостиками всё, что ему вздумается.
Ладно, бог с ним, с господином, не судите сами и не судимы будете, автобус подъехал к площади Сиона. Я выхожу и хочу купить пачку сигарет.
Ищу лоток и нахожу его. Протягиваю продавцу двадцатишекелевую бумажку и прошу «Шератон». Продавец, статный средиземноморский красавец, протягивает мне «Шератон», роется в карманах и по прошествии пяти минут заявляет, что у него нет мелких денег для сдачи. Так что же из этого следует? Неужели он намекает на то, что я буду вынужден оставить свои собственные восемь шекелей ему на память? Нет, нет, всё гораздо проще: через четверть часа к лотку приезжает кузен красавца, он же совладелец лотка; у него наверняка есть мелочь. Я получу свою сдачу и мы будем квиты. Пока я могу прогуляться по улице, или попить кофе в близжайшем кафе, или забрать сдачу в виде гонконговской зажигалки: она стоит десять, но продавец готов отдать её мне за восемь. Два шекеля я буду иметь в качестве компенсации. Продавец ласково улыбается. Разве плохо начать новый день с подарка в два шекеля? Нет, не плохо. Я беру зажигалку, блестящую, разноцветную, с рисунком трёхголового гонконговского дракона. Спасибо, говорю я. Хорошего дня, отвечает продавец и улыбается ещё ласковей.
Я прогуливаюсь по улице Нахалат Шива, заглядывая в окна ресторанов и ювелирных студий, заворачиваю на Площадь Котов, потом опять поднимаюсь на Яффо. Ещё немного, и я зайду в книжный магазин «Стемацкий». Ещё немного, и начнётся моя история, история под многозначащим названием «Магазин «Стемацкий»».
Одной рукой она опиралась на книжную полку, а другой листала журнал с комиксами. Я видел её лицо, лицо оперной белоснежки, лицо Барби шестьдесят пятого года выпуска, и оно приводило в замешательство правильностью своих очертаний: большие тёмно-синие глаза, пушистые ресницы, ровный нос и немного припухлые губы. Она листала журнал с комиксами и улыбалась, но улыбался у неё только рот, только красивый, красно-розовый рот, а глаза оставались отсутствующими, почти безжизненными, и это противоречие, между выражением рта и выражением глаз, создавало впечатление какой-то недосказанности, какой-то скрытой обеспокоенности, вообщем чего-то, что и объяснить я толком не состоянии. Мне сразу вспомнился образ лермонтовского Печорина: у того выражение глаз, что бы он не делал, тоже никогда не менялось. Он то скакал на лошади, то стрелял в черкесов, он пил вино и курил трубку, он играл в карты с Максимычем, он любил девушку Беллу и дрался на дуэли с поручиком Грушницким – и всё как с гуся вода. Что свидетельствовало о тонком душевном и когнитивном устройстве героя.
Я подошёл к ней совсем близко, я мог почувствовать цветочный аромат её волос, увидеть на плече сползающую вниз бретельку лифчика и услышать лёгкий скрип бедуинских босоножек. В длинных ногтях, покрытых фиолетовым лаком, отражалось моё бледное, небритое лицо.
Вокруг нас билась в своём непрерывном потоке жизнь, ходили люди, сверкали глянцевыми обложками фотографические и художественные альбомы, шуршали девственными ещё страницами атласы и справочники. Крепкого сложения юноша настойчиво требовал выдать ему последнюю книгу Амуса Оза: дескать, у него ещё с прошлого года остались купоны на покупку в «Стемацком» со скидкой, но он не может их отоварить. Продают всякую глупость, расчитанную на людей с соответствующим уровнем мышления, какие-то сонники, рекорды Гиннеса, ха-ха, кто дальше пукнул, целые фоллианты по уходу за комнатными растениями - и это безобразие происходит не где-нибудь, а в главном книжном магазине еврейской столицы. А Амуса Оза на прилавке не сыщешь, куда он интересно девается, у подруги на носу день рождение, а дарить нечего.
Я подошёл к ней ещё ближе, мы стояли, почти прижавшись друг к другу. Я чувствовал аромат её дыхания, аромат клубничной жвачки «Орбит без сахара».
На её шее болтался маленький серебрянный могендовид. Она ни на мгновенье не отрывалась от комиксов. Я видел, я видел эти комиксы, предмет столь пристального её внимания. Комиксы про приключения инопланетян в провинциальном американском городе.
-Привет,- сказал я ей.
Она не реагировала. Она поставила журнал с комиксами на полку. Она делала вид, что ей совершенно безразлично, кто её приветствует, а кто её не приветствует. А может, ей действительно было безразлично.
Она была выше меня на полголовы. Её лицу и телу могла бы позавидовать любая, даже самая гламурная модель. В ней было немного от Феллини и немного от Бертоллучи, в то же время она походила на героинь позднего Тинто Брасса. Она была прекрасна.
-Привет,- опять сказал я.
-Привет, - ответила она.
Она ответила. Она всё-таки ответила.
-Как дела?- спросил я.
- Гавно,-ответила она.
- Что значит гавно?- переспросил я.
- Гавно это гавно.-повторила она. – Что здесь непонятного?
У неё был низкий, хрипловатый голос. Такой голос обычно бывает у женщин, которые много курят.
- А почему гавно?- спросил я.
- Потому что гавно. А как у тебя?
Я не знал, что ответить. Что я мог ответить, чёрт бы побрал того , кто сидит там сверху и пишет в книге судеб! Рассказать, что я ночной сторож на стройке? Что я неделями не разговариваю ни с одной живой душой и в последний раз спал с женщиной полтора года назад? Что я хотел бы, чтоб в Иерусалиме было море?
Я ничего не ответил, но спросил.
-У тебя совсем гавно?- спросил я.
- Совсем. Всё гавно. И дела гавно, и комиксы гавно.
- А где ты живёшь?
- На Флорентин.
- В начале или в конце?
- Посредине, но ближе к концу. А ты где?
- На Иехезкеля.
- Какого Иехезкеля?
- Пророка Иехезкеля.
- В начале?
- Нет, в самом конце. Прямо возле перекрёстка.
- Какого перекрёстка?
- Перекрёстка улиц Иехезкеля и Барона Блоха.
Нет никакого сомнения, что в то утро на всей улице Яффо не было женщины красивее её. В Иерусалиме много красивых женщин, но красота красоте рознь,
а её красота была не от мира сего, не от того Иерусалима, который трепетал
за пыльным окном магазина «Стемацкий», а от другого, небесного, золотого. И эта женщина разговаривала со мной, со мной, а не с кем-нибудь другим.
- А ты одна живёшь или с семьёй?- спросил я.
- Где?
- На Флорентин.
- На Флорентин я живу с мамой.
- С мамой?
- Да, с мамой. С моей мамой. А ты?
- А я живу один.
- Один?
- Один.
Она улыбнулась, непонятной, но в то же время очаровывающей улыбкой. Она повернулась ко мне спиной и прошла несколько шагов направо, в сторону полки с поваренными книгами. Я боялся, что она уйдёт, убежит от меня, что наше знакомство закончится, так и не начавшись. Что я опять останусь со своими мыслями про Иерусалим и море, про своё недавнее тридцатитрёхлетие и несовершенство человеческой натуры. Меня бросало то в жар, то в холод, хотелось ударить ногой по чему-нибудь твёрдому, по стене, или по двери, или
по книжному стеллажу. Я волновался, что, впрочем, обычно для человека, который уже полтора года не спал ни с одной женщиной. Мысли в моей голове напоминали сваленную посредине комнаты кучу белья. Нужны носки, но их не найдёшь. А те, которые находятся, всегда с дыркой на самом видном месте.
Мне надо что-то ей сказать, иначе она уйдёт, иначе она убежит и будет разговаривать с другими, с теми, у кого бельё аккуратно разложенно по полочкам в платяном шкафу.
Я приблизился к ней сзади, близко, близко, я почти дышал в её затылок. Она расскрыла иллюстрированную книгу о приготовлении мясных паштетов. Она вглядывалась в глянцевые фотографии удивительно-изощрённых блюд и улыбалась, то ли блюдам, то ли самой себе. Её глаза выражали скуку, смешанную с печалью.
-Как тебя зовут?-спросил я.
- Меня?
- Да. Тебя.
- А зачем ты спрашиваешь?
- Я?
- Ты.
- А почему мне не спросить?
- А почему другие не спрашивают?
- Потому что их не интересует.
- А почему тебя интересует, если других не интересует?
- Какое мне дело до других? Что я, должен стоять в стороне и ждать, когда какие-нибудь другие начнут интересоваться твоим именем? Глупо...
- А что не глупо?
Хороший вопрос, большой и метафизический. Мне всегда нравились люди, которые задают такие вопросы.
- Не знаю, что не глупо.
- Не знаешь?
- Не знаю.
- А зачем ты начал со мной разговаривать, ты тоже не знаешь?
- Знаю. Мне понравился твой комикс. Чем он, интересно, заканчивается?
- Тебе понравился комикс? Ты начал разговаривать со мной, потому что тебе понравился комикс? А почему он мой? Он мой, такой же, как и твой.
- Да, но ты его держала.
- Что значит я его держала? Допустим, я его держала, и что же? Зачем со мной разговаривать?
- А почему нет?
- А почему да? И ты спрашиваешь меня, где я живу, в каком конце, в каком начале, и всё из-за комикса? Ты хочешь ко мне в гости прийти, что ли? И целый час смотришь на меня, как на кусок баранины... На грудь, на ноги, на бёдра. Из-за комикса?
- Не знаю.
- Ты ничего не знаешь? Ты вообще ничего не знаешь! С кем ты живёшь....
Она разволновалась, голос её звучал всё громче и всё хриплее. Но глаза оставались совершенно равнодушными.
- Я спрашиваю, почему ты лез ко мне со своими расспросами. Но ты говоришь, что не знаешь. Мне девятнадцать, а тебе, по виду, сорок минимум. Но ты ничего не знаешь. Может, ты ненормальный?
- Успокойся, пожалуйста, успокойся.
- Я спокойна, просто люблю, когда я спрашиваю, а мне отвечают. Но ты не отвечаешь. Ты не знаешь. Зато я знаю. Всё очень просто. Ты хочешь меня в свою кроватку. Ты хочешь меня трахнуть, сорокалетний дядя девятнадцатилетнию девочку. Тебе наплевать, что я тебе в дочери гожусь, лишь бы трахнуть, а потом хвастаться перед приятелями, что я , дескать, мужчина ещё хоть куда и мне даже девятнадцатилетние не в силах отказать? Ну, отвечай!
- Что отвечать?
- Ты опять ничего не знаешь. А я ведь и полицию могу вызвать. И ты мой комикс, с инопланетянами, надолго запомнишь. Года на три-четыре.Сука ты! Я таких типов ненавижу, трусливых пингвинов... Будь я мужчиной, я бы вас давила, как крыс!
- Ты меня неправильно поняла.
- Я тебя неправильно поняла? Ты ещё имеешь наглость хамить, убожество. Посмотри на себя в зеркало...Зачем тебе комиксы, ведь ты сам и есть...
- Успокойся. Я опять повторяю, что ты меня неправильно поняла...
- Закрой рот, лучше по-хорошему закрой. Я его неправильно поняла, вы видели такое... А ты всё правильно понимаешь, да? Не успеешь даже зайти в магазин , как всякая жалкая мутация начинает тебя домогаться...лезть своей нечистой мордочкой за пазуху...Надоело! Ты слышишь меня-мне надоело!
Её красивый красно-розовый рот искривился. Она кричала хриплым, истошным криком, многочисленные посетители «Стемацкого», как по команде, перестали разглядывать книги, журналы и справочники, интересоваться новинками и скидками, сравнивать обложки и переплёты. Все смотрели только на нас, весь мир смотрел на нас, на меня и на неё, стало тихо, совсем тихо, только её хриплый крик резал воздух, ножницами, заставляя дрожать стёкла и лампы под потолком. Грр, грр, хрр...
Время и пространство исчезли. Магазин наполнился теплотой и эта теплота окутала, спеленала меня: сначала кончики пальцев, потом руки,
плечи и туловище. Кто-то подошёл ко мне сзади и я явственно услышал
слово «чарльз биттер». Потом экран погас. Я потерял сознание.
Количественные изменения иногда переходят в качественные. Качественные, в свою очередь, переходят в количественные. Чаще всего никаких изменений не происходит. Всё остаётся на круги своя. Из праха ты вышел и в прах ты вернёшься. Голым пришёл и голым уходишь. Такова диалектика.
Я потерял сознание и упал на пол. Одно качество перешло в другое качество. Я обладаю слишком живым воображением: стоило мне услышать случайную фразу про «три-четыре года», я сразу же представил тесную зарешётчатую камеру с трёхъярусными койками и гнусные физиономии охранников и заключённых. Я не герой и я боюсь; я вижу свои руки, скованные в тяжёлые, промаслянные цепи, ноги, все в синяках и в ссадинах от побоев. Тяжёлые кулаки, превращающие мои зубы в мелкое крошево. Я не верю , что страдания имеют какой-нибудь смысл, о, я ненавижу страдания. Я пытаюсь избегать их, но они не пытаются избегать меня. И поэтому мы встречаемся, часто встречаемся...
В Иерусалиме нет моря, но в Иерусалиме есть магазин «Стемацкий», и там покупают книги, журналы, комиксы замечательные люди, отзывчивые и понимающие. Стоило мне потерять сознание, как меня, то есть моё расплющенное на полу тело, окружили человек пятнадцать. Мужчины, женщины, старики и подростки. То есть среди них были и просто любопытные, всё-таки люди валяются в магазинах без сознания не каждый день. Кто-то даже злорадно хихикал- но это меньшинство, никого не представляющее меньшинство. Другие же проявили ко мне самое активнейшее участие: уговаривали продавщицу вызвать машину амбуланса ( та не согласилась), положили мне на лоб кусок туалетной бумаги, смоченный минеральной водой, кто-то даже пытался щупать пульс. Один мужчина снял со стены вентилятор, и приставил его к моему лицу, чтобы поток воздуха привёл меня в чувство. А вы бы видели, как все радовались, когда я открыл глаза, встал на ноги и пошёл по направлению к входной двери. Смеялись, хлопали в ладоши, как дети, ей-богу, как дети...