Мы были едва знакомы: она равнодушно скользила по мне взглядом, не выделяя из разноликой толпы сокурсников, а я все чаще засматривалась на дразнящий локон, дрожавший в такт поворотам головы, увенчанной золотой короной волос, когда она прилежно конспектировала лекции, не видя никого, кроме профессора. Марк Аврелий, как она его называла, словно чувствовал это неослабевающее внимание... не знаю, права ли я или виновата моя все растущая необъективность, но за это время нить (сначала чуть уловимая), связывающая эти два столь схожих гордых профиля, все крепла. Странно (словно все было в ином измерении) было сопоставлять первые впечатления и нынешние.
Я помню тот солнечный день, когда впервые увидела ее: она смеялась, и я видела лишь поблескивающие из-под соломенной шляпки глаза, розовую улыбку, нос императрицы и это белое-белое платье... и тут же вспоминается такого же рисунка (но более рельефный, решительный) римский нос на кафедре: шла лекция по Древнему Риму... Голову даю на отсечение: профессор еще тогда заметил ее в толпе сокурсниц и видел то же, что и Ваша покорная слуга, - золотые локоны из-под соломенной шляпки, белое платье и розовую улыбку...
Я знала, что на лекциях Марка Аврелия, стоит мне поднять голову, впереди и чуть правее я увижу этот дрожащий локон, гордый профиль и улыбку, розовой тенью скользящую по лицу, когда профессор пересказывал сюжет очередного древнеримского опуса. Потом так же добросовестно записывались лекции из средневековья и Ренессанса... А я читала отражение излучаемого ею восхищения в черных профессорских глазах... даже она еще не знала, что влюблена, а я все видела... Она не пропускала ни одного занятия, которые вел он, и я стала ее тенью, променяв любимого Фицджеральда на немецкий романтизм...
Мимо нас пролетали столетия, и вот однажды, в XVIII веке, мы вместе внимали повествованию о похождениях виконта де Вальмон... как вдруг я почувствовала жгучий укол в сердце - она обернулась и смотрела прямо на меня.
С этого мгновения начался наш необыкновенный роман. Каждое утро я гнала машину чуть ли не через весь город, чтобы подвезти ее в Alma Mater, и на всех лекциях и семинарах мы отныне сидели рядом. За исключением занятий, которые вел Марк Аврелий. Одна из таинственных и восхитительных особенностей нашей Love story. Я уже знала, какую музыку она любит слушать, сидя на подоконнике в неосвещенной комнате, и читала книги ее глазами, и даже говорили мы на одном языке, но... в эти полтора часа она вновь превращалась в незнакомку с золотым локоном и высокомерным профилем - тенью римского носа Марка Аврелия, а я, как и когда-то, засматривалась на нее, забывая о конспекте и путаясь в паутине текущих сквозь нас веков.
Впрочем, романом происходящее я назвала лишь, что называется, post factum.
А в те далекие времена, когда поток студиозусов только начал разделяться на отдельные ручейки, в нашей компании, уменьшившейся за семестр с семи до трех человек, решающий голос принадлежал ей: обсуждали ли мы «глобальные проблемы» за десятком чашечек кофе в любимом баре “Bibamus”, решали ли, стоит просидеть в читальном зале до закрытия или пойти вместо этого кормить белок в парке, прогулять ли лекцию нелюбимого профессора или отправиться на поиски вечно исчезающего после лекций Марка Аврелия на предмет сдачи зачета. Помню, как она уговорила нас взять билеты на «Служанок» и мы потом две недели не заседали в “Bibamus’e” и объявили мораторий на походы по книжным магазинам и сигареты, ничуть не жалея о совершенно неразумной с точки зрения рядового обывателя выходке, помню, как дрожали ее пальцы, когда после спектакля мы пили кофе в театральном буфете и наперебой делились впечатлениями. Помню, как в один прекрасный день мы сорвались с лекций, чтобы успеть на поезд в Тарту, потому что Марк Аврелий собрал группу почитателей Ю.М. Лотмана и предложил неделю занятий в Тартусском университете, и как мы днями пропадали в аудиториях, а по ночам забывали про сон, и как она, за бесконечными сигаретами и неиссякаемой «кружкой глинтвейна», писала статьи для нашей газеты, а потом вылавливала меня из Интернета и мы бродили по ночному городу: я внимала повествованию о ее безумной любви, раздираемая противоречивыми чувствами: радостью за то, что судьба дарит ей столь сильную страсть, в которой и все краски жизни, и вдохновение, злостью на того, кого она именовала mon ami, пониманием ее переживаний, но неприятием ее склонности к мазохизму, терзаемая в равной степени и ее счастьем, и ее болью… я стала хранительницей всех ее тайн, и багряные отблески этой любви расцветили и мой мир.
В тот вечер, когда я прилежно штудировала очередной томик Лотмана в компании засидевшихся в читальном зале первокурсников, «ничто не предвещало грозы» (выражаясь слогом бульварных романистов). Хотя, то, что последовало за библиотечным затишьем, с успехом бы вписалось в набор сюжетных штампов любого «карманного бестселлера». Потому что, не успели еще присутствующие вдоволь повеселиться по поводу некоего философа-хиппи, который усердно что-то конспектировал, отгородившись от мира наушниками, и вдруг в полной тишине запел (немилосердно при этом фальшивя) арию Марии Магдалины из шедевра Эндрю Ллойда Уэббера, как буквально ворвавшаяся в зал фигура в черном плаще и широкополой шляпе a la Софи Лорен заставила студентов сбиться с пути праведного. Я не стала исключением, тем более что это была она, Елена. И ее вид меня, мягко говоря, ошарашил: не только потому, что не видела ее несколько дней, и что в это самое время она должна была присутствовать на индивидуальной консультации у научного руководителя (пресловутого Марка Аврелия), не только потому, что выражение ее лица не соответствовало облику примерной студентки, принявшей волевое решение почитать труды Д.С.Лихачева на сон грядущий, но и из-за того, что, когда она молча сняла плащ и бросила его на спинку стула, я увидела, что белоснежная блузка залита чем-то смутно напоминающим «Кровавую Мэри».
Решив отложить расспросы до более благоприятных времен, дабы не отвлекать коллег, погрязших в мировой литературе, я быстро набросила плащ на эту возмутительницу спокойствия и, вернув недочитанного классика советского литературоведения сумрачной библиотекарше, повела ее к выходу. Она что-то бормотала, но лишь в машине мне удалось разобрать повторяющееся «Я убила его… я убила его…»
Странно, но я сразу поняла, что она имела в виду вовсе не профессора, а того, кого именовала mon ami. Более того, я удивилась, что это случилось только сейчас. Но в этот момент меня интересовали не подробности случившегося, а то, что она собиралась предпринять. В конце концов я, поняв, что тут мне ничего не добиться, решила сама позвонить в квартиру, где все произошло, чтобы сориентироваться в дальнейших действиях. Но трагедия обернулась фарсом – он не только взял трубку, но и вполне уверенным голосом произнес “Алло” и даже начал возмущаться в ответ на мое недоуменное молчание. Ну, а так как подобное не свойственно смертельно раненным, не говоря уже о покойниках, Ваша покорная слуга сделала вывод о том, что слухи о скоропостижной кончине нашего общего знакомого оказались, мягко говоря, преждевременными.
Осторожно повесив трубку, я вернулась к Елене, безутешно рыдавшей в машине. Я уже знала, что делать. Глупо надеяться, что судьба подарит подобный шанс еще раз. Я вспомнила похищение Лолиты из Лагеря Ку. И Приют Очарованных Охотников забрезжил впереди путеводной звездой.
…Я не стала ничего говорить ей - да простит меня добропорядочный читатель, что чтит мораль и всякого рода правила и заповеди (разве они существуют не для того, чтобы их нарушать?) и вовремя платит по счетам - я просто мчалась в ночь, подгоняемая хаотичным трепетом собственного сердца и разгулявшимися фантазиями, выжимая из мотора вороного Крайслера все силы, боясь только одного - что или бензин кончится на полпути к заправочной станции, или что бредовое настроение будет побеждено трезвостью и здравомыслием. Ничего не говорила, только заставила ее сделать пару-тройку глотков коньяку и теперь наблюдала за беспомощными попытками вернуться в реальность.
Кстати, почему мысль, что лучше бы мне развернуть машину и время вспять, а то еще лучше на рискованном развороте на мокрой дороге, не сбавляя скорости, влететь в какое-нибудь невезучее дерево, почему подобная мысль не приходила мне в голову?.. или я не предполагала, что буду жалеть о содеянном? или просто голову потеряла?.. я видела только глаза, в которых растворилась радуга, влажное от слез лицо, пропитанные дождем волосы, искусанные до крови губы, истерзанную шляпу - черное на красном - залитую кровью блузку - черное пламя мертвой крови на белом - и этот ритм танго - или фламенко - заставлял сердце рваться на части, и все с большей бесшабашностью гнать машину, заглушая благоразумие плеском адреналина в венах.
И когда мы наконец добрались до притаившейся в горах у озера с труднопроизносимым названием частной гостиницы, где с октября по апрель никого не встретишь, кроме егеря, моего давнего знакомого, сбежавшего в эту глушь от собственной супруги, от всего мира, мне с трудом удалось найти его в последний момент, на пути в трехдневный поход на охоту, взять ключи под неодобрительным взглядом трех спаниелей, - они явно подозревали, что я явилась, чтобы нарушить их планы, - интересно, что тогда я подумала, что не только тройки меня сегодня преследуют, но и цвета и ритмы Испании-Карменситы. Что я найду здесь? почетную гибель надежд и иллюзий на корриде под аплодисменты возбужденных зрителей? или Crucifixion на вызолоченных рогах разъяренного Toros?
Добросовестно выслушав все наставления гостеприимного хозяина, я отправилась обозревать апартаменты, затерянные где-то в трех соснах. Почему так убийственно ярко помнится мне твой взгляд, Елена, когда я распахнула дверь машины и, нервно играя ключами, пригласила подниматься по ступеням бесконечной, поднимающейся к звездам и мечтам лестницы?.. В них был вопрос и недоуменное ожидание – и в них была уже жизнь и нечто, заставляющее меня молчать. И долго мы еще вспоминали, как сразу исключили тишину, изгнав ее за порог уютного пристанища, разбудив музыкой домовых, призраков и сумеречный покой, воцарившиеся под этой крышей…
Глинтвейн у камина, гаремная удушающая мягкость ковров, опиумный дым, разливающийся по комнате, смешивающийся с тенями и музыкой, - все это вокруг нас и словно не с нами… а ты все рассказываешь мне историю – бесконечную, как эта ночь – о любви и безумии – и я греюсь в отсветах чужих трагедий и страстей, распутывая тихонько клубок жалящих змей собственных воспоминаний, не зная пока, что с ними делать – то ли загнать обратно, в логово подсознания, то ли обрушить все стены между нами лавиной необратимых признаний… и все чудится мне, что и говорить-то ничего не надо, что ты давно почувствовала и поняла мои тайны… и снова так много выдуманной не нами реальности иных миров и мифов, литературного зазеркалья. А я пью горячее вино и твой то и дело срывающийся голос, Елена:
* * *
В этом городе шел дождь, когда поезд, замирая до невесомости, медленно вползал под гулкие своды вокзала. Я поспешно спрыгнула с подножки вагона и, перебросив сумку через плечо, махнула рукой экс-попутчикам. Почтенный старичок жестом любезно предложил помощь, но я уже спешила налегке к выходу на площадь, в дождь. Телефон на мои настойчивые попытки прорваться в квартиру mon ami не реагировал; я выловила монетку из автомата и растерянно побрела ловить такси. Парень попался на редкость разговорчивый: казалось, больше всего на свете его интересует мой родной город. Не считая, разумеется, рыжекудрых леди. Но на сей раз леди оказалась довольно рассеянной особой: какая-то тайная мысль не давала ей покоя. В конце концов я избавилась от назойливого любопытствующего спутника и, уже предвкушая, как удивится ami, вернувшись и обнаружив меня дома, напевала в лифте, позванивая ключами. Первым, что меня насторожило, было то, что дверь была заперта только на один замок. Я сбросила туфли и сумку в прихожей и повернулась, чтобы повесить зонтик, и тут… я одновременно уловила негромкую музыку, доносящуюся из глубины квартиры, и заметила плащ ami, еще чуть влажный.
Ага, так он уже дома!.. – я взглянула на себя в зеркало и попыталась ликвидировать хаос, но волосы не желали слушаться – ну и пусть! – я встряхнула головой и тут же чуть не упала: все так и закружилось вокруг. Надо срочно выпить кофе – я включила кофеварку и, напевая, отправилась в спальню, из которой доносилась музыка. Дверь тихо поддалась рукам, и в хлынувшем потоке света из-за моей спины я вдруг увидела в постели сплетенные тела, одно из которых я так часто видела близко, но никогда – в таком ракурсе. Они не слышали меня и только теперь заметили. Ami обернулся через плечо – казалось, вся жизнь прошла перед моими глазами, пока я смотрела на него, не в силах оторваться: так приковывает взгляд зверски искромсанное тело в криминальной хронике… Я не чувствовала себя, своих шагов, машинально зашла в освещенную ванную и склонилась над раковиной – с той стороны зеркала на меня смотрели странно остановившиеся глаза – черные почему-то – я смотрела и ничего не видела… Я слышала суматоху в спальне, но все словно в кино: я сижу в первом ряду и вот-вот картина кончится… я шла, натыкаясь на стены – откуда так много стен? – я рванула балконную дверь на себя… шторы опутали меня, подхваченные порывом ветра, и где-то оглушительно хлопнула дверь. Я видела только светящиеся окна дома напротив, а на фоне дождя и темноты – смуглое и белое… яркие губы на искаженном запрокинутом лице… и отблеск света в глазах ami, кажущихся мертвыми… я еще ниже склонилась по ту сторону барьера – далеко внизу блестели лужицы на бетонных плитах, в них отражались огоньки, и эта игра света в зеркале манила…
Я вдруг словно проснулась – в зеркале все те же остановившиеся глаза и вздрагивающие губы. Я плеснула холодной воды в лицо и перевела дух: “Ну вот, лучше раньше, чем позже.” Я ухмыльнулась и пустила воду в ванну, а когда выпрямилась, заметила в зеркале ami – он молча смотрел на меня, и вид его говорил: «Ну, что?..» - словно ждал оценки. Мне вдруг стало смешно, но положение обязывает… и я скорбно взирала на сконфуженного ami. Мы были похожи на актеров, вдруг разом забывших свои роли и тщетно прислушивающихся к свистящему шепоту суфлера.
- Ты все обещал рассказать, как ты тут без меня скучаешь?.. Теперь я и сама вижу.
- Это недоразумение.
- Да ну? Неужели она здесь оказалась случайно? А я-то думала, это моя постоянная дублерша…
- Мы только несколько часов знакомы…
- Я всегда говорила, что ты – монстр.
Мы перебрасывались репликами, словно репетировали заранее всю эту сцену. Мне надоело играть, зная все ответы заранее.
- Слушай, а может, ты все же угостишь меня кофе? Ведь она сегодня уже не вернется? И я начала раздеваться. Ami растерянно кивнул и отправился на кухню.
Я, напевая, блаженствовала в душистой горячей воде, пена ласкала разгоряченную кожу и с тихим шелестом таяла. Ami чересчур старательно чем-то шумел в кухне, избегая возвращаться в ванную за пустой уже чашкой. Когда я неслышно вышла к ami, то не могла не отметить, что вечер мне начинает определенно нравиться, а ночь обещает порадовать сюрпризами: извлеченная из холодильника бутылка Rainhessen и мой любимый шоколад уже красовались на столе, а в подсвечнике нахально торчали новые свечи.
- А мы теперь всегда так будем отмечать измены? Может, ты еще припас белый концертный рояль? Я бы напилась и устроила на нем стриптиз?
Нервно пляшет огонек свечи, я медленно пью обжигающе холодное вино (недоработка, долго было в холоде), не свожу глаз с сидящего напротив ami, но он по-прежнему молчит и загадочно полуулыбается... Что толку задавать вопросы один нелепее другого?.. Я чувствую, что во мне бродит не столько ревность, сколько боль - чистая, абсолютная боль - та, что вне обстоятельств, та, что так близка к наслаждению... я бросаю взгляд на нож, оставленный на столе, и представляю, как он вонзается с хрустом... успеет ли ami помешает мне?.. смотрю в его глаза и шепчу “Я убью тебя”, но он не понимает. Мысль, что я только что своими глазами убедилась в неверности любимого, вероятно, была где-то за порогом возможностей моего восприятия, мозг бунтовал против очевидного. Ami несколько нервно поставил пустой бокал и коснулся моей руки, машинально ловившей капли воска, стекающие с подсвечника.
- Почему ты ничего не спросишь у меня?
- Зачем? я видела достаточно. Или по сценарию я должна сейчас устроить душераздирающую сцену? - я вдруг почувствовала, что боль обожгла меня, что я вот-вот взорвусь.
- Но ведь я...
- Дьявол!.. а ты думаешь, я на седьмом небе от счастья, да?
Я вскочила, не понимая, что со мной, почувствовала резкую боль:
- Можно подумать, я рада... Ах, черт!.. - я не понимала, откуда кровь, и тут я увидела, что хрупкое стекло разбилось в моих руках. Что-то дрогнуло в глазах ami:
- Прости.
- Но почему? почему?..
Он обнял меня и целовал, утешая, как ребенка, которого незаслуженно наказали, целовал глаза, на которые только теперь набежали слезы, целовал руки, соленые от крови и слез... Он шептал слова любви и, сам не понимая, что говорит, убеждал, что надо залить царапины йодом... все было как во сне... Если бы я не была так взвинчена, я бы смеялась над нелепостью этой сцены, но со мной происходило что-то совершенно невообразимое. Я чувствовала, что именно этот абсурд так сильно меня будоражит, я чувствовала, что эти поцелуи, горячие, как его слова, смешанные с моими слезами и кровью, с черным хмелем белого вина, с острой пьянящей болью, сводят меня с ума... я отстранилась - в глазах ami было что-то дьявольское - казалось, он, как и я, чувствует, что в нем рождается неведомое прежде, тайное “я”, я видела желание в его глазах, желание, смешанное с чем-то, не узнаваемым им самим... я слышала, что губы мои шепчут какие-то невероятные, дикие слова... казалось, я вижу собственную смерть в этих глазах, что я хочу ее... Ami начал раздевать меня, но я удержала его:
- Пойдем туда...
По дороге я зашла в ванную: руки у меня были, как у убийцы. Я смывала кровь и видела свои глаза в зеркале: они были чужими, я себя не узнавала... и словно со стороны наблюдала, как мой двойник тихо покрадывается обратно, возвращаясь с ножом - тем самым - видела ее входящей в комнату к нетерпеливо ожидающему mon ami - в стенах, где еще несколько минут назад!.. и нет сил ни видеть это, ни сопротивляться охватившему меня безумию… и когда вернулась способность рассуждать, я обнаружила себя на полу, у постели, зилитой кровью, с ножом в руках и звенящей пустотой в голове. и все, что мне оставалось - бегство, только куда?..
Елена беспомощно улыбается, а я пытаюсь сообразить, что в этой истории - правда, а что - от лукавого, и ищу оправдание своему умалчиванию об известном мне финале, понимая, что не могу заставить себя открыть ей глаза, что попросту пользуюсь ситуацией… и это знание правды и собственной тайны сводит меня с ума и голова кружится от бездны десятков возможных вариантов развития событий, призрачной осуществимости надежд и фантазий… и так хочется продлить еще это восхитительное блуждание в тумане недосказанности, но это невозможно - невозможно - невозможно…
И внезапно она, протягивая мне пустой бокал, глядя прямо в глаза, без тени улыбки:
- Теперь, когда ты все знаешь, я в полной твоей власти.
И после долгой паузы:
- Говори, ты же давно должна была сказать правду.
- Ты не будешь ей рада.
- Откуда такая уверенность?..
И я вижу, что одно только слово может сразу все разрушить - эту ночь, этот призрачный мир… но она ждет этого. И вместо ответа я обеими руками обнимаю бокал в ее ладошках - молчание и глаза в упор - и кажется мне, что мое сердце бьется в этом хрупком сосуде в ее пальцах, омытое вином и ее слезами… И внезапно я делаю то, чего никак не ожидала от самой себя:
- Я могу сейчас же отвезти тебя к нему, с ним все в порядке, я точно знаю.
И вот я снова жду, когда массивные, словно у самолетного ангара, двери выпустят тебя на волю. Ты замрешь на минутку на ступеньках, жмурясь от света, потом вприпрыжку преодолеешь нас разделяющие полтора десятка метров, садясь в машину, отряхнешь снежинки и книжную пыль. И по дороге домой – в наш дом! – будешь рассказывать про очередного студента, требовавшего новеллы австралийского писателя Шницлера или «Рип Ван Винкль» Бернарда Шоу. А я в который раз вспомню тот грозовой вечер, когда выкрала тебя у реальности и увезла в домик у озера Тургояк. Ты, как истинная женщина, просто устроила мне провокацию, только вот она отдавала, мягко говоря, садо-мазохизмом. Но, наверное, так и надо уходить из одной жизни в другую – через боль и кровь?.. а прошлое становится литературой, новеллой, нами пережитой и рассказанной, книгой, которую можно перечитать, а потом поставить на полку в компанию товарищей и забыть до следующего раза.