Весна, когда хочется жить, рождаться и любить. Когда не возможно надышаться пьянящим чистым воздухом, когда…
Вот уже тридцатый сезон Григорич выезжает на весеннюю охоту.
Сходящие снега, бегущие ручьи, яркая зелень ёлок и первые трели птиц, захватывающее движение по непроходимой вздыбившейся от сна тайге.
Крепкие насты. По утреннику беги и беги, и дальние заповедные уголки становятся твоим раем.
Короткая весенняя ночь. Чуть стемнеет, звезды рассыплются на небе, месяц выпорхнет на небосклон, а кромка дали уже розовеет. Уже зовет, красуется, переливает весенним половодьем.
И гулянки птиц, места брачных боёв, выбора женихов и невест, токовища и тока косачей и глухарей. Так радостны сердцу путешественника и охотника эти т-р-р-р – трели. На середине белого озера иль чуть протаявшего болота важно стоят или похаживают вокруг друг друга. То распустят лирой черно-белые хвосты, наклонят головы, расправят крылья, так что перья на свету отливают сине-зелёными цветом. И идут на встречу друг другу. Я тут самый, самый. А самки молодицы сидят в стороночке на ёлке и посматривают. Тот ли он мой прынц? Али сменять в году на нового, боле удалого, пригожего.
В такое время Григорич скрытничает в шалашике, любуется птичьими играми, да плясками, глядит, не нарадуется разгулу природы, буйству цветов, кипению крови. Потом тихонько берёт в руки ружьё, выбирает самого красивого, самого крупного. Самок нельзя, самкам давать потомство, да и серенькие они. Не торопясь, сводит мушку с целиком, и медленно, медленно тянет на себя спусковой крючок.
Ружьё вздрагивает и изрыгает смертельный груз. Грохот заполняет округу. Косачи замирают и не могут понять, что … Григорич методично повторяет операцию ещё и ёще. Пока кто-нибудь не встрепенётся от поразительной мысли. Мужчины-косачи, с переливом чёрных перьев и алыми бровями, никогда не поднимутся. Они приняли первый удар. Удар на себя. И не бой противника, а разрывающий всё внутри плевок дроби. Птицы резко рванут с места и на низкой высоте понесутся к спасительному лесу. Укрыться, чтобы завтра… вернуться.
В последние годы Григорич, не бил птицы без удержу, как бывало… Одного, двух и не боле. Да и куда их? Разве у костра сварить да попировать с друзьями-охотниками на раздольной охотничьей вечеринке, да показать дома. Во, вроде бы, какие они, птицы.
Как обычно, вернулся он и в этот раз, самый первый к вездеходу. Закинул на металлическую крышу рюкзак с одним единственным косачом и сел на оттаявший вековой пень лицом к солнцу. Солнцу - такому ласковому и нежному этой весной. Тишина наполняла и успокаивала душу. Глаза таяли в изумрудной хвое ёлок и сосен, в худеньких ветках девственно голых березок и осинок, тянущихся из пожухлых сугробов к свету и теплу.
Очнулся. Что-то мешало и давило в спину. Что-то навалилось. Какое-то гнетущее чувство исходило со стороны вездехода. Он прекрасно помнил это состояние, когда глаза врага упирались в упор. И пощады нет. И Григорич бил без промаха. За народное дело, за тебя Россия… Почему сейчас? Неужели и здесь…
Собрался и медленно, как бы не хотя, повернулся. Сверху, с крыши стальной машины на него смотрели две черные немигающие клюквины, два глаза убитого им косача. Каким образом он вернулся к жизни? Что помогло ему высунуть голову меж затянутых верёвок рюкзака?
Резануло в груди. Григорич, встал. Подошел к машине. Поднялся на гусеницу. Потянул постромки рюкзака. Узел распался. Птица замерла. С головы косача справа от красной брови вниз вёл запёкшийся след алой крови. След дробины…
Он взял птицу ладонями и понёс к лесу.
То была последняя охота, последний выстрел в этой Жизни…
У каждого своя птица.