ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«МАЛЬДИВЫ - РАЙ ЗЕМНОЙ»
«МЕЧТАТЕЛИ»
Бабье лето 2001 года случилось в Чернигове, вопреки избитой радиошутке, какие, мол, бабы, такое и лето. Казалось, сама земля тянется к теплому последнему солнцу, трется о его лучи, словно иная ласковая дворняга о ноги своего хозяина. Деревья с неохотой отдавали земле разноцветные листья, не верили, видно, что придет когда-нибудь весна, и все обязательно повторится по давно намеченному кругу.
В прозрачном воздухе летали всякие паутинки – непременный атрибут бабьего лета, и пахло просто умопомрачительно. Гулять в такую пору было настолько замечательно, что Лия сразу же после работы мчалась в парк, пока не стемнело. Ну, а выходные дни, естественно, были полностью в ее распоряжении. Позавтракав и оказав «посильную», как выражается Лиин папа, помощь в уборке квартиры, девушка шла на Вал, либо на Болдину гору «собирать осколки лета». С осколками это она здорово придумала. Так гораздо романтичнее звучит, нежели просто «гулять».
Лия бродила по листьям, загадочно шуршащим о смысле их короткой жизни, ощущая нежные касания солнца на своем нежном лице, и в голове сами по себе рождались какие-то радостно-глупые строчки:
Бабье лето, бабье лето –
Праздник солнца,
Праздник света…
И даже мелодия, вроде бы, выписывалась. Тогда Лия представляла себя где-нибудь на ярко освещенной сцене в умопомрачительном платье и с микрофоном в руке. И лица зрителей, мокрые от слез, потому что она, Лия только что дала им понять, что жизнь прекрасна, и что нужно любить друг друга до беспамятства, до рези в глазах и сладкой сердечной истомы, о том, что существует бескрайнее синее небо и паутинки в нем. О том, что бабье лето – это навсегда. Думая об этом, Лия улыбалась: мечты, которым никогда не суждено сбыться. Певицей ей не быть ни в жизнь хотя бы уже потому, что у нее нет ни слуха, ни голоса. Но помечтать о чем-нибудь этаком иной раз так чертовски приятно!
Такую ее – одухотворенную, летящую над павшим листом на крыльях своих мечтаний и увидел впервые Иванов. Он также любил раннюю осень и атмосферу древнего Вала. Здесь всегда очень ясно размышлялось, в особенности, когда наступал кризис слова. Все дело в том, что Иванов считал себя писателем, хотя к тридцати своим годам не продал ни единой книги, а их у него было написано целых четыре. Восторженные отзывы малочисленных друзей Иванова о его творчестве – вот, собственно, и все, что у него было. Издательства, которые невезучий литератор «бомбил» с упорством, достойным всякого восхищения, вели себя подобно скалам, о какие бьются мелкие камешки: они старались не замечать тот факт, что на белом свете существует столь расчудесный писатель, как Андрей Иванов. При таком раскладе возьми да сдайся злосчастный автор, но это было не в его правилах. Нынешней осенью Андрей планировал завершить свой пятый по счету роман, который писал с лета двухтысячного. В нем описывались события, невольным участником которых был он сам. Роман давался с трудом, в ту пору Андрей часто болел, плохо спал, ему снились кошмары, мерещились голоса, и он был вынужден был откладывать работу на несколько месяцев, боясь сойти с ума.
Тогда часто Андрея можно было видеть в церкви. Стоя под высокими сводами Пятницкого собора, он устремлялся в своих мыслях к Богу, просил дать сил, защитить от зла и помочь закончить начатое.
И вот, нынешней осенью Андрей планировал поставить точку в описании этих жутких событий, но тут, как назло, навалился просто чудовищный кризис – Иванов не мог четко сформулировать ни одной мысли, написать ни одной строчки, словно кто-то специально вставлял ему палки в колеса, не позволяя двигаться к финишу. В такие дни Иванов с потрепанным блокнотом в кармане старенькой ветровки спешил на Вал «за вдохновением».
Нескладный, долговязый, в своих неизменных очках, а ля Стивен Кинг в молодости, Андрей бродил по аллеям, зажав в зубах черенок кленового листа, и пытался поймать своих призраков на кончик шариковой ручки.
Ее он заметил сразу – яркое пятно на фоне желтых листьев, будто кто-то из хулиганских побуждений краски плеснул. Девушка была одна. Она медленно шла прямо по листьям, игнорируя тропинку – красный пуловер и голубые джинсы второй кожей облегающие стройные ноги. Темные волосы свободно рассыпались по плечам, в руке букетик из кленовых листьев. Походка – от такой можно запросто потерять голову. Что Иванов и не замедлил сделать. Незнакомка словно плыла среди всего этого осеннего великолепия, казалось, даже листья не шуршат под ее ногами.
Андрей тряхнул головой. Все это он, конечно же, придумал – и о походке и…
И тут она оглянулась, почувствовав, видимо, пристальный взгляд Иванова. А тот будто на преграду невидимую налетел – эта улыбка: жемчужины играют среди розовых лепестков, карие с искоркой глаза, обрамленные длинными, словно взмах птичьего крыла ресницами, лицо, как бы подсвеченное изнутри, чистое и свежее. Ранняя осень во всем своем великолепии…
- Аглая…, - вырвалось само собой.
Кленовый лист выпал изо рта и спланировал на землю желтым парашютом.
Девушка вскинула черные тонкие брови в удивлении.
- Простите?
Голос был под стать ее внешности – глубокий и в то же время нежный, как перезвон колокольчиков в раннюю утреннюю пору.
Иванов, разумеется, смутился. В свои тридцать он был все таким же робким и нерешительным, как и в юности.
- Я…, - начал, было, он, но тут же осекся, топчась на месте, словно молодой жираф.
- Вероятно, вы обознались, - улыбнулась девушка и помахала ему, совсем взмокшему от волнения, своим кленовым букетиком, - знаю, так бывает.
И пошла себе дальше.
«Вот и все, болван, вот и все!», - вертелось в голове Андрея, словно заклинание, - «Вот и все…».
- Аглая – это одна из граций или харит, древнегреческих богинь, олицетворяющих все самое доброе, светлое, радостное, - скороговоркой, будто на уроке выпалил Иванов. Сердце у него билось где-то в горле, но ему было плевать – невезучий писатель знал, что если сейчас он упустит свой шанс, другого такого момента уже не представится. – Аглая означает – сияющая.
Девушка остановилась. Оглянулась. Теперь ее щеки тронул легкий румянец.
- Спасибо…, - произнесла она растеряно, и у Андрея по спине пробежали мурашки, - это был самый лучший комплемент, который я когда-либо слышала в жизни. Поэтому именно сейчас мне первый раз в жизни жаль, что меня зовут Лией.
- «Рахиль глядела в зеркало желаний, а Лия пела и плела венок…» - процитировал Андрей и смущенно улыбнулся.
Девушка захлопала в ладоши и рассмеялась.
- Похоже, у вас на все найдется комментарий, - заметила она и протянула ему свою тонкую узкую ладонь.
- Это Мандельштам, - Андрей осторожно, словно боясь повредить такое великолепие, пожал руку девушку. – Есть у него такое стихотворение, «Ему кавказские кричали горы» называется.
- Здорово! – искренне, как ему показалось, восхитилась Лия. – И как же зовут эту ходячую библиотеку?
Иванов снова смутился.
- Андрей…, - пробормотал он. – А насчет библиотеки вы в самую точку – я работаю в Короленко.
- Ну, тогда это все объясняет, - вновь рассмеялась Лия. – Кстати, а венки я и в самом деле умею плести.
- А петь?
- Петь…, - Лия вспомнила об освещенной сцене и восторженных зрителях. – Вот с этим несколько сложнее.
- Ну, а у меня совсем кошмарная ситуация, - пожаловался Андрей, - я и танцевать-то не умею.
Лия взглянула не его совершенно серьезную физиономию и рассмеялась. К ней присоединился и Андрей, которому вдруг, сделалось легко и беззаботно. И очки, вроде, уже не стесняли, и сутулые плечи распрямились, и сердце больше не грозило выпрыгнуть из горла.
Они гуляли и много-много разговаривали тогда. Иванов поведал девушке о библейской Лии, и о том, что Лия вместе со своей сестрой Рахилью считается прародительницей царей, пророков, судей и героев. В свою очередь, Андрей узнал, что Лия работает системотехником в какой-то фирмочке и учится заочно на третьем курсе в Межрегиональном.
Незаметно стемнело. К тому времени они уже перешли на «ты». Лия засобиралась домой. Андрей, разумеется, вызвался ее проводить.
«Замечательный парень», - думала Лия по дороге к троллейбусной остановке, - «Такой интересный, умный, пусть даже и не симпатичный. Не то, что некоторые…».
Под «некоторыми» подразумевался, конечно же, Максим, этот самовлюбленный идиот. Месяца два назад Лия отправила его в отставку. И правильно сделала – такие максимы, как правило, взаимозаменяемы.
А у Андрея на сердце духовые оркестры играли бравурные марши: трам-тарарам-там-там! Там-тарам-тарам!
Теперь Иванов знал две истины. Первую – в этот теплый осенний день он, наконец, нашел ее, свою единственную, свою музу, свою Аглаю. Второй истиной было то, что в ближайшее время он закончит-таки свой роман.
Он восхищенно взирал на предмет своего обожания, и живое воображение писателя рождало образы один ярче другого. Иванов натурально балдел от этой девушки, как кот от валерьянки и не подозревал о том, что вредина-Судьба давным-давно обо всем позаботилась: и о том, что существуют места первого и второго класса, спальные вагоны и плацкарт, и о том, коровам никогда не подняться в небесную высь. Обо всем этом Иванов будет думать потом, а сейчас он просто балдел от своего неожиданного счастья и балдеть ему оставалось ровно неделю.