Ах, милостивые государи и государыни!
Взяться за перо побудила меня оказия, с коею потусторонние силы забросили на миг грешную душу мою из первого круга, где оная обретается, в хрупкую сферу мытарств воздушных. Однако не тщитесь получить от меня дальнейших разъяснений, ибо делать их никому не дозволено!
А дозволено мне по моей нижайшей просьбе поведать вам одну гишторию, нисколько не назидательную, но кажущуюся вашему покорному слуге равно прелестной и греховной. Ежели, паче чаяния, узрят в ней красноречивый пример того, как искушение порабощает сердце невинное, противуречить сему воззрению, полагаю, отнюдь мне не должно.
Случилось сие давно, еще при императоре Александре Павловиче, коего великий пиит наш находил "властителем слабым и лукавым", "в лице и в жизни Арлекином". Суждение мое о сем загадочном государе иное, однако же спорить я не намерен, и привел известные речения так, к слову...
Расцветал я тогда тихо и счастливо в родовом имении моего папеньки, капитана от артиллерии Ивана Яковлевича Блудова. Имение сие, именовавшееся Спас-Нудоль и располагавшееся недалече от уездного города Клина, знаменито и поныне церковью Спаса Преображения, построенною на месте сгоревшего храма в конце славного царствования матушки-императрицы Екатерины Алексеевны.
Помню себя чистым отроком, коий в зимнем приделе сей превосходной церкви с благоговением прикладывается к лику иконы Божьей Матери, именуемой "Всех скорбящих Радость"... Так вот, расцветая в достопамятном папенькином имении, взял да и влюбился аз, грешный, на Рождество в гувернантку нашу, M-lle Lefebre, стройную и очень милую брюнетку.
В тогдашней жизни моей был я романтичным и глупым молодым человеком, едва переступившим невинную пору отрочества. Посему об одном восхитительном случае, который в ту пору произошел, поведаю вам безыскусными стихами, с великим тщанием отделанными мною, однако, в согласии с современными вам правилами российской словесности (в той мере, в коей правила сии удалось постичь мне).
Изъясняться таким образом побудили меня обстоятельства, приключившиеся со мной и несравненной M-lle Lefebre в памятную ночь перед Сочельником. Фантазии мои бледнеют, а сам я краснею всякий раз, когда пытаюсь изложить на бумаге сие греховное приключение. Дабы преодолеть свой стыд, прибег я к рифмам.
Уж не взыщите, любезные мои судари и сударыни!
...Подкравшись к ней неслышно сзади,
Я волю дал своим рукам.
Она шепнула:"Бога ради,
Подите прочь - allez vous-en!"
Пробормотав "моя царица!",
Я сжал ея точеный стан.
"Ах, перестаньте же, мой рыцарь!
Подите прочь - allez vous-en!"
Я сбросил все ея одежды
(покров свой сбросив ловко сам),
Она ж шептала без надежды:
"Подите прочь - allez vous-en!"
Она смеялась и рыдала,
Ея не верил я слезам,
Устам, шептавшим тихо, вяло
"Подите прочь - allez vous-en..."
В меня вцепившись мертвой хваткой,
Царапая и там, и сям,
Она молила томно, сладко:
"Подите прочь - allez vous-en..."
Промчалась ночь, пришла усталость
К ея очам, ея устам,
Шептавшим (что им оставалось?):
"Подите прочь - allez vous-en..."
Да, любезные государи и государыни, то была дивная ночь!
Но последствия ея, как и метаморфозы судьбы моей, оказались, увы, печальными. Маменька моя, к неудовольствию моему (и папенькину), настояла на скором увольнении бедной M-lle Lefebre. Меня же, в слезах, увезли на санях в Москву и разлучили навеки с сиею черноглазою прелестницею, cette deesse-tentatrice*.
Сокрушилось тогда сердце мое о своих грехах! Как ругал, как укорял я себя за то, что поддался хульным помыслам! Остается мне и по сию пору утешаться стихами пятидесятого покаянного псалма Давидова: "Жертва Богу - дух сокрушенный, сердца сокрушенного и смиренного не презрит Господь".
Впрочем, рекомендательные письма, которые увезла в Северную столицу незабвенная моя пассия, сослужили свою службу, и, как говорили, фея сия вполне устроилась при одном благородном петербургском семействе.
Засим позвольте мне откланяться и провалиться туда, откуда, увы, еще никому воротиться не дозволялось.
Adieu, chers lecteurs!
*cette deesse-tentatrice (фр.) - этой богиней-искусительницей
10 ноября 2014 г.