За год Речной вокзал ничуть не изменился. И даже утро было таким же: прохладное и влажное. Вылинявшие стены, бахрома штукатурки. Сейчас здание было окутано утренней дымкой и, может быть, кому-то пейзаж показался бы даже романтичным. Но только не Елисееву. Он никогда не обращал внимания на такие вещи. Сейчас он шел и смотрел на спину парня, шагавшего впереди. Тот шел уверенно и энергично. Казалось, что у него в суставах пружины, и от этого он не может идти ровно, а все время подпрыгивает. И даже здоровенные сумки в обеих руках ему, кажется, не мешали. У Елисеева тоже была сумка, но только одна и в четыре раза меньше. Елисеев так увлекся ролью ведомого, что чуть не налетел на своего провожатого, когда тот неожиданно остановился. Вот и причал. Теплоход и кучка будущих пассажиров.
Елисеев так и остался стоять рядом с парнем и его громадными сумками. Парень оказался уже в возрасте и даже с брюшком Он оживленно осматривался, хлопая себя по карманам. Затем стал рыться в сумках. Елисеев догадался, что он ищет: сигареты, конечно. До посадки оставалось еще десять минут, их надо было как-то прожить: с сигаретой это легче всего. Елисееву тоже захотелось закурить, и сигареты были здесь, в кармане рубашки, но он не решался: ему мешало, что этот мужик никак не найдет свои. Неудобно. Вроде как обедать при голодном. Наконец, сигареты были найдены. Елисеев облегченно вздохнул и достал новенькую пачку. Народу столпилось прилично. Хотя практически столько, сколько посадочных мест. Большой теплоход. Москва - Мышинск.
Елисеев шагнул по трапу и протянул билет. Той же самой немолодой женщине с давно не модной химией и короткими толстыми пальцами. Почему-то он особенно хорошо помнил эти небольшие пухлые ладони, как будто у гигантского ребенка. Женщина поздоровалась, и было непонятно, помнит ли она его или просто приветствует очередного пассажира. Впрочем, нет: конечно, помнит. Уже шесть лет как Елисеев проводит отпуск на этой посудине. И с теткой этой не раз беседовал. Вернее, отвечал на ее вопросы. Он вообще знал в лицо почти весь скудный персонал. Наверное, слыл среди них чудаком и чудаком нелюдимым. Он ни с кем не общался, кивал, если нечаянно встречал знакомые глаза, но не более. Иногда с ним заговаривали: «Опять плывем?», «Приезжайте и на следующий год!» и все в этом роде. Елисеев смущенно и торопливо улыбался, бормотал какие-то слова. И сам удивлялся своей беспомощности и бледному невыразительному голосу. Он привык к своей публичной профессии, к лекциям, к студентам. Всегда старался говорить громко и отчетливо, никогда не терялся от вопросов. Но удовольствия, которое получает настоящий учитель, он не испытывал. Наверно, он не чувствовал контакта. Ни со студентами, ни с другими людьми. В этом было все дело. Ему больше нравилось сидеть в полумраке библиотек или дома, за своим столом, а потом складывать темневшие шрифтом страницы куда-нибудь вниз, до поры до времени. И особенно это было хорошо летом, когда мать уезжала на дачу. Ему нравилось одиночество. Для себя он определил это как самодостаточность. Он никого не любил. К матери испытывал странное чувство, похожее на жалость и на раздражение одновременно. Интерес испытывал только к своим вымышленным героям и еще к одной женщине. Он называл ее Аспиранткой, хотя она давно переросла этот временный статус.
Она сидела за угловым столом и каждый раз во время кафедры снимала обувь. Видел это, наверноe, только Елисеев, потому что располагался обычно на отшибе, вполоборота к собравшимся. Аспирантка так и сидела босиком, время от времени отбивая мысочками как будто ритм, словно у нее в голове играла музыка. Но на лице эта музыка совсем не отражалась, с виду она всегда была внимательна, больше молчала, но, если говорила, то очень живо и вроде как с удовольствием. У нее был ребенок школьного возраста и два бывших мужа. Все это Елисеев узнал из разных сплетен, в которых никогда не участвовал, но всегда прислушивался, если речь шла об Аспирантке.
В каюте Елисеев почувствовал необыкновенное облегчение. Просто оттого, что оказался один в уютной чистенькой комнатке, которая будет ему пристанищем на целях десять дней. Он прямо-таки с удовольствием плюхнулся на кровать и уставился в потолок в предвкушении приятного отдыха. Как всегда обманывая себя в эти первые минуты. Ему казалось, что все отлично, просто прекрасно, что он именно теперь отдохнет и расслабится. Он даже подумал, что можно будет попить пивка с этим мужиком с сумками, позагорать, почитать что-нибудь там, на палубе, развалившись в шезлонге, как прочие отдыхающие. А потом, когда вернется, надо будет разобрать всю эту кипу исписанной бумаги, переклеить обои – надоели, и, пожалуй, пригласить куда-нибудь эту женщину, Аспирантку… Он лежал и все думал, думал. Думал слишком долго. И никак не мог вернуться из того вымышленного мира, который так легко нарисовал.
Они давно уже плыли: он видел это в окне, за которым плавно скользил пейзаж и туда-сюда сновали пассажиры. Потом заиграла музыка. Елисеев встал и задвинул шторы.