Вечером я и оставшиеся после жирного плова и не очень разорительной для хозяина выпивки гости собрались на веранде пить чай. Впереди намечалось купание в позеленевшем от водорослей, но от того не менее желанном Заливе. В тот вечер у старика Финика была естественная монополия на наши пьяные и разомлевшие тела.
Мы стабильно встречались раз в год на мой день рождения. Все же остальное время у каждого из нас была своя жизнь, немного веселая и немного грустная, но никак не соприкасавшаяся с жизнями других участников вечеринки. Нас объединяла только школа, неправдоподобные воспоминания о которой только лишний раз показывали ограниченность наших общих интересов.
Наконец, когда всем окончательно слушать полуапокрифические байки о школьной поре, обсасываемые в различных вариациях из года в год, я, уже успевший выспаться в перерыве между горячими блюдами и чаепитием в соседней каморке, служившей в обычное время отстойником, спальней и траходромом попеременно, решил поделиться с окружающими одной историей. Некоторые уже слышали ее от второго участника описываемых в истории событий – Катьки. Но поскольку она всегда врала, да к тому же считалась в данном случае пострадавшей стороной, компания попросила меня еще раз рассказать «как все было на самом деле».
Следующим, согласно повестке дня, должен был выступать Сашка. Прошлая его история о том, как он первого мая отимел на газете пэтэушницу запала многим в душу, ив се ожидали продолжения Сашкиных похождений. Никого в нашей наивной компании не волновало, что эти охотничьи рассказы – всего лишь несозревший плод недоразвитого сексуального воображения Сашки. Мы могли сколько угодно не верить ему, но чувство зависти и желание оказаться на его месте заставляли нас слушать эту откровенную ботву.
Пытаясь соригинальничать, свое повествование я начал с вопроса.
- Вы когда-нибудь любили всего один день?.. Нет, вы меня неправильно поняли, друзья! То, что вы подумали, - это не любовь. Я имею в виду настоящее чувство, которое вдруг набросилось на вас как стая пум, владело бы вами ежесекундно весь день, а потом также незаметно выкатилось бы за горизонты вашего сердца, подобно повзрослевшему птенцу, выпадающему из ставшего ему тесным родительского гнезда?
Подхватив молчаливые полуодобрительные улыбки задобренных июльским солнцем гостей, я собирался вставить в текст еще пару заготовленных фраз в таком же духе. Но прежде, чем кончик моего языка успел коснуться нижнего ряда зубов, чтобы произнести банальную, но, увы, необходимую букву «а», я услышал сочетание других букв, грубо, но четко произносимых слева от меня.
- Прости, что перебиваю, но ответь мне, пожалуйста, что позволяет тебе называть то, что с тобой произошло, любовью, а не чем-нибудь менее возвышенным? Разве не принимаем мы часто за любовь то, что даже близко не подходит под это священное определение?
Это был Сергей. Вытянутый подбородок с местечковой растительностью, огромная, как у кита, челюсть, маленькие, глубоко вросшие глазки, горбатый нос с шерстью из ноздрей, надменная изломанная улыбка, - он мне сразу не понравился. Не помню, как он попал на мой день рождения. Скорее всего, его привел кто-то из гостей. Весь праздник он мрачно сидел в углу, протягивая время от времени убогую двузубую вилку по направлению к салатам, и все быстро забыли, что он с нами. Будучи малообщительным и замкнутым, он снисходительно слушал совершенно далекие от его понимания и интересов наши школьные легенды.
Вопрос Сергея сбил меня с колес. Я совершенно не собирался в этот замечательный вечер, хорошо поев и превосходно выспавшись, говорить о чем-то вечном и непреходящем. Но, видимо, неожиданно возникшее желание Сергея высказаться было сильнее моего, и не дожидаясь совершенно ненужного ему уклончивого ответа с моей стороны, он продолжал.
- Любовь… С чем только не ассоциируется она у тех, кто бывает подвержен ей, и кого принято называть влюбленными: с весной, вкусом банана, белоснежной простыней, запахом селедки в волосах возлюбленной, бесконечным дождем в тихую белую ночь.
- Стоп, - испугался и, наверное, если бы не загар покраснел я и уставился в рот Сергею, но вовремя удержался и ничего не сказал. – Про селедку-то ты откуда, чмо мудокрылое, знаешь? Нет, неспроста ты мне сразу не понравился!..
- Но это лишь ассоциации, атрибуты любви, - увлекшись своим выступлением, Сергей не заметил моего волнения, - но никак не сама любовь, определение которой дать невозможно, как невозможно сказать, что такое Бог не только потому, что Бог – это и есть любовь, но и потому, что у каждого человека, верующий он или атеист, христианин или буддист, есть свой Бог и своя любовь. И только собрав представления всех людей, которые жили, живут и еще не родились о любви и о Боге, можно приблизиться к пониманию того и другого.
- К счастью, это пока невозможно, - продолжал Сергей, не замечая офигевших лиц справа и слева от него, - ибо поняв, что есть Бог и любовь, люди сами могут возомнить себя богами. Давным-давно один человек, кроткий и талантливый, настолько приблизился к пониманию любви и Бога, что объявил себя Сыном Божьим. Сохранившиеся о нем сведения свидетельствуют, что это был замечательный и добрый человек, вызывавший восхищение и удивление окружавших своими словами и поступками. Он провозгласил: «Я есть любовь». Многие поверили в него, надеясь с его помощью приблизиться к пониманию Бога и любви.
Осознав опасность того, что человек может познать Бога и сам стать Богом, те, кто считали себя посредником между Ним и людьми, перепугались. Долгое время они беспрепятственно говорили людям, что знают о Боге больше, чем они, знают то, чего не знают остальные. В душе они понимали, что лгут, но всякий раз, когда их посещали сомнения, они успокаивали себя тем, что они делают это не ради собственной выгоды, а в интересах стабильности в обществе.
Что, если поняв, что есть Бог и Его любовь на самом деле, остальные люди захотят стать богами? Впрочем, даже если они не захотят, они все равно станут ими, ибо знать – значит уметь, мочь стать тем, о чем знаешь.
Став богами, люди перестанут работать, захотят повелевать другими себе подобными. На Земле начнутся войны пострашнее тех, что были раньше. Это будут уже не войны людей, а войны богов – жестокие и беспощадные – до тех пор, пока в мире не останется один бог, самый умный, смелый и коварный. Изнемогая от одиночества, он захочет создать мир людей – по образу и подобию своему. Но помня предыдущий опыт обитателей Земли, он настрого запретит человеческим созданиям стремиться к познанию того, что есть Добро и Зло, Любовь и Ненависть, и, наконец, что есть Бог и что есть Дьявол…
Стремясь не допустить хаоса и гибели мира, те, кто считали себя посредниками между Богом и людьми, решили остановить человека, называвшего себя Сыном Божьим. Они не испытывали к нему ненависти, они даже несколько раз предлагали ему деньги и другие блага этого мира, чтобы он прекратил свои проповеди и уехал куда-нибудь подальше. Но назвавший себя Сыном Божьим не хотел их слышать, сознательно намекая, что готов к мученической смерти.
За несколько веков до него один мудрец также сознательно шел на смерть. Друзья предлагали ему устроить побег, но он остался в темнице, терпеливо дожидаясь чаши с цикутой. И он принял ее смиренно, не упрашивая никого, чтобы чаша сия миновала его. Те, кто считали себя посредниками между Богом и людьми, обвинили его в богохульстве и растлении молодежи. В его словах они увидели, что он как никто близок к пониманию Бога. Мудрец пытался обмануть их, бросив в толпу фразу «Я знаю то, что ничего не знаю», но тех, кто считал себя посредниками между Богом и людьми, было не так просто ввести в заблуждение. Они понимали, что этот пузатый простодушный старик с широким лбом и вечно грязной тогой слишком далеко зашел в своем стремлении к познанию.
Было бы еще полбеды, если бы он единолично упивался своим божественным знанием подобно Будде, медитирующему в одиночестве. Но он всегда был на людях, стараясь донести до них то, что узнал сам. Самим фактом своего существования и образом жизни мудрец позволял людям надеяться на познание ими Бога, на истину, которую олицетворял Бог.
Поняв опасность, которую несло urbi et orbi его знание, пузатый мудрец смиренно принял яд, а несколько веков спустя другой философ также смиренно дал себя распять на кресте.
Все написанное этими мыслителями было уничтожено. Был создан миф о том, что они ничего не писали. Самое страшное, что эта ложь была закреплена авторитетом его учеников, которые больше всего способствовали искажению и замалчиванию революционных идей своих учителей.
Те, кто считали себя посредниками между Богом и людьми, разрешили изображать распятого мудреца, тем самым еще более отдаляя стремившихся познать Господа от истины, ибо каждый художник, рисовавший того, кого никогда не видел при жизни, вкладывал в создаваемое им изображение только свои представления о Всевышнем, зачастую отличавшиеся от представлений других.
Был учрежден целый штат посредников между Богом и людьми. Ссылаясь на якобы имевшиеся у них знания и права, полученные с помощью древнего и непонятного обряда, они учат народ тому, что правильно, а что незаконно – с точки зрения Бога.
Но как можно знать, что хочет Бог, не будучи Богом? Тоже самое о любви. Мы можем любить Бога, любить во имя Бога, но любить, как Бог нам не дано…
Сергей замолчал также стремительно, как и начал свой неожиданный как вопль сорвавшегося со скалы ночного путника монолог.
Пирог давно остыл. Чай и конфеты оставались нетронутыми. Все, казалось, забыли, зачем они собрались и о чем говорили ранее, уныло уставившись в чашки с холодной коричневой водой. История моих похождений с Катькой так и осталась нерассказанной.
Кто-то посмотрел на часы, и все вдруг стали скоропостижно извиняться, угрюмо пробиваясь к выходу. Я не пытался остановить их. Пускай уходят. Надоели все. А этот с бороденкой…
Когда гости направились пьяным стадом по направлению к электричке, я остановил Сергея, замешкавшегося на крыльце. Мне страшно хотелось схватить его за глотку и спросить: «Откуда ты знаешь про запах селедки, гад?». Но вместо этого я спросил:
- А тебе не кажется, что ты сам очень близок к пониманию Бога?
Сергей как-то странно ухмыльнулся и недоверчиво, с медленно растекающимся выражением злобы на лице посмотрел на меня.
Больше мы не виделись. Наверное, обиделся. Ничего! Не будет совать нос в чужую личную жизнь!