Если вы попали в деревушку, где у всех домов зеленые крыши, уверяю вас, она покажется вам ничем непримечательной, возможно, только этими самыми зелеными крышами. Деревушка, как деревушка, в которой живут люди, как люди. Здесь есть муниципалитет и своего рода управляющая образованная деревенская элита, есть школа, университет и даже музей. Также вдоль ее главной и самой широкой улицы стоят в ряд булочная, мясная лавка, гончарная, кузнеца и тому подобное, словом, все, в чем нуждается поселение с жителями. За образовательные учреждения отвечают интеллигентные люди, которых избирает элита. Они интеллигентны настолько, насколько может быть интеллигентен человек, живущий в деревне. Сапожники, швеи, пастушки, булочники, бакалейщик и прочий простой люд не отправляют своих детей учиться в университет, потому что хотят, чтобы они продолжили их дело, так как каждый из них считает его, семейным, а потому и святым. Именно поэтому от университета и музея остались всего лишь слова, всего лишь буквы.
Эта деревушка такая старая, а ее история такая длинная и запутанная, что даже летописцы не могут рассказать ее всю, ибо не знают ее самого начала. Сказать по правде, они даже не знают название этой деревушки, потому как с течением времени и по причинам всяких неожиданных и невиданных событий, ее название затерялось во времени и последовательности тех самых событий. Как же зовется эта деревушка, спросите вы меня? И я незамедлительно дам ответ. Ее жители так гордятся своим домом, так сильно любят его и чтят традиции и историю, что, не приведи Господь, назвать ее неправильно, обоюдно согласись называть ее «Наш Оплот». Каждое здание в этом городке имеет свою длинную или очень длинную историю. Здесь нет новых строений - жители всегда ремонтируют дома, пристраивают комнаты, но никогда не строят что-то новое. А иногда, когда дома настолько разрастаются, что становятся бок о бок друг с другом, их объединяют в один большой. История каждого дома написана на его стенах. Например, на стене школы можно прочесть, что она появилась тогда, когда первые северяне пришли сюда, чтобы захватить это поселение. Здание школы было первой постройкой северян на этой земле, поэтому его еще называют «Норта». Так как никто не хотел жить в доме врага, то, посоветовавшись, элита решила, что для школы оно было вполне годным. На противоположной стороне улицы, если миновать несколько домов мы увидим здание университета. Его история тоже довольно интересна, но она почти стерлась со стен, так как починки были довольно частыми. Однако жители знают, что когда все северяне были изгнаны, самый влиятельный человек деревушки построил здесь свой дом и жил в нем вместе со своей прекрасной женой, которая славилась скромностью и благодетельностью. Через какое-то время муж узнал о ее тайной связи с каким-то крестьянином, после чего убил его и ее. Потом продал поместье городу и, не выдержав горя, утопился в пруду недалеко от деревушки. Это пруд назвали «Юдоль печали» и сочинили поверье, что неверных, гуляющих у пруда, утащит под воду призрак того утопленника, поэтому молодые жители города предпочитали свидания в других местах. Дом того человека был просторным, со множеством больших и не очень комнат, поэтому его решили отвести под университет. Но одно из самых таинственных и мистических мест является здание бакалейной лавки. Оно такое же старое, как и школа, потому что это был домик колдуньи северян, заклинательницы духов, которую сожгли на костре. С такой мистичной аурой может потягаться только еще одно здание, но туда мы дойдем чуть позже. Со временем, течение жизни в деревушке наладилось. Традиции и привычный уклад были восстановлены. Освобожденные жители вели размеренную жизнь и были счастливы. Женщины вели хозяйство, мужчины продолжали свои семейные дела, что передавались из поколения в поколение. Раз в месяц на главной площади города устраивались вечера танцев. Особенно общительные хозяйки раз в неделю приглашали самых влиятельных и почетных людей деревушки к себе на чай. «Наш Оплот» жил предоставленный сам себе и, вполне, был этим доволен.
Что ж, как я и обещала, давайте оставим бакалейную позади себя, и я покажу вам то место, которое овевает дурная слава, чья крыша кроет под собой безмолвную ненависть и боль. Там когда-то давно спрятался человек, чтобы мстить и быть невидимым, неприкасаемым.
Сейчас мы пропустим вот эту повозку с лошадью, перейдем мощеную дорогу и отправимся вниз по самой широкой улице, а за магазином шоколада свернем налево. Будем идти прямо еще минут пять между жилых домиков, где среди них ютится небольшой фонтан с бронзовой, позеленевшей от времени, статуей мальчика, играющего на свирели. Таким образом, мы выйдем на окраину деревушки к той стороне, где у опушки леса, немного углубляясь в него, расположено кладбище. К нему ведет тропинка от самых крайних домов городка. Местные мальчишки насчитали в ней шестьдесят четыре своих детских шага. Людей там можно встретить только во время похорон; цветы на могилах лежат давно пожухлые, а бугорки у плит с именами и датами, покрытые мхом, сплошь заросли травой и ландышами. Причиной всему то, что тропинка из шестидесяти четырех детских шагов не заканчивается у кладбища, а продолжает виться сквозь него и уходит дальше в лес. Как-то раз они осмелились продолжить свой путь, и когда самый бесстрашный из них, идущий впереди, произнёс «Тридцать пять!», то ударился макушкой о что-то твёрдое, от неожиданности замер и медленно с опаской оторвал глаза от земли. Его взору и взору остальных ребят предстала большая дубовая дверь, с изящно вырезанной на ней куклой на веревочке, запечатленной в танце. Были уже сумерки. Ребята прищуривались, пытаясь разглядеть дом, но, как оказалось, дверь была в лесном невысоком кургане. В тот день им так и не удалось узнать, кто там живет. Побегав немного вокруг, пытаясь разглядеть что-нибудь через круглое окошечко в земляном кургане, прячась за кустами, они ни с чем покинули это место. Оказалось, что дом был уже давным-давно заброшен. Дорогой читатель, наверняка, знает любознательность детишек. И поэтому на следующий день один из них нашел только им известным способом одного старика, который рассказал им то, о чем никто не знал в Нашем Оплоте.
Старик пригласил ребят в дом и внимательно огляделся прежде, чем закрыть дверь, будто то, что он хотел рассказать, было страшной тайной. Дед Игнат был очень старый, но коренастый, прихрамывал на одну ногу, подергивал всё время себя за редкую длинную бороду. Он разогрел чай, все разобрали чашки, и на старика с нестерпимым интересом уставился десяток пар глаз. Он сел поудобней, закурил, помятую в руках папироску, и стал рассказывать историю давно минувших дней.
«Давным-давно, когда я был таким же мальчишкой, как и вы сейчас, случилось мне водить дружбу с одним сверстником. Я уж не помню его имени. Его почти никто не звал по имени, может только его дед. Этот мальчик был непростой, очень талантливый. Он учился резьбе по дереву у своего деда столяра-краснодеревщика еще лет с пяти. Но интерес его был не в создании мебели и прочих принадлежностей домашнего быта. Он всегда внимательно наблюдал за людьми, их чертами лица, формами человека и животного. Он любил вырезать фигурки из дерева. Сначала, конечно, у него получалось плохо. Вопреки всему же, вскоре он стал настоящим мастером своего дела. Проблема была в том, что он был очень замкнутым, все время один, а когда начинал с кем-то общаться, то часто запинался, стеснялся, и у него сразу же краснели уши. Сначала дети старались ничего не замечать, а потом он им наскучил, и они все развернулись к нему спиной и перестали общаться.
Ох, как же я корю нас всех за такое отвратительное поведение! Хотя, что уж говорить, детям свойственна неумышленная жестокость…
Вскоре его мастерство откликнулось ему лихом. Так как все знали, что он делает чудесных кукол и животных, дети обратили его талант против него же, шутя, что он только и может, что со своими творениями общаться. Я заступался за своего друга, но меня не хотели слушать. Его стали называть Кукольником, и постепенно с ним перестали общаться все дети Нашего Оплота. Он остался совсем один, если не считать меня. Как мог я, старался поддержать его. И всё же каждым днем видел и чувствовал, как друг отстраняется не только от жителей деревушки, но и от меня в том числе. Годы бежали, а мы росли и становились каждый тем, кем суждено было стать: сыну булочника – булочником, сапожника – сапожником, учителя – учителем и так далее. Кукольник же так и остался кукольником. Он почти не выходил из дома, а если выходил, то сидел на крыльце и стругал куски дерева. Он беспрекословно подчинялся слову деда его, с которым жил всю свою жизнь, может кроме младенчества. Родители его погибли еще, когда он совсем маленьким был. Они в лес пошли далеко и там, как говорили, их задрали звери дикие. Я вопреки пересудам в деревушке, продолжал ходить к нему, так как по-прежнему считал его хорошим своим другом и удивительно интересным человеком. Мне нравилось слушать рассуждения его о жизни, о людях. Мне нравилось, просто молча наблюдать за тем, как он сосредоточенно создает деревянные статуэтки животных или людей. В них была особая живость, будто в каждую он незаметно для меня, наблюдавшего за ним, вкладывал кусочек своей души. Будто частички душ хозяев, по чьему подобию сотворены были фигурки, он так же прятал в куски дерева.
Видимо, сердце у него было определенно только для его кукол… Может, еще для деда …
Мы достигли уже того возраста, когда о тайном и действительном значении слова «любовь» начинали задумываться. Каждый из нас стал находить красоту, таящуюся в девушках нашей деревушки, кроме длинных кос и умения лазить по деревьям не хуже нас. Я заметил, что мой друг, будто, к людям начал возвращаться. Он влюблен был– я даже не смел сомневаться. Я был рад тому, что часто видел его вне дома. Пару раз на главной площади во время вечеров танцев мы сталкивались с ним. Тогда мне казалось, что все возвращается на круги своя.
Но разве такое возможно? Люди, обладающие талантом, особым мнением, тем, что отличает их от других людей, зачастую одиноки. Простые жители боятся их – то, что сложно объяснить или невозможно понять, всегда вызывает сбивчивые, противоречивые чувства. Всегда сначала хочется схватиться за это невообразимое, а после понимаешь, что ты не знаешь, что с этим делать. Тебе становится страшно, ты бросаешь это, клевещешь, принимаешь это за зло и хочешь забыть навсегда.
Кукольник был таким. Наши жители и понятия не имели, что за сокровище прокляли, что за человека они прогнали прочь от себя.
К великому несчастью, то ли его, то ли моему, то ли этой девушки, Евлалии, а скорее даже всей деревушки, она был интересна еще одному парню. Его звали Аким. Он был настоящим задирой, всегда, чего хотел, добивался, рушил все преграды, чего бы ему это не стоило. Аким не мог не заметить Кукольника и уж тем более его интереса к Лали. Именно с этого момента камень, что так долго и упорно закатывали в гору, почти у самой вершины ее вывернулся и покатился вниз. Его было не остановить. Можно было просто смотреть, как он набирает скорость, сметает всё на своем пути. Последняя ниточка из плетеной верёвки была порвана. Мой несчастный друг, молча и спокойно, стерпел все унижения, что сыпались из поганого рта Акима. Я видел, как сжимался его кулак и белели костяшки. Я знал, что не поднимет руку он и не проронит ни слова. Я просто предчувствовал неладное. Когда Аким закончил свою речь на словах: «… а ты останешься так никем не принятый, никому не нужный, потому что в жизни у тебя и в голове твоей лишь деревянные куклы, с которыми только и можешь общаться. Потому как сам про них все придумываешь! Раз выбрал себе кукол, так и живи с ними. Чтобы духу твоего не было рядом с Лали!», после наклонился и что-то со злобной усмешкой прошептал Кукольнику на ухо и, толкнув его рукой в плечо со смехом развернулся, уходя туда, где играла музыка. За ним отправились ребята все наши. Евлалия стояла и смотрела на того, чья судьба тогда в ее руках была – будет, как она рассудит. Но, как я уже сказал вам, мальчики мои, человек с восхищением смотрит на то, что необычно ему, что в диковинку, но боится дотронутся, боится, что не сможет подчинить своей слабой воли. Любит и ненавидит одновременно. Она испугалась. Евлалия, как статуя, стояла, не смея, шевельнутся. Когда же горячие слезы подкатили к глазам ее, убежала прочь.
На следующий день Кукольник покинул дом. Его больше не видел никто. Но я точно знал, что он недалеко. Я видел поступки его. Видел, что с людьми творил он. Видел, как ненависть и злоба на себя и на нас, на весь мир, расползалась по дорожкам нашей деревушки, как густой туман холодным утром накрывает Юдоль Печали.
Вы готовы слушать дальше, маленькие сорванцы? Вам хватит смелости? Ну, что ж, если будет страшно, вы можете просто позже встать и уйти.
Утром дня следующего, наскоро одевшись и поев, отправился я к другу своему несчастному. Хотел ободрить его. Но по дороге, проходя дом Евлалии, решил к ней сперва заглянуть, просить со мной пойти, чтобы она его обрадовала улыбкой своей лучезарной. Дверь дома мать мне ее открыла. Глаза женщины были красными от слез, и безумная печаль застыла в них. Она не хотела пускать меня, но я с силой ворвался в дом и побежал на второй этаж в комнату Лали. Я боялся худшего, но даже самое мое пугающее опасение не могло сравниться с той картиной, что предстала предо мной.
В комнате в углу в рубашке ночной с растрепанными волосами сидела Евлалия. Она, обняв колени, раскачивалась из стороны в сторону, обезумевшим от ужаса взглядом, бегала по полу и все зажималась в угол. Я медленно стал подходить к ней. Она, казалось, не замечала меня. Из глаз ее катили слезы, и время от времени она будто от невидимой боли корчила личико свое прекрасное. Я протянул руку и дотронулся до ее плеча. Комната огласилась диким воплем Лали. Я от неожиданности растерялся и отпрянул назад, споткнувшись о ножку кровати, упал. Стоя на коленях, потянулся к ней вновь, но она видела теперь мою руку, ее глаза расширились от ужаса:
- Не тронь меня, - ее голос был нервным, срывался, - Мне больно! Не уж то не видишь ты, что вся в порезах я. Не уж то кровь мою ты не видишь?! Мою кровь! – Она судорожно стала оглядывать себя, свои руки, ноги, прикасаться к лицу. А потом озабочено посмотрела на меня и продолжила, - Она всё течет и течет из них. Сколько же ее на полу... Она ведь вся из меня вытечет. И ее никак не остановить.
Лали оглядывала пол вокруг себя, ее голос от тихого шепота переходил на срывающееся истерическое хрипение. Она водила руками по полу, поднимала их, разглядывала.
- Посмотри, посмотри, - она протянула мне свои руки, - Это моя кровь! Она тут везде на полу, на кровати. У меня болит каждый порез. Жжет! Жжет мне безумно! – Она посмотрела на мое недоумевающее лицо, - Как ты не видишь!? Ты стоишь на ней! Ты стоишь на моей крови!
Я вскочил на ноги, хотел, было, объяснить ей, что это все неправда, что ей просто надо отдохнуть, лечь поспать. Но она не дала мне возможности. Она, будто защищаясь, сжалась вся и сквозь всхлипывания промолвила.
- Поди прочь! Ты не веришь мне, как и родители мои! Поди прочь! Ты не вернешь мне мою кровь! Ты ходишь по ней, наступаешь ногами. Меня почти порезали на кусочки. Оставь… Уйди!
Я смотрел на то, как моя хорошая подруга, замечательная милая девушка сходит с ума. Понимал, что ничего не могу сделать для нее, никак не могу помочь. Покинув ее дом, я опрометью бросился к дому Кукольника. Ворвавшись без стука, увидел на кухне за столом сидящего, деда его. Спросил, где друг мой, и узнал, что утром ранним Кукольник собрал все столярные материалы, все свои пожитки, которые могли бы пригодиться в дороге, попрощался с дедом, поблагодарил за любовь и ласку и покинул дом навсегда. Тогда сначала мне показалось, что это к лучшему. Мой замечательный, талантливый друг начнет новую жизнь на новом месте. Там, где талант его оценят, где полюбит его девушка добрая и милая, найдет он покой и счастье свое, и забудет былые обиды. Но, мои маленькие слушатели, такое бывает только в сказках.
Я просил деда пустить меня в комнату Кукольника, в последний раз поглядеть на нее. Там везде был порядок: заправленная кровать, пустые полки и место, где раньше стоял его огромный сундук пустовало. К этому судуку он никого не подпускал, никому не показывал, что там. Я пригляделся и заметил под шкафом какую-то вещицу. Подойдя ближе и подняв ее, я увидел милую куколку, сделанную руками истинного мастера, Кукольника. Но черты ее и одеяние знакомыми мне показались. Приглядываясь к ней, я с ужасом обнаружил, что она копия Евлалии. Одежда на куколке была изрезана, да и на самом куске дерева виднелись порезы. Тут вспомнилось мне безумство Евлалии, и кукла эта упала из рук моих. Я быстро вышел тогда из дома Кукольника, не попрощавшись с дедом. Я не знал, куда идти, где искать его. Я хотел остановить, моего несчастного друга, помочь ему оградить самого себя от совершений злодеяний умышленных, да не знал, куда мог он отправиться.
Так и не смог в тот день найти хотя бы ниточку к разгадке, где прятался Кукольник. Я был уверен, что недалеко он, что следит за нами. И от того холодок пробегал по позвоночнику. Не нашел его и на следующий день, и в последующие дни подавно. Меж тем видел я ужасные события, что происходили в деревеньке нашей. Я видел, как друг мой ломал жизни людей. Он лишал их смысла или возможностей именно жизни, а не жалкого существования.
Как-то утром, зайдя в булочную, я спросил у хозяина, где сын его, который уже был подмастерьем у отца и, надо сказать, очень толковым. Тот уклончиво ответил, что ему нездоровится. Я сдержался и, не показав, охватившего меня волнения, прямиком отправился к его сыну. Дома у булочника я обнаружил Николу, сидящего в кресле, бездумно уставившегося в пол. Я спросил, что случилось. Он медленно поднял на меня жалобные полные безысходности глаза. У него отнялись руки.
Дед Игнат помолчав немного, видимо, вспоминая события, продолжил.
В деревушке нашей тогда, это, наверное, лет пятьдесят назад было, женщина жила. Возраст был у нее уже солидный. Софьей Львовной звали. Ох, и вредная же старушонка была… Но что говорю я о человеке умершем!? Царствие ей небесное, а мне типун на язык – мертвых плохим словом поминать. Так вот вредности в ней было сравни ее здоровью и силы жизненной. Она, как те пни, что в нашем лесу растут – если дерево крепкое, вековое, то даже если ствол срубишь, то корни все равно не выкорчуешь. Удивительная женщина была. Одна, муж-то ее тогда уже на том свете был, царствие и ему, вырастила пятерых детей, следила за хозяйством. Дети все ее меня не намного младше были. Знали и они Кукольника. Софья Львовна еще с детства им дружбу с ним водить не велела, а его когда видела, то слова недобрые в спину говорила, да так, чтобы он слышал. Мне порой наставляла, держаться подальше от него. Ну, а мне он всех дороже был. Ее не слушал я и продолжал любить друга.
Так вот, когда Кукольник покинул Наш Оплот, и злодеяния происходить стали, случилось мне как-то мимо дома ее проходить. А за забором ее народу – тьма. Все у крыльца столпились, а я смотрю: молодежь с головами поникшими, старики грустные, да бабы вой подняли. Зашел к ним и спросил одного из сыновей, что случилось. Он мне, горем убитый, отвечал, что, мол, мать его сегодня корову с утра на поле как обычно погнала. Видать, сердце заболело по дороге, и падать она стала, да, небось, корову за привязь-то и потянула иль того хуже, ударила, так та, недовольная скотина, возьми, Софью Львовну, да рогами и копытами. Конец, в общем, пришел старушонке.
Чего ж это я, хрыч старый, страсти такие вам рассказываю? Бояться будете…
Ох, тогда я и сам не на шутку напугался. Ведь друг мой такими делами всю нашу деревню обезлюдит и обезумит. Только и останутся жить здесь одни калеки, да одержимые. Хотел найти его я сильно, хотел говорить с ним и к людям возвращать. Ведь зло злом не покараешь. Ненавистью за ненависть не отплатишь сполна. Хотел я помочь, да не знал, где сыскать его. Но в тайне держал я от всей деревни то, что знал о Кукольнике, знал, кто причина этих бедствий и напастей. Знал я, что, разведав об этом, люди не попытаются помочь или исправить и принять его. Знал я, что погубят несчастного друга моего. Как мог я невзначай спрашивал, не видел ли кто, не слышал ли о нем. Но не находил ответов. А меж тем Кукольник вершил суд. То в Юдоли Печали парня молодого, утопшего, найдут, а невеста его, подумав, что изменял ей, руки на себя наложит. Из-за жертв Кукольника появлялись жертвы жертв. То в семье счастливой ребёнок уродом родится. Лица тех людей до сих пор стоят у меня перед глазами, лица тех, кого он не отправил на тот свет.
Страсть творилась вот уж как месяц, а я всё не мог найти даже ниточки, что могла бы привести меня к разгадке. Как-то раз за мыслями разумными отправился в лес прогуляться. Долго ходил я кругами, пока, наконец, не наткнулся на то место, где вы дверь с танцующей куколкой видели. С интересном разглядывал ее, пока к счастью своему не понял, что дом друга моего сердечного нашел. Стучался в дверь я долго. Не хотел он мне открывать сначала, притаился и ждал, что я покину это место. Но я не сдавался и вот немного погодя открыл мне дверь он. Мы тогда долго молча смотрели друг на друга, а потом на радостях горячо обнимались. Он пригласил меня зайти на чашечку чая. Я с радостью согласился.
Пока он чай нам заваривал, я разглядывал его жилище: оно было уютным. В сущности, это была нора, вырытая в кургане, по стенам расползались корни, но земля не осыпалась, кругом была деревянная мебель сказочной резки, а широкая кровать была покрыта шкурой большого зверя, на полу тоже были разбросаны шкурки, но уже зверей поменьше. Разглядывая все это с нескрываемым интересом, я расспрашивал его, как он жил, чем все это время занимался, я тянул время. Он рассказывал, что ему не скучно одному, что всегда есть, чем заняться. Мой взгляд упал на то самый таинственный сундук, что пропал у него в комнате. Я догадывался, что прячет он там, и мне стало не по себе. Я поставил чашку, успокоил сердцебиение, набрался решительности и помолвил:
- Послушай, друг мой, скажи мне, за что ты так с ними?
Кукольник поднял на меня свои глаза и пригвоздил взглядом своим недобрым. Он медленно поднялся и, опершись руками о стол, злобно проскрипел сквозь зубы:
- За что? За что я так? – его голос источал ненависть, - За что они так?! – Он выдержал паузу. – Маленький мальчик всего-то был фантазером, робким и стеснительным. Молодой парень всего-то полюбил ту мерзавку, которая даже не заслужила этой любви, чистой и светлой и отдала предпочтение самодовольному наглецу. Скажи мне, друг мой – он передразнил меня, - неужели он не заслужил любви и внимания? Чем же он заслужил презрение и насмешки?
Я готов был к этому разговору. Я знал, что будет говорит он и знал, что буду говорить ему я. Я сохранял видимое спокойствие.
- Людям свойственно совершать ошибки …
Он перебил меня:
- … за которые они буду наказаны!
- Но за ошибки не наказывают. За незнание не ругают, а объясняют и наставляют, учат и помогают исправится. Друг мой, они бы поняли тебя и свои ошибки. Они бы приняли тебя назад и любили бы. Если бы ты вернулся …
Он резко поднял руку, не давая мне договорить. Стал ходить по комнате, думал о чем-то, вспоминал, чем-то улыбался, чем-то хмурился. Он долго смотрел в круглое окошко на землю лесную и стволы деревьев. Стоя ко мне спиной тихо заговорил:
- Сам-то ты, Игнат, веришь в это? Не уж то и прямь думаешь, что примут люди того, кто из ненависти, зависти и оскорбленной любви, из чистой злобы в сердце губил жизни их. Радовался горю чужому и, забыв раскаянье, от души хохотал над горем от жестоких расправ, содеянных его же руками?
Он резко повернулся.
- Друг мой, я не пойду к ним. Я не хочу видеть тех, кто жизнь испортил и мне, и самим себе. Я ничего не чувствую кроме жалости к этим людям. Ты один мне дорог, Игнат. Тебя не трону, да их тоже не буду. В руках моих, Игнат, сила, что пришла ко мне путем ненависти и жажды мести. Они сами себя наказали. Сами выбрали себе палача и всучили мне силой этот топор в руки, возвели на эшафот, чтобы вершил я над ними суд. Я создавал кукол по их подобию, когда сам был куклой в их руках. Я их творение, Игнат. Своими поступками сотворили они из меня бездушного, жаждущего мести монстра. Я делал кукол, а они сами находили связь с хозяевами, и я нещадно расправлялся с каждой, пока ненависть моя не исчерпала себя. Я рад, что нашел ты меня, что снял с глаз моих слепую злобу, что вернул мне ясность разума и сострадание. Спасибо.
Молчали мы долго. Я не знал, что говорить, не знал, что дальше будет; Кукольник сам заговорил.
- Друг мой, Игнат, уйти тебе лучше. Покинь это дом, чьи стены впитали в себя всю ненависть и злобу. Пусть она так и останется здесь под землей, пусть не выходит наружу, на белый свет. Там и без этого жутко. За меня не беспокойся. Я не буду больше чинить расправы и калечить жизни. Сегодня я перестану быть их куклой. А ты иди домой, да расскажи всем историю эту, как вечный урок тому, что словами и поступками своими создаем мы мир и людей вокруг себя. Что только добром к ближнему добро себе делаешь. Скажи им, что их жизни - теперь в их же руках, а не в руках творения, ими созданного.
Я не хотел уходить. Хотел с ним остаться, потому что боялся, что чего недоброго себе сделает. Сначала просьбами, потом уговорами и предостережениями, а после силой вытолкал меня из своего дома. Я, покричав и постучав в дверь, ни с чем отправился домой. Было мне препаршиво, и чуяло мое сердце нехороший исход дня этого.
После, в деревушке нашей ничего не происходило. Жизнь медленно налаживалась. Искалеченные Кукольником, такими и остались до конца своих жизней; как вечная память о напасти. Про него я никому так и не рассказал. Вот вы, маленькие сорванцы, первые.
Дед Игнат зажмурился, и по щеке его покатилась слеза. Пробежав по морщинкам, скрылась в бороде. Он взял платок и шумно высморкался, оглядел притихших мальчишек и глубоко вздохнул. Тут один из них робко спросил:
- А что же Кукольник?
-А Кукольник? Не знаю я точно. Не слышал я с того дня ничего о нем. Думается мне, что ушел он в другие страны. Ну, оно и к лучшему. Парнем он был - талантливым, человеком - добрым. Так, может, жизнь его сложилась удачно.
Дед собрал чашки со стола, мальчишки помогли ему убраться и пообещали, что расскажут эту историю всем, и будут передавать из поколения в поколение, как великий урок жизненный.
***
Ночью, когда Игнат покинул убежище Кукольника, тот долго ходит взад и вперед, размышляя о жизни своей, о всем содеянном, о людях, о куклах, о загубленных жизнях и своем сердце. Он взял самые большие ножницы, которые были в него в жилище, и нащупал на своих руках и ногах веревки, вжившиеся в плоть. В эту ночь даже дикие голодные злобные лесные звери в страхе обходили лесной курган, с дверью в нем, на котором искусно была вырезанная фигурка куклы на веревочках, запечатленной в танце, потому что оттуда доносились ужасные вопли и судорожные всхлипывания. Живая кукла сидела в самом темном углу своего подземного жилища и нещадно резала веревки, из которых сочилась кровь на шкуры звериные, расстеленные по полу. А на утро, живая, созданная людской жестокостью, кукла умерла.