Этой улочки больше нет. Она осталась только в моем детстве. Вместе с унылой ангиной, двойкой по математике во втором классе и вызовом к директору в четвертом. По крайней мере, очень хочется в это верить. Хотя…
Она была очень живучей, эта непроходимо серая улочка. С одной стороны на нее наползали кирпичные пятиэтажки, с другой, как океанские волны накатывались огромные бетонные башни, а она все равно оставалась, зажатая между двумя поколениями городской жизни, дряхлая, унылая, никому не нужная.
Вся покрытая струпьями растрескавшегося асфальта, она юлила, металась из стороны в сторону, от пыльного дурнишка позабытого пустыря до полудохлой акации. Потом прикинувшись тропкой долго пробиралась вдоль грузного, в щетине колючей проволоки, забора какой-то фабрики пока не обрывалась в рыжую глотку оврага.
Улочку никто не хотел замечать. Даже овощной магазин, и баками с тухлым луком и перекисшей капустой.
Судя по всему, улица знала и лучшие времена. По крайней мере, два сохранившихся на них дома, носили странные, и давно бессмысленные номера: 13/2 и 6/4. Давно не ремонтированные, по-старчески подслеповатые, они все еще стояли, пережевывая долгие годы воспоминаний.
А еще в этом дряхлом мирке жили люди. Два старика. Одного из них звали Юдль. Высокий, немного сутулый в потертом пиджачке, или телогрейке и серой ушанке. По-моему, он не снимал ее даже летом. Второй,- Безымянный. Нет, конечно у него было какое-то имя, но я его не знал. Или забыл. Этот второй, иногда сидел под большим кустом сирени. Помню голубую рубаху, распираемую внушительным животиком, форменную фуражку с выцвевшим околышем,- и все…
С осени до поздней весны мне дважды в день приходилось пробегать по этой улочке. В школу и обратно. По утрам я всегда здоровался со стариком Юдлем. Он не торопясь прохаживался вдоль тротуара, заложив руки за спину, внимательно рассматривая что-то на на полшага впереди. Словно считал шаги, вычисляя, много ли осталось. Меня он, впрочем, замечал, улыбался странной беззубой улыбкой, кивал головой, иногда даже по-заговорщески подмигивал.
Второй выбирался из своего домика гораздо позже. Или вообще не не выбирался, если на улице было холодно. На приветствия никогда не отвечал, только смотрел вслед, как-то не по-хорошему. Мне всегда казалось, что он, этот Безымянный знает и о глупой тройке по русскому языку, и о неверно решенной задачке, и даже о неприличном анекдоте, рассказанном Мишкой на большой перемене. От этого начинали гореть уши, и я, склонив голову, пытался поскорее проскользнуть под его беспощадно-пронзающим взглядом.
Нет, я не любил старую улочку. Мне почему-то казалось, что даже снег на ее тротуарах не такой пушистый как в других местах, и сосульки на фабричном заборе напоминали не леденцы, а вечно голодные зубы морозного чудища. Не случайно же, почти каждую зиму именно под этим забором я находил замерзших воробьев! Маленькие, закоченевшие трупики. Казалось это она, холодная, ненасытная, никак не умирающая улица высасывает по ночам из веселых питчуг тепло и жизнь. И из старого Юдля тоже.
Из года в год я мстил как мог. Большой палкой сбивал на бегу головки корявого чертополоха, в бессильном гневе топтал каблуком мутные стеклышки тронутых морозом луж, стряхивал с акации ошметки снежного савана. Мне так хотелось наконец добить ее, отправить в небытие, но чертополох выбрасывад новые головы, лужи подмерзали, а на серые сучья за ночь наносило холодные лохмотья. И серые трупики появлялись вновь…
А потом я уехал. Далеко, совсем на другой конец города, и перешел в новую школу. Уехал или бежал?
Я очень надеюсь, что этой улицы больше нет. Пусть не я, пусть какой-нибудь другой мальчишка все-таки добил ее, вколотил в ее трухлявые ребра осиновый кол. Может быть, этот кол даже пустил корни, и весной сквозь белесую кору пробились липкие зеленые листочки?
Я очень надеюсь, что в городе больше нет улицы Вышинского.