1.
В пятнадцать лет Маша пребывала в твердой уверенности, что в любом письменном повествовании основное – это правда и мораль.
Т.е. любое прозаическое произведение должно состоять из правды и завершаться моралью. В знакомых ей образцах прозы 19-го и 20-го столетий непременно так и было.
Наши били ненаших, честные бесчестных, некоторые хорошие умирали не в силах жить ТАК ( как именно – объяснялось крайне туманно и четвертьнамеками) , плохие же оставались жить, но при этом все равно загнивали. Обязательно загнивали. Загнивающие персонажи, кланы персонажей и даже целые нации казались непреложными компонентами.
Маленькие люди мучались своей незначительностью, или напротив – неочевидной значимостью. Столь неочевидной, что разглядеть ее было не под силу даже читателю – оставалось верить на слово авторскому тайному замыслу.
Большие люди, наоборот, ничем не мучались, разве что скукой и ленью, одолевающей их непременно и повсеместно. Эта категория персонажей обыкновенно даже не подозревала о малости своей души и непотребности образа жизни. Случались прозрения, которые ни к чему доброму все равно не приводили. Потому что прозревший герой рано или поздно понимал, что ТАК жить нельзя. Сюжетный круг замыкался.
Далее, за плотными рядами больших и маленьких (а в целом ненужных) людей стояла армия не менее многочисленная – обесчещенные женщины всех возрастов и сословий. Оне тоже не могли боле жить ТАК. Эта категория персонажей была изобретательна в борьбе с жизнью – несчастные выходили за нелюбимых, бросались откуда ни попадя, охотно топились, шли (с горя) на панель и совершали другие необдуманные поступки. Обидчики их, как правило, оставались живехоньки, хоть и загнивали. Причем некоторые из них так никогда и не узнавали о своем загнивании…
Отдельного рассуждения заслуживают и политические мотивы в прозе прошлых столетий, но они слишком изменчивы в сравнении с вечными категориями любви, ненависти, классовой вражды и болезненной рефлексии. Впрочем, эти мотивы органично вписываются любую фабулу.
2.
Окончив среднюю школу, Маша открыла для себя мир необязательной литературы, которая не была включена в школьную программу по причине недостаточности морали, частности проблематики и простоты изложения.
Потому что легко в учении быть не должно! (о иных причинах здесь умалчивается, благодаря их очевидности).
Теперь Маша была уверена – писать надо легко. Короткими ясными предложениями. Можно иметь около двух сотен шаблонных фраз и конструировать из них любые рассказы. Главное, что от них тепло на душе. И у читателя возникает ощущение – «господи, да-да, все именно так и было» и «это же будто про меня написано!». Вот оно главное! Бог с ней правдой и моралью – кому она нужна? Кому от нее тепло на душе? Главное – это тандем: это про меня! – и потом хеппи-энд. Ну, пусть не совсем хеппи, но с надеждой, со светлой грустью, но все равно чуточку лучше, чем бывает в жизни.
Герои таких произведений обязательно должны добиваться успеха, даже если вынуждены начинать с начала в 45 лет. Женщины в процессе развития личности, описанного в произведении должны открыть в себе красавиц и бизнесменш, мужчины харизматическую личность (как минимум), оба пола должны слиться сначала в борьбе, потом в экстазе. Потерять и обрести друг друга вновь. И все это должно завершиться на мажорной ноте светлого будущего.
С этих пор Маша поняла, что все ее прежние потуги творчества ерунда – потому как была она в них правдолюбицей и моралисткой. И декларировала
вечные ценности на той ноте, на которой разве что «эврика» можно кричать.
И еще она поняла – самое ужасное в любом произведение – это мораль. Если есть мораль – читать не надо.
В рамках нового мировоззрения писать стало комфортней. Рассказы находили отклик читающих пользователей интернета. Машу напечатали в журнале, потом еще в одном. Но вскоре писать ей стало неинтересно, потому что рассказы лепились по одной схеме. Начинались откуда угодно и кончались будто заведомо оговоренным образом. И не то чтобы не было у Маши фантазии… Также она догадывалась, что если прочесть все ее рассказы подряд читателя затошнит. Ее и саму тошнило. И писать она временно перестала.
3.
Непишущий человек читает, как правило, намного больше. Взяв писательскую передышку, Маша к 23 годам открыла для себя постмодернизм. Это были не столь легко написанные книги, но вмещающие некоторую долю иррацио, сюра, мистики и многих иных модных, как оказалось, вещей. Правда, встречались среди них и совсем мудрено написанные. И моралистические. Видимо, читатель на легком хлебе простой и человечной прозы затосковал о вечном, об уме, чести и совести. А мудреность изложения удовлетворяла тайные мазахистские наклонности читающего народа.
Также Маша с удивлением заметила, что люди могут читать всякую муру только потому, что ее «все уже прочли». Жертвы моды обнаружились даже в книжной среде.
И все же компот мистики, подзабытой морали и ощущения пребывания в параллельном мире был притягателен… И для Маши в том числе.
И снова начало вырисовываться главное! Главное – это ощущение читающего человека – «вот оно, рядом, что-то происходит в невидимом мире, тайно влияет на мою жизнь, опутывает нитями причинно-следственных связей. И я тоже причастен к этому застекольному миру, и все что надо – это протянуть руку. Все это так реально, можно осязать, обонять и даже видеть. Просто смотреть надо особенным зрением человека посвященного».
При таком раскладе писатель обретал совершенно иную роль. Он переставал быть просто рассказчиком и становился почти гуру. Маша не очень хотела быть гуру – просто потому, что знала - просто так, за здорово живешь, им не стать… Для этого надо круглосуточно и торжественно носить в себе все эти миры, опутанные тайными связями, знать больше других и думать, и жить не так, как все. Маша же, как любой интеллигентный человек, несла в себе долю инакости, но совершенно умеренную и не требующую изложения на бумаге.
Справедливости ради, стоит сказать, что гуру от литературы обычно не находят в себе силы распутывать свои сюжетные хитросплетения. Маша подумала, что они просто устают или настолько уверуют в мистические составляющие своих произведений, что отдают неугодные и надоевшие вопросы им на откуп.
Тема любви в этом захватывающем чтении обыкновенно отсутствует, либо обозначается в пределах физиологической нормы, размытого фона.
В этом жанре можно писать, только если тебе действительно есть о чем сказать людям. А Маша и раньше, так или иначе, скатывалась к любовному сюжету во всех своих начинаниях. Про любовь гуру тоже писали. Но любовь эта была философская, стремящаяся к идеалу. А не к браку и деторождению, как вульгарная человечная любовь, опысываемая нынче только в женских романах, несколько ущербных – потому что пишут их те, кому сказать людям нечего. Как и Маше... Либо те, кто умен и талантлив, но однообразен.
4.
К 25 годам, когда Маша окончательно не стала писательницей, она обнаружила в старой тетради рассказ, написанный в десятилетнем возрасте. В третьем классе она ходила в литературный кружок, уже обладала легким слогом и тягой к сочинительству.
Про улиток было рассказано довольно забавно – они жили в саду, как и полагалось Садовым улиткам. Под кустиком настоящей французской жимолости, в травке. Их было двое – и любовь их была большая, даже слишком большая для улиточьей любви. Улитку девочку звали Мари, а улитку мальчика – Поль. И они всегда говорили, что не смогут жить друг без друга.
Мари и Поль каждый вечер сидели, соприкасаясь своими большими блестящими раковинами, в листяном домике, освещаемом их друзьями светлячками. И было им так хорошо, что пели милые французские песенки (те самые, которые Маша учила на уроках в школе) и мечтали доползти до берега речки, подняться по сваям на деревянный причал, забраться в лодку и поплыть в далекие страны, в улиточий рай. Там всегда дождик, сочная зеленая травка покрыта каплями влаги, большими и зеркальными. А в небе висят радуги, большие и маленькие – их так много, что небо кажется разноцветным.
Мари и Поль очень любили свой сад, но знали, что многие улитки оттуда пропадают бесследно. Их забирают люди. Пойманных улиток ждала смерть.
Наши улитки поклялись друг другу, что когда умрет один, то и другой не сможет больше жить. И это были не просто слова, Поль и Мари были уверены в этом…
И в один ужасный день Поль пропал. Мари знала, что его забрал человек, и ужасная смерть ждет его. Но она продолжала жить одна. Над ней смеялись другие улитки. Они говорили, что ее любовь была ненастоящей. А Мари знала, что Поль не умер. Она это чувствовала. И действительно он не погиб.
Девочка живущая в огромном доме, стоящем в саду, пожалела его. Она поселила его в большой банке, приносила свежие листики, и пела ему французские песенки. Те самые, что Маша учила на уроках, а Мари и Поль распевали под кустиком жимолости. Поль был другом для девочки. Но он не знал смысла своего заточения. Но знал другое – надо жить! Обязательно. Потому что пока он жив – жива Мари, она ждет его в саду…
Маша вспомнила, как написала эту сказку… Как показала ее папе, а папа сказал, что хорошо написано. Молодец, Маша. Но улитки вообще-то не бывает мальчиками и девочками. Они гермафродиты. И папа-биолог объяснил Маше, что это такое. И она поняла – в рассказе нет главного – правды. И спрятала его подальше.
Потом она прошла сквозь толпу безымянных героев, брошенных женщин, просто людей, больший и маленьких (а в целом - ненужных)загнивающих или расцветающих новым пониманием, через простую любовь о себе самой, через тайны параллельных миров. Она отринула мораль, хеппи-энд, мудрствование...
И приняла правильное, почти правильное рещение - больше не писать.
Но один вопрос остался открытым – как быть с правдой?
Люди, кому-то нужна правда?