Город

Непонятным светом залило этот город с пластмассовыми крышами. Неболь¬шой, как и все провинциальные города. И даже меньше.
Одинаковые дома. И разноцветные крыши. Здесь не боялись града. А смерч прошел лишь один раз. Тогда, давно, он уронил корову Доли на зеленую крышу аптечницы. Дом рассыпался и стены прида¬вили ее. Раздавили, когда прибежали лю¬ди, оттащили тушу за хвост и подняли стены, увидели ее, она лежала так же, как и спала, на кровати, только теперь ножки вдавились в мягкий пол. В своей ночной рубашке и аптекарском колпаке. Она лежала, а поверх и вокруг валялись различные лекарства.
 С тех пор людям не у кого было по¬купать лекарства и болеть они боялись. и болели только в самых необходимых случаях.
Город залило ночным, отраженным светом, как написал бы поэт под черной крышей. Почему-то он боялся называть все своими именами и особенно дневное светило, которое звал "желтой мордой" и "ночное зеркало". Последнее он хотел даже подорвать в определенный этап своей 'жизни'. Тогда бы с удовольствием разглядывал утренние газеты. Вот шуму-то было бы . Поболе чем тогда, когда люди в карновальных костюмах топтали ее пыль. Он представлял как удивились бы приливы с отливами. Они бы не знали когда и что им делать и кто из них кто, и наступило бы спокойствие.
И тишина. Волки перестали бы петь. А жидкие романтики писать стихи.
Через сотни лет люди забыли бы это слово и не стали бы его употреблять где ни поподя, как сейчас.
А может ничего этого и не было бы. Так как если бы куски были бы огромные и не успели бы сгореть при приближении, то финал был бы еще более радостным. Тогда бы на каждого нашлась своя "корова".
Но этого никогда не произойдет. Он сидел у окна и смотрел на небо, и грела только одна мысль, что с другой стороны она-то больше.
Когда в город забредали кочевники, они часто рассказывали об этом и о вы¬соких домах и об огромном количестве народа. И удивлялись противоположности, но чему в большей степени никогда не говорили.
Цирк заезжал примерно раз в год. Там было целых два клоуна. Один не совсем умелый иллюзионист (но с годами его профессионализм рос), старый глухой слон, бородатая женщина-глотательница шпаг. печальный лев, несколько акробатов и ба¬рабанщик. Перед каждым номером шла дробь и потом он громко бил в тарелки. Так же и по окончании.
Но основной гордостью этого цирка била пятнистая лошадь, которая ходила по канату. Его натягивали в нескольких метрах над землей. Специальный подъемник доставлял ее наверх. Мартышка в сапогах со шпорами и небольшим кнутом залазила на нее и погоняла, а лошадь, чинно покачиваясь, шествовала, доходя, возвраща¬лась, и так несколько раз, пока зрители удивленно стояли с разинутыми ртами. После ее так же опускали. Люди обступали и, не веря своим глазам, трогали ее за пятна и гладили мартышку.
Поэт, наблюдая за всем этим со своего балкона, постоянно думал: "То же мне чудо, вот если бы сделали наоборот, надели сапоги со шпорами на все копыта лошади и посадили ее на спину мартышке. А так... не велико чудо..."
С каждым годом в цирк шло все меньше народу. Дети росли. А номера были од¬ни и те же. Не спасал даже коронный номер.
Чуть реже появлялся табор. Он останавливался в лесу за рекой. За время стоянки там постоянно горели костры и были слышны громкие песни. Пропадали ку¬ры. Когда они двигались дальше, оставляли после себя горы мусора и тонны белых перьев.
Еще люди говорили, что цыгане наводят порчу.
Случайно ли, или по этой причине сразу же после их отъезда заболел дед. Он был старый и никто не помнил как его звали и сам он небось тоже. Необычным было то, что он был первым кто заболел после смерти аптечницы и совсем незадол¬го до этого у него пропал петух и пара кур.
Несколько дней он все ходил и материл всех, кто попадался ему на пути, а когда люди попрятались за своими дверьми и даже запирали, чего ране не делали, он усиленно колотил кирзовыми сапогами по нежным фанерным дверям.
Очень часто он попадал к поэту, там как жил по соседству, а старик начинал свой обход почему-то всегда устремляясь на север.
В первый же день он стукнул дверь поэта и она, не скрипя, открылась. В прихожей никого не было, но он еще оттудаi начал свой монолог, который позже повторил столько раз; виноваты были все, что он вечером не закрыл калитку. Так он брел по чужому дому и к концу своей речи обнаруживал поэта на балконе. Он сидел в своем кресле, то склонив голову, теряя секунды, то смотрел на ночное небо. Не на все, а на половину, ту где были звезды. И ничего кроме звезд.
Старик подходил, но каждый раз уже выговаривался, пока немолодые ноги мед¬ленно несли по многочисленным ступеням.
Мгновение он стоял, соблюдая приличие, и удалялся к другим дверям.
В последний раз он напоследок добавил, что тут же пойдет в табор и надерет задницы этим воришкам вместо надоевших всем рыданий и топтаний у дверей.
Что он и сделал. Он вернулся только утром и сразу же завалился в кровать.
Люди так привыкли к нему, что когда он не объявился вечером со своими речами, большинство собралось.
Кто-то сказал, что видел как он направлялся к огням.
Кто-то, что видел как он возвращался утром.
А поэт видел как он заходил, кряхтя, домой.
Люди скинулись, купили хорошего табаку, зная о любви деда попускать кольца. Когда неловко протиснулись в комнату, увидели его, он лежал на своей рассохшейся кровати и то и дело ворочался. Не спал. В бреду. Кто-то извиняясь, кашлянул, и дед открыл глаза.
Он улыбнулся и еле слышно сказал: 'А. это вы... А кто вы?..." Все переглянулись, кто-то снова кашпянул, положил табак на серую тумбочку и все попятились к выходу.
Остался только поэт. Он послушал, как скрипели ступени под давлением многочисленных ног и как хозяева их недолго возмущались, потом вспомнив о приличиях о чем-то сожалели, а кто-то все повторят о том, как же здесь грязно. Старик слышал это все тоже и его улыбка стала еще шире. "Сегодня у меня день рождения. Ты же помнишь? Да, я родился сегодня...".-было едва слышно. - "возьми из холодильника шампанское, его разлили давно, и открой.", все улыбаясь.
Поэт, распугав тараканов, открыл холодильник. Он был совершенно пуст, но в полке на дверце стояла зеленая бутыль. Он взял еще пару кружек и вернулся в комнату.
Улыбка деда стала еще шире, когда он вновь заметил его. Прозвучал негромкий хлопок...
А на следующий день, как говорили, или даже в этот дед действительно родился. Позвали плотников и заколотили двери.
Поэт, наблюдая за всем этим. услышал стук, и открыв дверь увидел другую свою соседку. Он видел ее редко. Она-то и заходила всего пару раз, и что его удивило: каждый раз на ней было другое лицо. Казалось одно и то же, но явно другое, другие черты. Когда она въехала в этот город и пришла знакомиться, он увидел первое ее лицо. Оно было безумно похоже на лицо одной ДАМы с улицы, где горели фонари с красными лампочками.
Второй раз, когда они как-то сидел на веранде, а звезды горели, он заме¬тил, что она с совершенно другим лицом, в том плане, что тоже, но противоположное. Такое он помнил из детства. Тогда с ним училась девочка, она сидела за первой партой и была сама скромность.
И вот в тот раз, открыв и увидев её, понял, что что-то в доме загорелось. Тут же захотелось побежать и затушить это стихами. Но дом потихоньку горел, пока они сидели и смотрели кино.
А когда он очнулся, то увидел себя на пепелище и что сидит совершенно один открытый со всех сторон для шатающихся прохожих.
Он немного посидел в черной пыли, раздумывая, что же ему делать. И пошел к соседке. Постучался. Она открыла. Ее лица менялись и рисовали какое-то новое. С горечью. И не пригласив, сразу быстро проговорила:
"Что случилось?"
Хлопнула ресницами.
"Вы наверное, за солью, но я спешу, тов. поэт".
И дверью.
Он еще немного постоял и направился в последний раз побродить по городу. Разноцветные крыши мелькали, и лица.
Вот добрел до цирка. Купил билет. Вступил в приятную прохладу, хоть на мгновение от палящего светила.
Внутри никого не было и клоуны скучали. Он сел в первый ряд, но они не оживились, лишь притащили старую лошадь и подняли к куполу. Она оттуда посмотрела на пустые трибуны и на поэта и сделала свой очередной первый шаг. Единствен¬ный. С грохотом упала на мягкие опилки и больше не двигалась. Пятна стали про¬падать и пока все сбежались и стали с удивлением на это смотреть, поэт вышел и пошел дальше.
Одна женщина, увидев его издали, стала кричать, что, мол, знает о его беде и что может помочь и чтобы он заходил.
Но, подойдя к ней, он сказал, что спешит на кладбище и что надо навестить всех их.
Погост был небольшим. Всего пару могил.
Он подошел к первой и сказал:
"Извини за все, если сможешь, я вот кое-что опять написал..."
И стал читать. Прочитав, положил листы вместо цветов.
Подошел ко второй и повторил те же слова, но прочитал уже другое и так же возложил.
"Прощайте".
И тогда он вышел из города, прошел лес, втаптывая знакомые перья в мокрую землю тяжелой поступью.
Он вышел к берегу тихой реки. И построил здесь свой шалаш.
В этот момент город залило с еще большей силой и тут же ночной свет пропал И она пропала.
Если вы будете в тех краях, вы можете наткнуться на этот город. Только с тех давних пор там много чего изменилось. Крыши стали выцветать и стали одина¬ково-серыми. С каждым годом все больше заколачивали двери.
И теперь это город заколоченных дверей.
На месте цирка лежит пятнистый скелет, словно памятник.
Лишь поэт остался в своем шалаше на берегу спокойной реки. Где нет теперь приливов с отливами.
И все же он нередко заходит на кладбище. каждый раз повторяя: "Прощайте", и оставляя там новые листы.
Многие из них вы читали.
И все так же он смотрит на небо и звездный дождь обмывает уставшее обветренное Лицо.