Я приду

 

Я ПРИДУ…


Отчаянье – состояние души, в котором человек теряет опору и ориентиры. И даже если на помощь терпящей бедствие душе кидаются друзья, их порыв далеко не всегда способен заполнить жуткий вакуум, прострел, порожденный в душе человека бедой.

А если встретятся один на один две беды? Что тогда? Послушайте историю такой встречи.

ОН: Отца потерял рано – майор погиб в Афганистане. На безотцовщину пришлись примерно пять лет жизни до совершеннолетия: мать так и не нашла себе второго мужа.

Улица едва не затянула в омут, с тусовками, гитарой по ночам, болезненными поисками денег и попыткой оттянуться травкой в подвале. Спасло то, что кайф оказался тяжелым, с обручем головной боли после «пробы» и последующей тошнотой и рвотой. Ловить удовольствие больше не стал. Занялся было бодибилдингом, и дело вроде бы наладилось, но год спустя подошло время для армии. Там особо не обижали – не позволял. Да и вообще: ВДВ – элита армии, ребята здесь суровые, но справедливости все же больше, чем у тех, иных. Если схлопотал по физиономии, то несильно, необидно - за дело, либо на тренировке. Обижаться не принято, и сопливых да рыхлых среда быстро, как пену, выбрасывает на поверхность. Закон физики!

Армию отбарабанил до финального звонка ДМБ, день в день. Решил попытать счастья в учебе. И поступил! На пределе, правда, но все же набрал проходной балл в Политех. И спустя два года встретил свою Судьбу.

Встреча показалась даже какой-то нереальной: девчонка уж больно хороша. Училась в музыкальной школе, была изящна, добра, и очень ранима. Он влюбился и ушел в свою страсть с головой. Тем более, что она без лишних слов ответила взаимностью. И потекли чередой дни неземного счастья, настолько неземного, что он порой не мог поверить в происходящее. Разве так бывает? Он всегда обожал красоту и изящество в женщинах. Но всё это было где-то там, далеко, за рекламными роликами, в Голливуде, и к нему, казалось, не имело ни малейшего отношения. И вот – эта встреча. И взаимность. И счастье, которого «в жизни не бывает». Он просто ошалел, и лишь два года спустя в его душе поселилась тревога: не бывает ничего бесплатного, он это знал, и чем-то придется заплатить за такое безоглядное счастье. Он гнал от себя свою тревогу: «Брось, - говорил. – Ну повезло тебе с женщиной, с любовью. А почему бы и нет? Ты что – злодей, не заслуживающий настоящего счастья? Ты нормальный мужик, и вообще: почему всё ИМ, голливудским? А мы что – не люди? Не заслуживаем?». Тревога утихала, но не надолго. Снова не верилось, снова пытался разглядеть будущее: откуда-то мерещилась расплата за сказочное счастье.

Увы, всё произошло много страшнее, чем даже мог он себе вообразить. Она решила съездить на Кавказ, по турпутевке. Поездка на двоих не получилась – «не потянули» в деньгах, да к тому же у него образовались долги по экзаменам. И он отправил ее одну, хотя сердце противилось. И автобус с ее тургруппой сорвался с горного моста в речку…

Супруга была еще жива, когда он, узнав о трагедии, бросил всё и примчался в одну из Дагестанских больниц. Но она, не приходя в сознание, прожила еще двенадцать часов и умерла у него на руках, так и не сумев попрощаться. Красивая, добрая, нежная птица, подстреленная Судьбой на взлете.

В тот день им овладело единственное желание: забраться под вечер на скалу повыше и броситься вниз. Но вовремя вспомнил о матери: тринадцать лет назад она уже пережила гибель мужа – отца, и второго удара никак не заслуживала.

… После похорон он надолго «завис». Поначалу напился было, но легче не стало. Он нес в себе свою тупую боль, сперва пытаясь избавиться от нее, но два месяца спустя со страхом почувствовал, что эта боль едва ли не начинает ему нравиться. Улицы, дома, институт, кафе и кинотеатры – всё напоминало о погибшей любви. В его снах жена каждую ночь разговаривала с ним, и он просыпался полусчастливый-полуубитый, и кошмар реальности опять всасывал его в себя без остатка, не оставляя вариантов на избавление…

ОНА: Еще девочкой страстно любила читать. Сказки воспринимала как совершенно реальные события. Любила русские народные – про Иван-Царевича да Царевну-Лебедь, про веселого хитрована Иванушку-дурачка, «про Гуси-Лебеди»… Очень любила, когда летом родители привозили ее к старикам в деревеньку под Краснодаром. Дед был внешне суровым, молчаливым, хотя «добрым внутри», и она его все-таки побаивалась. Зато бабушка была сама прелесть! От нее исходила та самая, уютная, почти сказочная теплота, возле которой так любят греться даже взрослые. Бабка всю свою жизнь, начиная с девичества, была убежденной альтруисткой. Возможно, «микроб» альтруизма так и передала по наследству сперва дочери, а затем и внучке.

Внучка подрастала, город своими нравами наступал на ее наивную, мечтательную душу, душа эта съеживалась, сопротивлялась наскокам грубости и прагматичности современных нравов. Иногда дело заканчивалось слезами. И лишь летние визиты к бабушке как-то незаметно расставляли всё по местам, так что внучка возвращалась в город окрепшей и морально, и физически.

К 20-ти годам позади была и школа, и первый институтский курс инъяза – еще в школе она задумала стать переводчиком, желательно с французского. Да так и пошла по ниточке своей мечты: инъяз, французская филология, параллельно – испанский, итальянский и прочие европейские языки. Учиться очень нравилось, тем более, что – получалось: она чувствовала языки, легко усваивала разные языковые тонкости, а во французский, Францию и ее историю была попросту влюблена. И эта ее любовь не замедлила отозваться результатом. Так случилось, что после третьего курса летом отправилась на стажировку, во Францию. И там, в библиотеке Сорбонны, с головой ушла в хитросплетения французских грамматических и литературных конструкций. А вечерами, гуляя вдоль улиц Латинского квартала, с усмешкой поглядывала на суету мелких торговцев-южан, которые столетиями подкармливали парижских студентов относительно недорогими завтраками. Любила заходить в Люксембургский сад. И прохаживаясь среди отдыхающих парижан, тихо-тихо радовалась, что ну аб-солютно всё понимает из того, о чем они переговариваются между собой.

И там же, в Люксембургском саду, она впервые встретила своего будущего мужа. Он, естественно, оказался французом, больше того – французским военным летчиком. Он был изящен и галантен до бесконечности. Он почему-то не уловил в ее речи акцента, и совершенно «обалдел», узнав десять минут спустя, что она – русская.
- Vous etez russe? Vous abitez Russie?! – вскинул он свои по-мужски красивые брови и замер, чуть приоткрыв рот. Получив подтверждение, что она действительно русская и живет в России, помолчал с минуту, затем пробормотал: - Mais… vous n'avez pas d'accent. Nul accent! – и она внутренне прищурилась от удовольствия, услышав столь лестное мнение француза, что у нее, мол, нет совершенно никакого акцента.

Словом, симпатия оказалась встречной, быстро перешедшей во взаимную потребность видеть друг друга. И осенью того же года, преодолев всякого рода бюрократические рогатки (на которые французские власти, как оказалось, не менее, если не более падки, чем российские), они подали заявление, и вскоре стали семейной парой. И счастье, обрушившееся на обоих молодых людей, казалось им, не имеет берегов. Она побывала на французском военном аэродроме, где совершенно очаровала сослуживцев мужа, и с восторгом и затаенным страхом наблюдала за полетами своего суженого. А он, в свою очередь, выхлопотав у начальства двухнедельный отпуск, отправился с ней в Москву, и они вдвоем посетили Питер, и молодой французский ас (каковым она втайне считала его), побывав сперва в Кремлевских музеях, в Алмазном фонде, а затем в Эрмитаже, Екатерининском дворце, Петергофе, просто молча разводил руками, и лишь иногда выдавливал из себя:
- С'est incroyable! (Это невероятно!)

И уже вернувшись во Францию, он признался ей, что никак не ожидал увидеть Россию столь прекрасной! Впрочем, он тут же добавил, что только в прекрасной стране могут рождаться такие прекрасные женщины, как его невероятно красивая супруга. И она понимала, что всё это говорится от души – она ценила Пьера за его искренность, доброту и неординарность.

Молодые прожили свой счастливый год, и вынужденная разлука (ей надо было продолжать учебу, потому и моталась то в Москву, то обратно, к мужу) лишь обостряла взаимные чувства супругов. Пьер писал ей восторженные, полные любви и очарованности письма, порой по несколько штук в день. Она отвечала нежными и спокойными фразами, иногда добавляла по-русски: «Петруша! Не волнуйся. У меня есть и будешь только ты один! Потому что трудно вообразить человека, мужчину, который был бы лучше тебя». И тут же, cжалившись, кратко переводила излияния своей души на французский – муж пока не отличался большими успехами в освоении русского, хотя всегда горячо утверждал, что хочет, очень хочет научиться говорить по-русски. Она обычно кивала и улыбалась в ответ, отлично понимая, что ему, человеку военному, просто невозможно выбрать время для серьезного «погружения» в чужой язык – этот совершенно иной мир, со своими законами и сложностями. Но «главные» русские слова и фразы типа: «Здравствуй!», «Милая моя», «Люблю», «Я тебя люблю», «До свиданья» и несколько других Пьер хоть и со скрипом, но за год все же освоил.

С детьми они, по взаимному согласию, решили пока повременить: Пьеру надо было окончательно определиться с местом службы, а значит и с жильем. Она же собиралась прежде все-таки окончить Инъяз, а уж потом всецело заняться семьей. И на следующий год их необыкновенного счастья она снова вернулась в Москву – надо было сдавать экзамены, надо было навестить родителей. И снова понеслись письма из Франции в Москву и обратно. А потом Пьер вдруг замолчал на целую неделю. Она уж собралась было звонить ему, хотя обычно телефоном они пользовались мало (военная служба мужа налагала тут определенные ограничения), как вдруг пришел из Франции большой серый конверт с какими-то официальными оттисками на нем. Не успев даже как следует удивиться, она распечатала конверт… и ощутила в голове нарастающий свист несчастья. И, похоже, на несколько секунд «вырубилась», во всяком случае, с удивлением обнаружила вдруг себя на диване, и вокруг нее почему-то хлопотали испуганные родители. И обжигающими и невыносимо тяжелыми толчками стало доходить до нее ужасное содержание письма, написанного сухим, официальным французским языком: из письма следовало, что ее муж, Пьер Шевалье, погиб при выполнении служебного задания, и что она, являясь его законной женой, имеет право ходатайствовать перед правительством Франции о назначении ей пожизненной пенсии за погибшего мужа…


ВСТРЕЧА. В тот вечер тоска и боль загнали его в метро – московские улицы надоели своей суетой, а на Домодедовской оказалось не людно, потому что основной поток едущих с работы уже схлынул. Он ушел в самый конец станции, но скамеечка, где хотел уединиться, оказалась занятой: там сидела чья-то совершенно потухшая, жалкая фигурка. Без интереса, скорее с досадой глянул, понял: то была молодая женщина, нет, даже ЮНАЯ женщина. Но сбитый на затылок ее темный платок и выбившиеся из-под платка чуть растрепавшиеся волосы подсказали: тут что-то не так. У нее чтО – тоже какое-то горе? Впрочем, ему было как-то не до сострадания (ктО бы ему самому посострадал!). Но территория станции кончилась, дальше была стена да черный провал тоннеля, откуда вот-вот должен был выскочить поезд. «Кинуться, что ли, под колеса?» - вяло подумалось ему. – «Чтобы сразу закончилась боль… Глядишь, через девять дней, ну пусть через сорок увиделся бы с женой – и гори оно всё на этой чертовой Земле, где счастье-то если и дается человеку, так лишь для того, чтобы подразнить, да потом и кинуть душу на заклание, на растерзание тоске и безысходности». Представил себе переполох в метро, жуткий стресс водителя, перед глазами которого мелькнет человеческое тело и, возможно, шмякнется о стекло прежде, чем его начнут кромсать колеса поезда… Бр-р-р! «ЧтО, хочешь свою боль кинуть в мир, чтобы она запачкала еще несколько душ? Опомнись! Люди не при чем. И мама… опять-таки мама! Ей-то за что? Кончай этот бред! Ты, эгоист паршивый! Будь мужиком, наконец! Жену не вернешь, и не у тебя одного такое горе. Вон, кстати, - покосился он в сторону скорбящей женской фигурки, - наверняка и у нее что-то подобное. Кстати, а… не задумала ли и она тово… под колеса?.. Не дай бог! А что? Анна Каренина, возможно, тихо живет в каждой женщине. Надо все же попытаться остановить, если оно и в самом деле… Вон и поезд подходит». Из тоннеля потянуло ветерком, и в этот момент ему показалось, что женщина как-то неестественно дернулась, попыталась встать. И он, уже не рассуждая, инстинктивно кинулся к ней, схватил за руку. Она, испугавшись, отпрянула и стрельнула в него абсолютно несчастным взглядом. Он, удерживая ее руку и глядя прямо в эти страдающие глаза, медленно покачал головой из стороны в сторону. Поезд, сбавляя ход, выскочил из тоннеля. Под снижающийся вой торможения бешено замелькали вагоны. Женщина напряглась, но не вырывалась, продолжая испуганно глядеть на него снизу вверх. Состав, наконец, затормозил, стало тихо, и он услышал измученный каким-то неведомым ему горем слабый ее голос:
- Простите, я н-не понимаю…
- Не надо, девушка, - снова качнул он головой. – Не стоит.
- Что «не стоит»? – недоумевала она.
- Не стоит так сводить счеты с жизнью из-за ее жестокости. Подумайте о тех, кому вы нужны.

Она не сопротивлялась, рукИ не вырывала. Похоже, ей было все равно. Она просто отвела глаза в сторону и сказала безучастно и безразлично:
- Все равно не понимаю…

И тут до него дошло, что он, похоже, перестарался в своих фантазиях: женщина вовсе не собиралась повторять «подвиг» Анны Карениной – она просто искала, как и он, уединения. Он ощутил в себе легкий стыд, отпустил ее руку и, немного растерявшись, пробормотал:
- Извините… Я подумал, что вы… что вы хотели… покончить с собой.

Она горько и все так же безучастно усмехнулась:
- Да нет, чтО вы. Хотя…если бы таким путем можно было вернуть Пьера – почему бы и нет? Но наших любимых так не вернешь. – И он увидел, как в ее глазах созрели и быстро покатились по щекам крупные градинки слез.

- У вас горе? – тихо спросил он.
Она молча кивнула.
- У меня тоже, - так же тихо добавил он. И полминуты спустя услышал:
- Я вам сочувствую, и понимаю вас, наверное, как никто другой. – Вздохнула глубоко и горько, и добавила: - Получается, как в старой песне: «Вот и встретились два одиночества».

И поежилась, зябко и беспомощно. И он, заметив это, вдруг проникся к ней неожиданной жалостью:
- Простите, я вижу, вам холодно. Да и сквозит здесь, по-моему. Не заболеть бы вам.

Она безучастно махнула рукой – все равно, мол. Но он вдруг ощутил непонятно откуда взявшееся чувство ответственности за нее, и постарался мягко и настойчиво уговорить ее выйти на улицу, в вечерний город.
- И позвольте мне... хотя бы чуть-чуть скрасить ваше одиночество, - сказал осторожно, чтоб, не дай бог, не подумала чего… непотребного. – Давайте немного прогуляемся, поговорим. Нам с вами, по-моему, нельзя замыкаться в себе, зацикливаться на своем горе. Вы согласны со мной?

Да, она согласилась, потому что, действительно, почувствовала едва заметное облегчение после разговора с этим незнакомым ей парнем… какой там «парнем», мужчиной! Вон, и у него какая-то тяжесть на душе – может, тоже кто-нибудь из близких умер?

Поднялись по эскалатору наверх, в вестибюль станции. Вышли в ночную Москву.

- Вам в какую сторону? – спросил он нейтрально, стараясь тем не менее не выказывать голосом безразличия.

Она отрешенно махнула рукой – все равно, дескать. Но, подумав, добавила:
- Вообще-то я живу здесь, неподалеку. Вчера вернулась из Франции, с похорон… - и неожиданно захлебнулась рыданиями.

Он подождал, пока рыдания утихнут и, встав напротив нее, осторожно взял за плечи:
- Н-не знаю, как вас зовут, но вынужден сказать о трагическом совпадении: я тоже вчера похоронил любимое существо, супругу… Несчастный случай – и человека не стало. Такова судьба-злодейка, - и чтобы сглотнуть ком в горле, до крови прикусил губу. Отпустило…

Она, отерев шарфиком слезы, порылась в сумочке, достала носовой платок.
- Простите меня. Пожалуйста! У вас наверняка своих слез хватает, только вы – мужчина, вы держитесь, а я вот, получается, провоцирую вас. Я вам, честное слово, сочувствую, вы не подумайте! – Снова приложила платок к глазам. – Боже мой, как тяжело! Ну ПОЧЕМУ такая жестокость у этой самой Судьбы?! Ведь мы с мужем были… н-немыслимо счастливы! Знаете, когда две души находят друг друга – это ж такая редкость! Ну почему надо наотмашь бить именно по счастливым сердцам? ПО-ЧЕ-МУ?? – и вновь захлебнулась рыданиями, упрятав лицо в шарфик.

Он выждал, пока приступ закончится, и ему вдруг померещилось, что он обязан оградить эту женщину от ее горя, отодвинув в сторону свое собственное. Как именно? Да Бог его знает! Ну хотя бы просто быть рядом с нею. Женщина опять успокоилась, и посмотрела, наконец, ему в лицо:
- Я некрасивая, правда? Зареванная вся. Вы уж извините.

А он подумал: «Нн-да... Женщина - всегда женщина: ей не безразлично, КАК она выглядит», но вслух лишь сказал:
- Се ля ви.

Она же неожиданно отозвалась:
- Cest a, oui. Que faire! – И заметив его недоумение, спохватилась: - Простите, я, кажется, забылась. Вы французским не владеете? - Он молча пожал плечами. - А мне вдруг почудилось, что я во Франции, вот и сорвалось.
- Бывает…

Они надолго замолчали. Шли медленно, каждый думая о своем, горьком. Понемногу стало темнеть. Остановились возле длинной монументальной пятиэтажки.
- Ну вот, - вздохнув, сказала она, - я уже дома. Спасибо, что проводили.

Посмотрела на него, и вдруг как будто спохватилась:
- А вам… далеко? До дому вашего?
Он неопределенно махнул в сторону:
- Да нет, не очень.
- Вы живете один? – и тут же осеклась: ну надо же, по живому резанула! Человек жену похоронил! – конечно ОДИН остался. Даже если дети есть… Тем более, если дети!

- Простите меня… Ради бога – простите! – горячо и тихо произнесла она и, прижав одну руку к груди, другой невольно дотронулась до него.

Он не пошевелился, только слегка заиграли скулы и дернулся кадык. Но быстро взял себя в руки.
- Да чего уж теперь… - пробормотал неопределенно и потерянно.

- А знаете что, - вдруг решившись, сказала она. – Пойдемте наверх, к нам в квартиру… Ну, в гости, что ли. У меня мама и папа – чудесные люди. Посидим, поговорим… помянем… - голос ее сорвался, но усилием воли она загнала внутрь готовые хлынуть слезы, и мужественно закончила: - …наших любимых…

Он не стал отнекиваться, молча двинулся следом за ней, на четвертый этаж.

Дверь открыла пожилая женщина очень интеллигентного вида – наверняка мама. Удивление застыло на ее лице при виде дочери в сопровождении незнакомого мужчины. Но дочь не стала ничего объяснять, сказала незнакомцу: «Проходите, раздевайтесь». И лишь когда нежданный гость повесил свой плащ на вешалку, дочь обратилась к матери:
- Мам, познакомься, это… - и растерянно замолчала.

Он быстро сообразил, что ведь они же не успели даже назвать друг другу свои имена, и поспешил на выручку замявшейся от неловкости молодой женщине.
- Сергей, - коротко и ровно представился он матери.
- Очень приятно, - ответила мать уже без тени удивления: ни один мускул на ее лице не дрогнул.

«Н-да, воспитание, - подумал он невольно. – Другая бы на ее месте… Еще бы! Дочь только что похоронила мужа, и уже приволокла в дом какого-то мужика! Не слишком ли?»

- Вы, Сережа, наверное, уже в курсе, - нерешительно обратилась к нему мамаша, - что у нас… у Настеньки… горе.
- Да-да, конечно, я знаю, - тотчас ответил он, и добавил: - Простите, ваше имя-отчество?
- Екатерина Васильевна, - ответила мать, и неожиданно потупившись, закрыла лицо рукой: - Эх, Настенька, Настенька… И за что ей это испытание? Такого человека встретила – и вот…
- Не надо, мама, - обняла ее Настя. – Не у меня одной горе. У Сережи тоже… жена погибла.

Екатерина Васильевна, вздрогнув, отняла руку от лица и сквозь слезы посмотрела на Сергея долгим-долгим взглядом, так что он даже опустил глаза и, вздохнув, слегка развел руками – ничего, мол, не поделаешь. А Екатерина Васильевна, переведя взгляд на дочь, затем снова на Сергея, покачала головой и прошептала:
- Бедные, бедные дети!

…Потом было маленькое грустное чаепитие вчетвером – к ним присоединился Настин отец, красивый моложавый мужчина с быстро постаревшим от переживаний за любимую дочь лицом.

Большое трюмо в гостиной было завешено, рядом горела свеча и в траурной рамке стояла фотография симпатичного парня с исключительно живыми черными глазами. Парень чем-то отдаленно походил на знаменитого голливудца Джорджа Клуни. Вопросы не имели смысла – ясно, то был он, Пьер, Настин муж.

Уже к полуночи грустное застолье, наконец, завершилось. И ему показалось, что в процессе их тихой общей беседы, когда вперемежку со слезами хозяева вспоминали, каким открытым, теплым человеком был этот замечательный французский парень – Пьер, в процессе столь нелегкого путешествия в недавнее счастливое прошлое Настя как будто бы слегка успокоилась: исчезли горестные складочки в уголках рта, распрямились морщинки на прелестном лбу, и глаза несчастной юной женщины вроде бы вернули свой былой блеск. Сергей, слушая, наблюдал излияния чужого горя и, сострадая, невольно забывал про свое собственное. Впрочем, Настеньке, видимо, совершенно не свойственен был эгоизм, даже в большом ее горе: она время от времени смотрела на гостя чуть ли не материнским взглядом, вспоминая о ЕГО утрате, брала его за руку и говорила извиняющимся тоном:
- Сережа, вы нас извините, что мы всё про Пьера да про наше горе. Расскажите про свою супругу, про вашу любовь.

И он рассказал: коротко, немногословно, без красок и излишеств. Про то, как они встретились, как он буквально ошалел от красоты и доброты своей новой знакомой, как моментально отошли на задний план все прежние его увлечения, как не поверил, когда узнал, что такая потрясающая дивчина оказалась отнюдь не равнодушна к нему, обычному парню. Рассказал, как здорово, чисто и красиво умела петь его Танюшка – это вдобавок к ее абсолютному слуху, тонкой музыкальности и, в общем-то, недюжинному исполнительскому таланту по классу рояля. И вот такому чудесному созданию, способному радовать окружающих своей незаурядностью, суждено было покинуть этот мир в таком фактически юном возрасте… Это было против всякой логики, и он сказал, что никогда не сможет примириться с подобной подлостью Судьбы…

Но подошло-таки время покидать эту гостеприимную и такую несчастную семью. Настенные ходики прокуковали десять, и Сергей решил откланяться. Его уговорили посидеть еще чуть-чуть, уговаривали как родного, хотя он-то ведь был им совершенно чужой, человек со стороны, с улицы. Эта искренность тронула его, и он подумал: наверное, в несчастье люди быстрее сближаются, потому что с большей легкостью доверяют друг другу.

И уж когда кукушка вякнула, обозначив половину двенадцатого, Сергей понял, что злоупотреблять доверием этих милых людей просто кощунство. Он решительно поднялся из-за стола, сказал, с трудом подбирая слова:
- Дорогие Екатерина Васильевна, Виктор Семеныч, милая Настенька. Я… н-не знаю, чтО бы вам еще сказать в утешение. Я, честно говоря… обескуражен тем, что вы мне, совершенно постороннему человеку буквально вывернули наизнанку три ваши души. Странно, что нас с вами вроде бы… объединило, что ли… схожее горе. Может, так лучше, может быть, только так и надо вести себя: не уединяться, не замыкаться в своей... беде. Как бы то ни было – спасибо вам огромное! Вы сильно помогли мне сейчас, когда… невыносимо тяжело. А теперь я пойду, мне пора.

Настя проводила его до дверей, подала плащ. Он на секунду задержался, обернувшись к ней:
- Ну, я пошел. Жаль покидать вас…
- Сережа! – вдруг поддавшись какому-то непонятному чувству, прошептала она. И он ощутил, что ее слезы тут, рядом.
- Ничего, ничего… Переживем, пересилим. Что поделаешь? – Взяв ее ладони в свои, поцеловал: - Храни вас Бог, Настенька! И пусть Пьер будет поближе к Богу, и напоминает ему о вас. А мне все-таки пора.
- Сережа! – на сей раз уже тверже произнесла она. – Я не могу вам сказать «Не уходите», но я очень, очень хочу повторить: «Не исчезайте!». Это возможно?

Он молча, с минуту вглядывался в ее умоляющие глаза и, что-то решив для себя, наконец ответил:
- Это… возможно. И, наверное, даже нужно. Я приду, когда вы меня позовете.

9.09 – 10.11.2003
Таллинн