А.Можаев
Соломенный дом
(роман)
Глава 4.
Соловьиная ночь приходится на середину мая. Странное это время. На людей чутких будто морок нападает. Душа томится как цветок в бутоне и особо остро ощущает беспредельность бытия.
Но если долго вслушиваться в птичьи коленца, томление это овладевает и памятью, и тогда всё несостоявшееся может напомнить о себе острой до слёз болью-жалостью – только успевай отбиваться от наседающих призраков.
Бронзово-сияющая луна сидела на подоконнике и звала глядеться в себя как в зеркало. Соловьи расщёлкали, разбили вдребезги ночную тишину, и не верилось, что кто-нибудь ещё способен спать. Но люди, раздёрганные и замотанные погоней за насущным, равнодушные к связи, движению времён, спали, может быть, глубже обычного.
Спала больница, спал посёлок. Спала за стенкой свекровь. Спала сладко и безмятежно малая Катюша на любимой материнской постели. Дремал в третьей смене в углу за станком Сергей. Маялся в полузабытьи, обволочённый дневными переживаниями, Виктор…
Не спала Ольга: устроившись с краешку софы у растворённого окна, не могла уснуть. Заметив под ногами куклу с закрывающимися глазками, подняла, тихонько побаюкала: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?». Лицо спокойное, свободное от переживаний, но в глазах – будто слёзы. Или это лунный блик?..
Кукла никак не хотела подымать своих жёстких ресниц. Ольга провела по ним ладонью. Потом усадила игрушку на подоконник, личиком к луне, и улыбнулась своему чудачеству. Шепнула, вспомнив не однажды читанное:
- «Соня, Соня, как можно спать?»…
И, всё улыбаясь сокровенно, что юная дева, предзнаменований любви в себе отыскивающая, засмотрелась на волю: на высоком небе звёзд по-весеннему немного и в лунном поле они тусклые. Деревья за посёлком высятся бестрепетные, облитые по макушкам чистым, будто родниковая, вода светом и тайно внимают луне. Всё же понизовое прячется в тень, едва угадывается - одни крыши сереют шиферные. И под окном как стая рыбёшек плещется – это серебрятся листвою кусты.
Она бесшумно, легко поднялась, присела у тумбочки. Там хранилось её наследство - немногие старопечатные книги. Мать в пору учительства дополняла их личными томами школьную библиотеку, а позже, когда Горенка по плану удушения деревень попала в «неперспективные» и школа упразднялась, разносила библиотеку по дворам – лишь бы дети читали. А дома сохранила самые памятные, фамильные. Их-то сейчас Ольга и перебирала, оглаживая твёрдые обложки.
Она томилась - разбуженная нежность искала приложения. Ольга открыла Виктору всё, что растила и берегла в себе всю свою недолгую жизнь, то, без чего не было бы уже совсем никакого смысла топтать эту землю. Сделала это нерасчётливо, ради него. И он принял – она поняла его задумчивость, его сомнения, его радость. И теперь в нём есть и её часть. И со временем он обязательно переменится к лучшему. Но вот это-то и влекло теперь к нему. Так обожгла возможность обычной женской радости!
Конечно, она не собиралась выгадывать, надёжен ли человек и стоит ли, разменяв семью, лепиться к нему, и действительно ли он так склонен к выпивке. Нет, она просто хотела любить и готова была любить: раз в жизни, сполна.
Выбрав нужную книгу, Ольга опять устроилась у подоконника. Ночь брала своё, но ложиться не хотелось, чтобы не потерять ни единого мига этого нового чувства. И она опустила голову на скрещённые руки.
Задремала так скоро и тонко, что сама не поняла.
Чеканно-чёткий лунный лик подёрнулся чёрным, наползающим от земли, дымом. Перед нею из окна – её Горенка, ожившие родные призраки памяти. А в уме – клюевское, из того стиха, что Виктору днём приводила:
«В избе гармоника: «Накинув плащ с гитарой…»
А ставень дедовский провидяще грустит:
Где Сирин-красный гость, Вольга с Мемелфой старой,
Божниц рублёвский сон, и бархат ал и рыт?».
В церкви разгорается огонь. У храма тёмные люди сваливают в кучу иконы, ризы, прочее церковное благолепие. Крестьяне теснятся, выхватывают образа, уносят по дворам. И всё так достоверно, что и за сон не примешь!
«Откуля, доброхот?» –
«С Владимира-Залесска»…
- «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..»
Махорочная гарь, из ситца занавеска,
И оспа полуслов: «Валета скозырим».
Ведут сухонького священника с серебряно-светлой бородой. Он шагает в своём подряснике широко, прямо. Сбоку – подвода с милиционером. К его шествию присоединяется женщина в чёрном и девочка, сходная лицом и с Ольгой, и с Катей. Священник на ходу благословляет их большой рукой. И тут ударяет дождь. Увесистые капли бьют в пыльный просёлок, что в подушку. Ездовой жестоко вытягивает кнутом лошадь, норовя попасть по глазам.
А из мезонина просторного старого дома смотрит на улицу всё та же самая девочка.
«Под матицей резной (искусством позабытым)
Валеты с дамами танцуют «вальц-плезир»,
А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым,
Щипля сусальный пух и сетуя на мир».
И вот Ольга – в этом доме с какими-то непонятными, раздвигающимися стенами, сквозь которые ясно слышны звуки с улицы. Она сидит за голым столом на потресканной лавке, играет в карты. И впервые за видение душу её забирает жуть – до того она как бы со стороны наблюдала, из безопасности. А сейчас она проигрывает мощному неведомому игроку. Противник её не бес, никаких условий не ставит. Но кто он, что он? – так необходимо понять! Потому, что он едва ли не страшней – ведь ставкой в их игре дети! Но увидеть его и понять она не может: вся противная половина бескрайнего дома, начиная от середины стола, занавешена плотной темнотой. И она отчего-то знает: одного ребёнка уже проиграла, и тот растворился в неизвестности. А теперь проигрывает другого – просто так, безо всяких условий. Но кто этот ребёнок? И где ее Катя? Неужели, её проиграла?! И почему так издевательски кричат лягушки?!
«Кропильницей дождя смывается со ставней
Узорчатая быль про ярого Вольгу.
Лишь изредка в глазах у вольницы недавней
Пропляшет царь морской и сгинет на бегу».
От лягушачьих песен с реки, да ещё - последождевой сырости - она очнулась. Ночь посерела, соловьи смолкли. Ольга осмотрела беспокойно спящую Катю и села думать.
Остатки страха постепенно исчезли, и вдруг стало ясным это «сонное указание». Пришли спокойствие, легкость. Дышалось просторно. И только стыдно было за свои недавние открытые желания, за то, что и по своей воле тоже, совсем заблудилась в смутных сновидениях жизни и вынудила себе из каких-то глубин бытия подобное внушение.
И вот теперь, перед следующим шагом, она обязана собрать всю свою волю…
Утром в больнице оповещённая Татарчуковым Татьяна вызвала Виктора на беседу. Назначила время перед занятиями в пустом ещё спортзале. Правда, здесь крутился уже какой-то пузатый «пижамник» из подпольных пациентов заведующего, но он не мешал – пробовал в дальнем углу вскарабкаться по «шведской стенке».
Татьяна, от свалившейся на неё постоянной нервотрёпки-практики, потускнела. Лепков хоть и был всего лишь частью её забот, но частью весомой – не ожидала она от себя, что способна принимать их выходки так близко к сердцу.
Виктор явился горделивый, самоуверенный.
- Вы понимаете, что наделали? – сходу напустилась Таня. – Необходимо извиниться. Немедленно!
- А в чём это я виноват?
- В нарушении и грубости.
- Ага! Шпионить можно, а человеку помочь – нарушение!
- Виктор, нельзя таким упрямым быть! Вы формально не правы. Я не хочу углубляться в нравственную сторону этой истории. В данном случае это ничем не поможет. Извинитесь формально. Остальное сглажу. Иначе выгонят с нарушением режима и переправят дело на оформление в ЛТП.
- Да не переживайте вы так из-за ерунды. Плюньте, как я плюю. Чего как пионерам вид-то делать? Нет, поклонов от меня не дождутся, - в Викторе, действительно, после всех встреч с Ольгой какие-то нерассудительные прямота и решимость выросли.
Вдруг скрипнула дверь и в зал неожиданно вошёл Игорь. Женственно прилизанный, лоснящийся, в кожаном пиджаке и при галстуке, он бережно внёс свёрнутую раструбом газету «Правда» со снимком лобызаний какой-то очередной правительственной делегации.
- Татьяна Михайловна, я по вашу душу, - расшаркался от порога. – О, старичок! И ты здесь! – заметил, наконец, Виктора.
Врач на приветствие сухо кивнула, а больной что-то буркнул недоброе и попытался уйти.
- Нет, Лепков. Мы не закончили, - для Тани он защитой был теперь от гостя. – Мне важно знать, что вас в жизни интересует? Я начинаю курс восстановительной гимнастики. Не хотите?.. А книги, фильмы? В больничную библиотеку вы не заглядывали, клуб не посещаете. У телевизора вас тоже не встретить, - у неё с приходом Игоря настроение испортилось вовсе - от собственных слов начинала раздражаться и боялась срыва.
- Да вышел я из возраста этого – «телек» смотреть, - Виктор выразился небрежно-снисходительно. – Меня Татарчуков приучил в земле ковыряться.
- Вы, Лепков, молодой человек, а загоняете себя в дачники! Обкарнали кругозор, культуру! И ещё гордитесь!
- У меня от этой культуры вашей уже башка трещит!
- Старичок? Помнится, тебя история интересовала. А в больничном музее был? Больница старинная, постройки примечательной. Её дед Ефима Ивановича закладывал. Видный земец был, по делам с самим Чеховым пересекался.
- Да пошёл ты куда подальше с благодетелем своим! – гаркнул вдруг Виктор. – Умники хреновы! Трепачи! Христопродавцы хромые!
- Ну, это слишком! – вспыхнула врач.
А Виктор на прощанье невнятно хмыкнул:
- Сами заварили – сами хлебайте. А то помочь берутся, а в рабство загоняют! – и вызывающе хлопнул дверью.
От этой выходки Таню одолела обида, а следом – уныние. Недавние, такие прозрачные, казалось, представления о своей учёной будущности на глазах затушёвывались обыденным человеческим взаимонепониманием. Она ушла к окну, надолго прижалась лбом к прохладной решётке.
Игорь ждал возле. Попытался навязаться на беседу сочувствием:
- Не расстраивайтесь, Танюша. Русский мужичок – анархист. Ему не координацию – субординацию восстанавливать надо.
- Наука одни косвенные предлагает. А ты связывай, как умеешь, - неосторожно пожаловалась та. – Я понимаю: они живые люди, я – тоже. У всех проблемы. Но как можно из-за этого не желать друг друга слышать?
- Танюша, научной логикой человека не вычерпать. Вот я, к примеру, художник. В наш бездушный век ищу достойный предмет поклонения. Участвовал в опальных выставках. С формальным, как обзывают, направлением подвергся дискриминации. Имел приглашения заграницу, но невыездной. Хотя, не в этом дело… В сем богоспасаемом заведении проходил по приказу органов «карантин». Увлёкся воображением людей с так называемой расстроенной психикой. И вот какой вывод сделал: в пограничных ситуациях человек как никогда близок к подлинной, неограниченной свободе. О чём все мы мечтаем!
- Да-да, вроде Лепкова.
- Танюша, не надо путать с хамством.
- Послушайте, я уже делала вам замечание: такое поведение не к лицу, - Таня, наконец-то, собралась – помогли его речи – и вновь отгородилась неприятием. – Оставьте в покое больных. Им для начала к самим себе вернуться надо.
Она, не желая больше говорить, ушла и села за пианино – в зале собирались пациенты. Но Игорь не отставал:
- Не судите меня, Танюша, типически. Я агностик. Для меня категории сущности важней самой сущности. И свобода – важнейшая из категорий. Ключ к скачку в развитии личности! Кажется, я как никогда близок к искомому, - и он вдруг протянул три жёлтых тюльпана из газеты.
Тане стало и смешно, и досадно, и как-то стыдно за человека, произвольно сыплющего словами и ни за что не отвечающего.
- Жёлтый цвет – цвет измены. Вы ведёте себя неадекватно. Булгакова начитались? Желательно проконсультироваться у специалистов, - она отвернулась и заиграла бурный спортивный марш.
Букет, повисев немного в воздухе, возвратился к груди хозяина. Опять человека, что называется, не поняли. Предстояло уходить. Он нежно, как хворого ребёночка, прижал цветы и эдаким саркофагом невостребованных знаний поплыл вдоль шеренги марширующих на месте больных.
И за порогом растворился вместе со своим кожаным пиджаком в сумеречном пространстве коридора. Он был одним из многих, кому даётся некоторая сила познания, но у которых нет ведения любви… Где-то ещё, в каком краю вынырнет? К кому прислонится?..
Ольга собиралась на решающую встречу. С утра до последней минуты настроена была на удивление уверенно и едва ли не весело, убедив себя, что всё случившееся уже в прошлом. Перед выходом чуть не забыла захватить обёрнутую чистым куском полотна книгу.
Посмотрелась в зеркало: к прежнему платью добавилась теперь лёгкая косынка. Это делало строже. Но в глазах проступает, правда, беспокойство…
И как ни крепилась Ольга, надолго совладать с собой не удалось. Сначала оробела, заозиралась по дороге – вдруг кто-то выследит? Тогда уж точно полной сумасшедшей объявят! До чего себя распоясала – с алкоголиком связалась!
Затем, ближе к стадиону, налились тяжестью ноги и отказывались нести. А после стало отчаянно жаль себя, всей жизни жаль. Она не узнавала себя недавнюю и готова была разрыдаться из-за этого малодушия. Взялась человека выручать, а с собой справиться не сумела! И так благое намерение своим личным позапутала! Но распутывать кроме неё некому.
Виктор обо всём догадался без слов – по одному её неподвижному печальному взгляду и надлому в осанке. Тем и должно было окончиться. Он с самого начала понимал безбудущность своего чувства. Но странно – именно это позволило по иному увидеть жизнь.
Они нашли у забора под деревьями незаметную лавочку, сели рядом. И странно - вокруг даже будто птахи в кустах притихли.
Посидели молча: он - свесив голову; она - обдумывая, с чего начать. Все слова казались неподходящими…
Ольга заковыряла ногтём дерево лавки, схватила в палец занозу. А когда опустила взгляд, увидела вдруг тот же самый рисунок трещин доски из своего сна. Нахмурилась – явный знак! – и высвободила из ткани книгу в серой шершавой обложке, сдвоенный том по русской истории.
- Это тебе.
- Не возьму. Это личное, - догадался Виктор о ценности книги.
- Возьмёшь. Тебе нужней. У меня ещё есть…
Да, если бы он сейчас вместо книги взял её руки и просто прижался губами, расставаться им было б гораздо мучительней и дольше. Но он принял книгу.
- Я тебя не обманывала. Всем счастья хочется. Но мы станем хуже, если пойдём на это.
Она так просто высказала то, о чём Виктор даже мечтать не отваживался! И теперь от этой прямоты, доходящей до своего естественного предела, он почувствовал себя горько
обиженным. Так крупно встала вдруг в глазах потерянная действительная возможность! Для него будто свет померк, и полынь-травою закипала старая, когда-то привычная, злость.
- С чего мы хуже должны стать? – запоздало он заупорствовал, хотя понимал: Ольгу не разубедить. Она живёт какими-то своими правилами.
- Переступить придётся через чужую боль. А я больше не хочу. Хватит, - Ольга, прикрыв веки словно стесняясь, говорила раздумчиво и тихо.
- Через чью-то, значит, нельзя. А через мою – можно, - скривился Виктор – попробовал усмехнуться.
- Нет. Тоже нельзя, - что-то просительно-детское зазвучало в её голосе. Это не было уловкой, но всё той же доверительной прямотой, главным, до чего дотянулись они в своих отношениях: - Надо вместе решить, не оставлять обиды. Подумай сам: я тебе дорога такой, какая сейчас? Но переступи я – прежней не останусь. Войдет чужое. Я знаю. Так я устроена…
- Все люди в жизни меняются. И что, все - к худшему?
- Да. К лучшему - редко. С собой приходится воевать. У нас тоже прямой путь хуже стать. Это легко. Даже, приятно бывает. А что потом?
- Да со временем образуется. У скольких так. Себя пугаемся больше, чем живём. И мне жалко тоже. Сына, само собой, не оставлю. С женой решено. Чего ж дальше-то себя и других мучить? Было б что впереди? Лучше разом рубить. Скорей срастётся. Только вот, кто я такой для тебя? Так, пьянь дурная.
- Молодец! За всех решил! - в её тоне пробилась резкость и больно задела его. – Но со мной так не надо! Я другим не подражаю! - лучшего хлыста её самолюбию он подыскать не мог. – К чему тогда жить? И для детей бесследно не проходит. Не оттого те твои «другие» толпами бродят неприкаянно? Вон, я моими хвалилась. Они всё теряли: дом, дело жизни, родных. А от веры своей не отрекались. Своими жизнями зло искупали. Ради нас, между прочим! Ну, а меня кто за язык тянул о Вечном Свете распинаться? Значит, призывать к одному, а поступать?.. Нет. Лучше испариться, совсем не быть! А другие пусть как хотят! Нет, в ничтожестве не время виновато – мы сами. Ни одного слова исполнить не можем. Правду баба Аня о соломе говорила. Не оттого наш «дом соломенный» полыхает от любой искры?
- Забудь меня, - решительно поднялся Виктор.
Прежде его давно бы захлестнула самолюбивая злоба, но с последней их встречи он внятно ощутил как бы свою малость перед чем-то несравненно большим, нежели собственная персона. И он не хотел, не мог всерьёз противиться Ольге или, вернее, тому, что стоит за ней и раз за разом раздвигает для него тесные земные рамки, увлекает в неведомое. И теперь он уже знал, что не сможет быть без этого неизмеряемого пространства вечного дня, где все далёкие, ушедшие любимые всегда рядом и навечно слиты в едином солнечном переживании. Потому, невыносимо жаль терять вместе с Ольгой и это. Чем заполнять пустоту? Вот он и цеплялся, покуда возможно...
- Забыть? – следом поднялась и она.
Пришла минута расставаться, и Ольга всё ясней сознавала: то, что случилось - все эти мысли о нём, жажда открыть себя, помочь – и была, наверное, самая настоящая, только нескладная, почти придуманная, любовь. Такая же, как вся её, не находящая в этом мире должного выражения и нужности и оттого для многих и многих нелепая, жизнь…
И вот приходится прощаться.
- Да эти дни – лучшие! Они твои - тоже. Хочешь помнить о них – о выпивке забудь.
- Я и так её уже ненавижу. Хоть через неё узнал тебя.
- Ненавидеть мало. Надо равнодушным стать.
- Ладно. Кончать пора эту муку, - Виктор боялся напоследок испортить мнение о себе, какую-нибудь тень оставить. О таком нестерпимо будет вспоминать. Поэтому, оставалось по-мужски скрепить сердце и принять тяжесть поступка на себя.
Они в последний раз вгляделись друг в друга.
- Не смей раскисать. Мы не прощаемся, - она попробовала придумать утешение, но в глазах чёрная тоска. – Ты об имени моём спрашивал? Его любили священники и цари. История глубокая... Твой Вольга – в истоках тёмных. А мне ближе две звёздочки путеводные в начале и в конце: Княгиня Великая Ольга и княжна Великая, сестра милосердия и мученица. Такая судьба… Когда вспомнишь, зайди в храм. И обо мне тоже помолись. А ещё можно в роще на рассвете молиться, когда она белая-белая... Захочешь позвать, я обязательно откликнусь. Правда.., - она прижалась щекой к его плечу.
И они долго стояли так молча, обнявшись как вцепившись, и не решались оторваться и потерять друг друга навсегда.
ЭПИЛОГ
Вот и закончились три коротких месяца жизни. Виктора готовили к выписке с нарушением режима. Таня, наблюдая его тоску и не зная причины, принимала её за депрессию и была уверена, что он сразу запьёт и окажется в ЛТП за решёткой. Она видела одну возможность спасения – немедленно ввести ему препарат «торпедо» с двухлетним сроком действия. Тогда алкогольная угроза отодвинется, наркологи с милицией отстанут. А за два года жизнь как-нибудь устроится, и после всегда можно будет повторить процедуру.
Но как уговорить человека в таком состоянии? Вместо задиристого упрямства он впал в ещё худшее безразличие. А времени для разговоров не оставалось. Накануне она звонила его жене. Та обещала быть, плакала, просила сделать всё необходимое, но сама пока не явилась. На самом деле Ира, не зная настроя мужа, всё предыдущее время показываться боялась, чтобы не раздразнить его чем-нибудь. Теперь же завязла на детских утренниках.
Таня была недовольна своими излишними, как казалось, переживаниями за этих очерствевших людей. Ей бы прежде утвердиться в профессии, научиться действовать без нервов. Их предупреждали об опасности выходить на доверие с этим людом – в практике бывали случаи вплоть до изнасилований. И всё таки, несмотря на эти знания, она пока не справлялась с собой. Невысокая отдача методов поначалу просто огорчала, теперь же, в момент, когда рушится судьба человека, семьи, она впервые столкнулась с бессилием. И вот человеческое горе выводило её на необходимость прямого сердечного участия.
Она поймала Виктора на том самом месте, где тот впервые повстречал Ольгу. Они остановились посреди коридора, и это была последняя возможность убедить его уколоться.
- Пускай составляет. Образованых много, а делать им нечего.
- Виктор, неужели в жизни ничто уже не греет? Я вашей жене звонила…
- Зря, - отмахнулся тот. – Я её обижал. Ей без меня лучше.
И тут Таня сорвалась – возмутилась из-за попираемого душевного участия:
- Эгоист несчастный! Из-за него мучаются, плачут, а он в душу людям плюёт! Ладно бы, сам загнулся! Ему уже и сын не нужен! Пусть в подворотнях растёт?!
Своей резкостью, созвучностью она напомнила ему Ольгу, и он, даже не до конца поняв смысл, будто сигнал боевой услыхал. Поднял голову:
- Так бы сказала сразу. Давай «торпеду» свою.
Она увела его в соседний корпус, где в процедурном кабинете положили Виктора на топчан и бодрый врач, воткнув иглу в вену, вкачал ему положенное. Затем смочил пивом из бутылки ватку, приказал:
- Эй, парень? Поднимайся.
И когда тот, покрасневший, опалённый внутренним жаром, тяжело сел, провёл ватой по губам, сунул под нос. Виктор побледнел смертельно, белки закатились. И он рухнул обратно.
- Нормалёк, - успокоил хирург Таню. Склоняясь над беспамятным, сделал укол.
На этот раз Виктор приходил в себя медленно. Снова с трудом сел, затряс головой. А когда врач потянулся было со своей ваткой снова, вдруг ударил его в лоб кулаком.
- Ты что, хулиган?! – отлетел тот к стене. – Это же провокация!
Пациент, угрожающе сопя, поднялся. Накинул рубашку:
- Пошли отсюда, - по-хозяйски бросил Татьяне. А та не знала: то ли смеяться ей, то ли возмущаться?
- Больше ко мне таких не водите! – крикнул вслед обиженный хирург.
И тем не менее, настроение у Тани заметно улучшилось. Она даже погордилась, когда они получали у Татарчукова документы на выписку:
- Мой первый больной! – ей хотелось прибавить ещё что-нибудь, типа «которого я не дала сожрать». Но решила пока не обострять. Она всё глубже расходилась с заведующим во взглядах.
- Понимаю: романтика поиска, гуманность миссии. Все проходим через это. Иначе как потом с рутиной мириться? – склонился над выпиской Татарчуков. – Центр мозга искать? Идиотиков штамповать, всем довольных? Увольте. Я лучше по-старинке. Мне уже поздно… Лепков, через два года запьёте?
- Я, может, помру до того, - тот безучастно смотрел за обрешёченное окно – брезгал с доктором общаться.
Да, это был уже не прежний придавленный, злой «работяга» и не влюблённый мальчишествующий задира. Стоял уверенный возмужавший человек.
- Может, и помрёте, - Татарчуков по своей привычке головы от стола не приподымал. – Подобных вам через систему много прошло.
Он обращался не столько к Виктору, сколько тайно дрессировал Таню, и та это чувствовала. Занервничав, отошла к окну, достала из кармашка сигарету.
- Зря к табаку привыкаете, - каким-то чудом – спиною, что ли? – углядел заведующий. – Никотин, коллега, сушит, делает человека резче. Да, в воскресенье – ваше дежурство по больнице. Необходимо вас проконсультировать.
Ей казалось – он мягко глумится над нею. От незаслуженной обиды сжимало губы. И ещё, никак не могла понять: за что, с какой целью? И как держаться дальше? Подлаживаться, интуитивно искать угодного поведения или спровоцировать на резкость и решать, когда обнажится цель?
- Это отдадите в ваш диспансер, - подвинул тот Виктору запечатанный конверт. – А здесь распишитесь, - подал следом ручку и какой-то квиток. – Вам введён в кровь антабусный препарат. При срыве возможен «статус леталис». Вся ответственность ложится на вас.
- На кого ж еще? Известно – на крайнего, - Виктор косо ухмыльнулся, ободряюще кивнул Татьяне, а затем повертел ручку и небрежно расписался. – Но не вечно так будет.
- Вы свободны. Можете получать одежду, - и Татарчуков, постукивая обложками, взялся перебирать свои папки – эти «высушенные трупики» ещё чьих-то жизней.
В комнате отдыха было чисто и упорядоченно. Вдоль стен – столы с выровненными подшивками газет; наискось в углу – массивный цветной телевизор. Тщательно протёрт от пыли стенд к шестидесятилетию СССР. Рядки фотографий вождей всех периодов с итоговым лозунгом: «Мы весь мир превратим в цветущий сад. Я.Свердлов». А под ним сидит, высунув от усердия кончик языка, отработавший своё уборщик и с бельгийской картинки бережно выжигает по фанере писающего на природе мальчика.
- Дело к Троице… Пустоцвету-то нонче, - это за больничной стеной густо цвели одичавшие вишни, и одинокая баба Аня разглядывала их из окна, беседовала сама с собой: – Старые люди знали – недобрая примета, присушит. Без жита не остаться б? А сегодня всё равно – с заграницы доставят. На кой тогда вовсе сеять? Да-а, повыбило народец…
Из дальнего угла раздалось фырканье. Она обернулась – там наглаживался Виктор. С брюками он покончил и теперь, расстелив рубашку и накрыв её газетой, отхлёбывал из кружки и мелко расплёвывал воду.
- Ох, беда-беда. Ни к чему не приучёны, - старая подошла, отняла у него утюг и, скинув бумагу, вывернула рубашку наизнанку. – Всему наново учить!
Едва принялась за работу, как скрипнула дверь, и заглянул озабоченный Сергей. Скользнув равнодушно взглядом по Виктору, поманил санитарку. Они пошептались недолго, а когда баба Аня вернулась, этот нервно запетлял вокруг.
- Остерегала – не балуйте хотеньем своим, - Виктор мучился из-за Ольги – не знал, что кроме старухи, ни одна душа в посёлке не догадывается о случившемся, и что старая молится о них, и это незаметное дело приносит плоды. – Да не майся – прихворала она. А Сергею ордер вручили. Просит помочь прийти.
Ольге, действительно, нужна была сейчас помощь бабы Ани, помощь опыта и совета. Она уже долго сидела без движения на своём месте с краешку софы у полузашторенного окна и выглядела для предлетья несвойственно: в тёмно-синей наглухо застёгнутой блузе, в чёрной прямой юбке. Волосы туго собраны у затылка. Черты лица - истончившиеся.
На входе противно лязгнул замок. Она дрогнула, с надеждой обернулась к двери. Но в комнату вместо старухи как-то боком втиснулся муж.
- Скоро обещала на часок. Чё, укладываться потихоньку?
Жена отстранённо повела плечом.
- Сама рвалась поскорей!
- Рвалась, да опоздала, - голос её тоже звучал равнодушно.
- Хорош издеваться! Сколько я на брюхе ползал за квартиру эту! Для тебя же! – Сергей, хоть и привыкший к странностям её характера, за последние дни всё же крепко перенервничал и теперь выкрикивал слова обрывисто, с повизгом.
Ольга потупилась: сейчас в притемнённом жилище лицо её выглядело особенно бледным.
- Прости, Серёжа… Вот, что. К вечеру жар может быть. Не пугайся, врача не надо. Всё нормально. Это моя болезнь. Пройдёт. Терпи.
Она, и в самом деле, при ледяных руках чувствовала растущую горячку.
На их разговор в комнату заглянула Катя. От порога по-детски чутко угадала неладное, испуганно скривила личико.
- В чем дело, Катюня? – вынужденно разыграла безмятежие мать. – Что ты хмуришься как «день ненастный»? – попробовала шутить.
Но ребёнок, не доверяя взрослым, замкнулся.
- Ну-ка, подарю тебе что-то. Уговора не забыла: твоё – ко мне? Серёжа, достань брелок твой.
Сергей, напуганный словами о болезни, послушно вынул из дальнего угла серванта поделку – белого фаянсового лебедя с изогнутой кольцом шеей и прижатым к груди алым клювом. Когда-то, в истоке знакомства, он подарил его Ольге на восьмое марта. Помнится, долго мучился, выбирая, и выбрал.
Она, приняв на ладонь, засмотрелась.
- Серёжа, ты на два года младше? – Ольга обращалась возможно теплее, стараясь покрыть его страх и обиду. – Как сейчас помню: солнце, иней в воздухе, подморозило. Каждая иголочка радугой светится. Я в город возвращаюсь, а какой-то мальчишка пристал провожать. Ходил за мной – доверчивый, как телёнок, - улыбнулась мягко. – Я вся в заботах, а он протягивает как душу свою. Ну что с ним поделаешь?
В юности она о замужестве почти не думала, не загадывала, приятелями впрок не обзаводилась. Сергей приметил её сам, в посёлке на остановке. Разведал, что она из Горенки, а работает на «скорой помощи», и с той поры старался выследить в частые наезды домой и бродил за ней, докуда возможно. Даже в райцентр наведывался. Это превратилось у него в необходимость. И, в конце концов, она сама не выдержала, решила объясниться. Её забавляли его робость и этакое романтическое ухаживание, и вскоре у неё установилась к этому мальчику ровная, почти сестринская приязнь. Он раскрывать себя перед нею опасался, держался скромно и скованно – не оттолкнуть бы чем-то невзначай эту независимую красавицу. А она его узнавать глубже и не собиралась, остановилась на лёгких необязывающих отношениях. Но затем, когда в одинокое, и как ей по-неопытности
казалось, безысходное время он позвал замуж, она согласилась, хотя не сразу.
Чего она боялась? Уходили самые дорогие годы, гнезда не намечалось, а бросить всё и уехать означало потерять дом: он принадлежал сельсовету. Да и куда уезжать? Шесть лет учиться и после ещё невесть сколько мыкаться, как тысячи медичек, по общежитиям безо всякого житейского тыла? Или приживалой искать себе городского мужа? Нет, это не для неё. А Сергей - хотя бы свой. Вот и согласилась. Но он-то оказался человеком почти незнакомым!
- И вот пройдёт время. Кто-то другой возьмёт на ладонь, как я сейчас. И ничего за безделушкой не увидит. Странная жизнь. Возьми, Катя, играй на радость. А всю хмурь свою мне оставь.
- Не нужно мне подарков ваших, - заупрямилась вдруг Катя. – Не уеду никуда. Сами отправляйтесь, а меня куклы ждут букварь учить, - и ушла гордо.
Ольга проводила её окрепшим на миг взглядом:
- Растёт девочка. На глазах растёт, - а у самой лоб уже в легкой испарине и меж бровей морщина легла.
Сергей присел на корточки к её коленям, попытался всмотреться в самые зрачки:
- Оленька? Это пройдёт, да? Скажи? – он стал похож на беспомощного малыша.
А она засмотрелась на свои руки. Повела пальцем по запястью, где под матово-белой кожей синие веточки вен проступали. Они привиделись чёрными, как в дурном сне.
Ольге стало не по себе, перед глазами как мошки задёргались. Она попробовала сосредоточиться, не допускать испуга:
- Серёжа, задёрни, пожалуйста, штору.
В комнате сделалось совсем темно и тихо. Сергей, охватив голову, скорчился на полу у серванта. Он чувствовал: в этом молчании происходит что-то страшно важное для их жизни, но ухватить, понять, что именно, не мог, и оттого страдал в бессилии помочь жене и себе самому. Оставалось ждать, но ожидание оказывалось ещё более тяжёлым. И он разрывался между желанием бежать наперекор запрету за врачом и надеждой на скорый приход бабы Ани, которая, верил, чем-то, да сможет помочь. Так больные дети льнут и надеются на старших.
Ну, а чающая обновления Ольга была мыслями и чувствами далече. Она поняла всю ненужность, вредность сейчас любой внешней помощи и вспоминала Богородичную молитву: «Милосердия двери отверзи ми, Благословенная Богородице»…
И верилось тепло и надёжно, что и ей, заплутавшей на развилистых земных тропах, ещё откроется то небесно-голубое упование, и поведёт крылом ангел, очищая путь к спасительной молчаливо-кроткой красе.
Из больницы Виктор подался на бугор. Побродил потерянно, встал на краю, прощально осмотрелся.
Перед ним так же свободно распахивался дол. Окрест всё оставалось как при Ольге. Только, цветов на лугу прибавилось, да травка подросла. От воспоминаний затосковалось: те же травы тянутся к солнцу, тот же камень под ногой. А такого близкого, вчерашнего, не вернуть, и вся жизнь движется по иному.
Вдалеке за деревьями попробовал угадать её крышу. Потом достал «татарчуковский» конверт, скомкал, отбросил. Расстегнув на рубахе пару пуговиц, перекинул через плечо узел на палке – завёрнутые в кусок её полотна пальто с шапкой и книга – и тронулся под гору.
Выйдя на знакомую тропу, он держал на церковь. Обошёл, задрав голову, вокруг процветшего дуба. Разулся и, закатав штаны, перебрёл на мелком речку. Умылся, попил водицы. Поднимаясь рощей, залюбовался точёными берёзками. Природа встречала его ласково, как своего.
Он сел в тиши под стеной храма среди останков белокаменного надгробного покоя. Смежил веки. Тёплая стена согревала спину, Ольга представлялась близкой, и уходить не хотелось. Он понимал: наступало время заново устраивать себя в унылом повседневье.
- Спишь, сосуд скудельный? Отставили за ненадобностью? – раздался вдруг голос – над ним стоял чернобородый мужчина в испачканном побелкой фартуке.
- Сам ушёл, - Виктор удивился созвучию слов незнакомца своему настроению. Это облегчало разговор.
- Сам? Навроде «колобка»? – подтрунил тот: глаза хитроватые, проницательные, но добрые. – Ну помоги тогда, раз сам.
Пришлось подниматься… Они подхватили у паперти носилки с мелом. Груз показался Виктору пёрышком: то ли мужик так могуч, то ли он сам незаметно в силе прибавил? Но отчего-то и на душе сразу полегчало – как бы к делу надёжному приставился.
В церкви он с интересом огляделся: вокруг неровными заплатами белели залевкашенные части стен. Под ногами – собранный горкой мусор.
- Музей, что ли?
- Ещё скажи – клуб, - весело взглянул бородач.
- Ясно, - Виктор понял, наконец, что перед ним - человек церкви. - Тогда ответь: в чём твоя правда?
- Правда на всех одна – совершенство. А совершенство, это когда слово и дело едины.
Виктору понравилась спокойная сила ответа.
- Значит, стоит за правду терпеть? А как со счастьем соединить?
- А в чём полагаешь счастье?
- Ну, это когда всё по-сердцу устроено.
- Вот-вот! А для этого надо уметь отказываться от всего ненужного.
Виктор задумался. Потом вновь пытливо спросил:
- А ещё объясни: что такое «глас шестый»?
- О гласах откуда слыхал?
- Так, рассказывали.
- Что ж недорассказали? Не о том думали? Богослужебные гласы – это ангельские напевы. Глас шестый славит Бога за подаренную радость бытия, за сотворённый по закону любви мир. Очищенные от страстей напевы-лики, - он повёл рукой на уцелевшие остатки росписи, - зовут к недоступной тлену красоте. В этом – цель и смысл жизни. Поживешь, Бог даст – поймёшь.
Виктор двинулся вдоль стен с потускневшими изображениями святых. Остановился против образа молодой большеокой женщины в княжеской шапке поверх белого убруса, с тяжёлым, чуть перевешивающим, крестом в руке и с неколебимой во взоре верой. Она глядела на него так жизненно, что он восхитился:
- Кто это?
- Так по-русски написано. Читай – наша княгиня святая Ольга.
- Вот она какая…
- Что ты там бормочешь? – окликнул церковный человек.
Тот оторвался от лика, огляделся ещё раз. В открытом алтаре увидал роспись: в потоке льющихся сверху лучей парит в золотом плёсе всепобеждающий Бог-Слово с белой хоруговью и красным на ней крестом. А к Его стопам припадают два ангела, в одном из которых Виктор сразу узнал того Ангела-благовестника «златые власы».
- Здорово! Все тут! А Великая княжна Ольга где? – вспомнил и затребовал вдруг.
- Ишь, скорый какой! – усмехнулся бородач. – Сразу всё подавай! Терпи и достигнем. А лучше – становись рядом, помогай.
- Я же не умею.
- В деле научишься.
Виктор вдруг замялся, смутился:
- Может, в другой раз? Попозже?
- Погуляй, погуляй покуда, - успокоил тот. – Но гляди – не загуляйся, «колобок». Время коротко. День достоять, да ночь продержаться. Так, вроде, писатели некоторые любили выражаться? – и из глубоких его глаз выстрелили в собеседника золотисто-карие сполохи.
Виктор выдрался сквозь пропылённый кустарник на обочину, когда ЗИЛ-самосвал, подвозящий Иру к больнице, уже проскочил мимо и стал уходить за поворот. Она чудом заметила мужа в зеркале, попросила остановиться и, наскоро расплатившись, бросилась догонять.
Он встретил её молчанием. Она тоже не решалась заговаривать первой. Так молча и зашагали к автостраде. И странно: никакой нужды в оправданиях никто из них не чувствовал. Она всё прощала, а он и не мог на то время не потерять головы из-за Ольги. Нет, в этом молчании не вражда прежняя длилась, а прояснялось окончательно для обоих, что никуда им друг от друга в жизни не деться.
По шоссе густо катили легковушки. На перекрёстке голосовала согнутая «глаголем» старуха с клюкой, будто Яга древняя сказку свою бросила. Но машины всё проносились…
Ирина с Виктором были совсем близко, когда возле той совокупным комфортом цивилизации плавно приостановился сияющий красный «Икарус» с дивящимися из окон туристами. Мягко отъехала дверь, и старухе помогли забраться в салон.
Ира, увидав такую попутку, затеребила мужа. Но тот, отвыкший от спешки, отмахнулся и свернул к полю зеленеющей ржи. Время шло для него сейчас не долго и не коротко – никак. Оно его просто не интересовало.
Ире захотелось вернуть его к перекрёстку. Но он опять заупрямился. И тогда она, смиряясь, легонько прижалась к его плечу, склонила головку. Со стороны казалось – она ищет у него поддержки, а на самом деле это она его жалела.
Муж приобнял её, чтоб не споткнулась на своих каблуках на неудобье, и они побрели кромкой поля попутно шоссе.
В лазоревом небе над ними - высоко и ясно. Солнце перевалило с крутизны заполдень, и вдалеке во всю ширь запада зачернела едва приметная полоска: гроза впереди намечалась редкостная.
А над Ирой и Виктором висело, посеребрёное лучами, одинокое лёгкое облачко.
Вот и дожили до лета. Оно пока ещё продлится, это долгожданное лето отпусков, малых семейных забот и нечаянных радостей.
1986-88 гг.