Зубы сжимаю от гнева: у меня так и нет твоей фотографии. Это ещё раз доказывает, что ты всего лишь плод воображения. Сохранился лишь образ в памяти и ещё какие-то портретные детали, содранные с лиц чужих людей.
Осталось ещё отражение в окне пражского поезда. Когда ты фотографировал пейзаж Польши и меня, читающую Кундеру. Вчера передали, что сгорела на Канарах гостиница Complete Anger, где Хемингуэй работал над «Иметь или не иметь». Я плакала. Я так испугалась. Подумала: а вдруг сгорит одна из вещей, принадлежавшая тебе. Ведь значит, память уничтожится, доказывающая твоё существование – что тогда?
Почему мы так и не нарисовали твой портрет? У тебя мой есть. Интересно, где ж ты его хранишь? В пиджаке? От скрипки в футляре?
Почему ты это терпишь? Ты же отвлекаешь меня, ты же видишь, как я растрачиваюсь по-пустому на мысли о тебе, на вот эти письма, на сон, который теперь снова окрасился. Ты же каждые сутки треть дня моего забираешь! Я живу по-ахматовски: на правую руку надеваю перчатку с левой руки. Ни о ком больше думать не могу. Я даже стараюсь скорее оборвать с кем-нибудь разговор, чтобы побыть одной и иметь возможность думать о тебе, клеточку за клеточкой выстраивать тебя. Подумай – без меня ты пропадёшь. Ты никто без моего фантазионного строительства!
- В любви душа вскрывается со дна… - Брюсов подсказывает. Спасибо, без вашей корыстной помощи не справиться никак! Всё хотите в соавторы навязаться со своим символизмом жалостливым… Не выйдет! Моя это история!
Любимый! Ты тут? Давай на чистоту!
Почему ты позволяешь мне это делать?
Если бы ты умирал, было бы хорошо. Я б сидела у твоей постели, держала бы твою неподвижную руку, разминала бы твои сухие скрипучие суставы. Я бы гладила твоё каменное, кирпично-каменное лицо. А в один день отключила бы аппарат. Да!
Да! Было бы лучше, если б ты умер. Это означает только то, что ты жил! Что когда-то ты жил, ходил где-то по земле, или ползал спецназом, или передвигался в инвалидной коляске, или дельтапланом летал, или подводной лодкой проходил под островами… Я бы выловила тебя откуда угодно. И пусть к тому времени ты был бы уже мёртв, достаточно только факта, что ты жил!
Сегодня-завтра подниму архив. Буду искать. Все всегда ищут. Когда Святой Экзюпери летал с почтой из Агадира над Сахарой, он кричал пескам:
- Мир стал пустыней, и все мы жаждем найти в ней товарищей…
Мне много не надо. Хватит и одного камрада. Пройду длинные ряды библиотечных столов, по скрипучему полу, по столетнему ковру, доберусь до самого конца, усядусь в глубине, неприятным звуком пройдусь стулом по паркету, нарушив тишину псевдо-учёных и академо-студентов, книги на стол сброшу… Обе лампочки зелёненькие зажгу – мне и тебе. И буду меж строк, в комментариях, в рецензиях, в переписке, в оставленных на полях комментариях и засушенных цветах, искать тебя!
Тебя буду искать. Прочитаю какой-нибудь запылившийся фолиант с героем, очаровательным и прекрасным, указательным пальцем поправлю на переносице очки – и соберу твой мозаичный портрет. Чем невероятней ложь, тем поверить в неё проще! Из многих прочитанных мною характеров, я бы сделала один.
Но тут всё время лезет Фёдор Достоевский со своей христианской философией. Знаешь, что говорит? Уже все уши прожужжал:
- Широк человек, - говорит, - я бы сузил!
Не его это дело. Вечно кто-нибудь вмешивается. Я же в Ленинку записалась. Да! Там пластиковые карточки выдают прям с фотографией. А на обратной стороне рекламка. Если бы тебя фотографировали, все бы испугались: с лязгом, скрипом, визгом опускается на пол картинка…
Ведь на твоей фотографии не будет ничего, кроме моего лица!
26 января 2006