Не помню, наказывали ли мои родители старшую сестру, но меня они наказывали. Особенно больно меня бил ремнем папа. Левой рукой он держал меня за правую руку, а правой хлестал меня по заднице, приговаривая, что, если я буду и впредь себя так вести, то он будет бить меня, пока не изорвется ремень об мой зад. Я визжал как порося на бойне. Мама обычно почти сразу же останавливала его и меня в слезах и соплях вела умывать в ванную. Из ванной я выходил минут через 15 глубоко обиженный на весь мир. В комнате ничто не выдавало минувшей бури. Тот самый толстый кожаный армейский ремень висел немым укором на белой двери в комнату. Папа уже спокойной смотрел футбол, забравшись с ногами на диван, временами напряженно выкрикивая «Ну!». Мама наклеивала солиподный пластырь на подошвы зимних сапог, чтобы они не скользили. Я мышью пробегал в комнату и долго лежал на кудрявом паласе пока не засыпал.
Второй педагогической мерой, применяемой в нашей семье в виде наказания, было запирать меня в туалете. За проступки менее важные. Меня ругали, а потом ставили в туалет. Но это еще не все. Чтобы я с пользой проводил время, мне вручался календарик с таблицей умножения, которую нужно было заучить наизусть. Я делал это вслух: «Трижды два – шесть, трижды три – девять, трижды четыре – двенадцать». Но в какой-то момент я приноровился. И уже спустя десять минут я уже сидел на крышке унитаза и бормотал вслух, не глядя в таблицу умножения: «Дважды три – шесть, трижды три – семь, трижды семь - девять». А еще через полчаса я просился на свободу: «Мам, ну можно выйти? Мам!»
Так вот мы и жили тогда. Теперь я понимаю, насколько сильным средством внушения был висящий на белой двери ремень. Сейчас этот ремень хранится у меня в шкафу, и я надеваю его время от времени, непременно улыбаясь.