1958 год
Шла девяносто шестая весна ее жизни. В нежных майских сумерках разливался сильный, чуть приторный аромат роз — тех самых, что пышными кустами раскинулись под ее окнами. Этот запах тревожил душу, пробуждая в памяти непрошеные воспоминания. Старая женщина прикрыла глаза, и на мгновение ей снова показалось, что она вновь стала юной Машей Белецкой, и не было никогда этих бурных, долгих лет… В последнее время ее все чаще посещали странные полусны-полувидения, воскрешавшие события далеких дней ее молодости, и уходили, оставляя после себя чувство горечи и неизъяснимого сожаления, что они уже никогда не повторятся. Да, она прожила яркую жизнь, но сладостное безумие первой любви ей довелось испытать лишь однажды, и память об этом она унесет с собой в вечность…
...
Той нереально далекой весной 1880 года Маша встретила свое восемнадцатилетие в Палермо. Она мечтала побывать в Сицилии с детства, с тех пор, как прочитала новеллу о сицилийском разбойнике Паскале Бруно. Ее романтическую натуру манило первозданное очарование острова, о котором она до сих пор только слышала.
Маша Белецкая была единственной дочерью графа Андрея Григорьевича Белецкого, весьма состоятельного и уважаемого человека. Он имел обширное поместье в окрестностях Нижнего Новгорода, но предпочитал жить в Санкт-Петербурге и вести светскую жизнь. По убеждениям Андрей Григорьевич был умеренным либералом и изредка поговаривал о пользе конституции, что, впрочем, не мешало ему гордиться древностью своего рода, связанного родством с самим Казимиром Ш Великим . Предки Андрея Григорьевича перебрались в Россию во времена Елизаветы Петровны и, сопровождаемые известной долей везения, значительно упрочили свое положение, сумев удержаться при дворе среди многочисленных дворцовых переворотов. Мать Маши была женщиной скорее красивой и богатой, чем знатной и образованной, но граф Белецкий искренне любил ее и очень переживал, когда она скончалась несколько лет назад. Чтобы развеяться, граф поехал путешествовать, и взял с собой дочь. Они посетили Швейцарию, Англию, Францию, и граф предполагал затем побывать в Италии, но Маша уговорила его сначала заехать на Сицилию. Андрей Григорьевич совершенно не мог сопротивляться мягким, но настойчивым просьбам дочери. Маша унаследовала яркую красоту матери, небрежный аристократизм отца и острый предприимчивый ум своих предков. Андрей Григорьевич дал ей прекрасное образование, и любимым его занятием были мечты о том положении в обществе, которое может занять Маша, если подыскать ей походящего мужа. Он представлял ее то женой какого-нибудь министра, то герцогиней и даже – кто может знать будущее? – принцессой, ведь древность ее рода ничуть не уступала древности правящих династий Европы. Однако пока еще ни один кандидат на роль мужа не казался почтенному графу достойным руки его обожаемой дочери.
Маше была свойственна некоторая взбалмошность, впрочем, очаровательная, и хотя девушка часто вела себя так, как ей было угодно, никто не посмел бы упрекнуть ее за нарушение правил, потому что правила эти она нарушала естественно и непринужденно, словно так и полагалось. Мария прекрасно знала, какое впечатление она производит на окружающих, и это доставляло ей удовольствие. Она была необычной девушкой, в ней было что-то мучительно и сладко трогающее душу. Дело было не в гибком теле дикой кошки, волнующие округлости которого угадывались под узким платьем, не в волосах цвета орехового дерева, тяжелыми блестящими кольцами падавших ей на плечи, и не в тихом смехе, неведомая сила таилась в ее продолговатых глазах, не то серых, не то зеленых, немного раскосых, с далеким мерцанием в бездонной глубине. Мария словно несла в себе некую тайну, известную ей одной… Надменность и мягкость, загадочность и открытость, искушенность и детская невинность прекрасно уживались в ней, ничуть не умаляя друг друга. Она была чуточку испорчена своей свободой, своим богатством и красотой, но, в сущности, среди девушек ее круга было трудно найти другую с таким же тонко чувствующим, добрым, горячим сердцем, каким обладала она.
Отец и дочь Белецкие остановились в гостинице Пальм, порекомендованной им парижскими знакомыми, и Маша в первые же часы познакомилась почти со всеми постояльцами гостиницы. В большинстве своем постояльцы гостиницы оказались такими же скучающими путешественниками, как Маша и ее отец, но один из них заинтересовал девушку. В нем было что-то, отличающее его от всех прочих — непонятное напряжение, словно в глубине его существа звучала туго натянутая струна. Этьен Латурнель не был красив — худощавое, чисто выбритое удлиненное лицо с горбатым носом, впалые щеки, ранняя седина в темных волосах, глубокая складка между сдвинутыми к переносице бровями — но столько силы и ума было в его выразительных глазах, что Маша мгновенно забыла о не самой привлекательной внешности, захваченная этой идущей из глубины глаз силой. Его голос был глубоким, чуть хрипловатым, но мелодичным и очень приятным.
Вечером этого же дня они случайно встретились в саду, куда Маша спустилась, чтобы немного почитать в одиночестве. Господин Латурнель, очевидно, тоже искал одиночества, но, заметив девушку, подошел к ней.
— Добрый вечер, мсье Латурнель! — Маша отложила книгу и немного отодвинулась, приглашая его сесть рядом. — Сад просто прекрасен, вы не находите? Я никогда раньше не встречала такого буйства красок, такого разнообразия всевозможных ароматов!
— Этот сад по праву считается одним из лучших в городе, мадемуазель Белецкая, — ответил Этьен, присаживаясь на скамью. — Но я не помешал вам?
— Нет, сударь, не беспокойтесь. Если б вы мне помешали, я сказала бы вам об этом.
Этьен улыбнулся. Мария с ее детской непосредственностью была так очаровательна!
— Вы читали Достоевского? — полуодобрительно, полуудивленно заметил он, бросив короткий взгляд на корешок книги.
— Да, а разве вам известны его труды?
— Некоторые, но мои познания в русском языке слишком ограничены, чтобы прочесть подлинники.
— Вы тоже считаете наш язык слишком сложным для изучения?
— Вовсе нет, просто у меня не нашлось достаточно времени. Да и те немногие фразы, что мне известны, я выучил, как говорится, на ходу. В Болгарии, — его взгляд на мгновение затуманился, и Маше показалось, что он вспомнил что-то, причинившее ему боль. Но он быстро справился со своей слабостью, и никаких подробностей ей услышать не довелось.
— Вы давно в Палермо? — спросила она, чтобы замять возникшую неловкость. Этьен обрадовался предложенной теме и с готовностью стал рассказывать о своем путешествии, о Сицилии, и долго еще в густых, ароматных сумерках раздавался звучный мужской голос, изредка прерываемый заинтересованными вопросами девушки. Как наяву предстало перед Машей бурное прошлое острова: легендарные аргонавты... греческие философы... первый король Сицилии, бывший нормандский барон Роже де Отвиль... «Сицилийская вечерня» ... великий Джузеппе Гарибальди... Да, Этьен Латурнель умел рассказывать. Даже самые скучные факты он преподносил так, что они становились необычайно интересными и важными. Его можно было слушать часами.
Этьен видел устремленные на него внимательные, лучистые глаза Маши и чувствовал, что не может отвести от нее взгляд. Красота девушки взволновала его, и это было не то волнение, что всегда охватывало Этьена при виде совершенного творения природы, а нечто гораздо более глубокое, затрагивающее все его существо. Странное ощущение. Он знал Марию всего несколько часов, но уже не мог представить, что, возможно, видит ее первый и последний раз. Одно ее присутствие, блеск ее колдовских глаз, тонкий, горьковатый аромат духов опьяняли не хуже вина. Прощаясь, она протянула ему свою тонкую руку, которую он почтительно поцеловал. А потом Этьен остался в саду один.
На следующее утро Маша проснулась в прекрасном расположении духа, весело шутила, сама же хохотала над своими шутками, поминутно принималась кружиться по комнате в воображаемом танце, напевая вполголоса, и даже привыкший ко всему граф удивленно заметил:
— Что с тобой, дитя мое? Ты сегодня сущий бесенок!
— Ах, пап, все так хорошо, правда? — воскликнула Маша, подбегая к отцу и ласкаясь, словно котенок. — Я так вас люблю!
— Ну что ты, что ты... право же, перестань, — отмахивался Андрей Григорьевич, пытаясь казаться серьезным, но, не в силах выдержать роль, начиная смеяться и целовать дочь. Он совершенно не мог быть с ней строгим, ведь она одна была смыслом его жизни. Когда Маша грустила, грустил и он, когда ей было весело, он тоже радовался вместе с ней. Он гордился своей дочерью безмерно, и никто в целом мире не мог сравниться с его Машенькой. Любое ее желание было для Андрея Григорьевича законом, и попроси она сейчас его полететь на Луну, он бы не смог ей отказать. Но Маша всего лишь предложила поехать осмотреть город, и он с радостью согласился.
Устроившись в небольшой открытой коляске, Маша с любопытством смотрела по сторонам. Улицы в Палермо не особенно отличались от улиц других знакомых ей городов, но отдельные детали были весьма любопытны — например, нигде раньше ей не встречались такие забавные двухколесные повозки, запряженные лопоухими осликами и расписанные яркими красками. На склоны гор, чьи голубоватые вершины с трех сторон окружали Палермо, карабкались бесчисленные апельсиновые рощи — «джардини». В богатых кварталах встречались удивительно красивые здания — беломраморные, словно сотворенные из каменного кружева стены утопали в немыслимом буйстве цветов, побеги дикого винограда обвивали высокие колонны, развесистые пальмы соседствовали со стройными кипарисами и цветущими апельсиновыми деревьями и над всем этим великолепием царили розы — белые, красные, розовые, огромное количество роз. Улицы бедных кварталов отличались узкими улочками, змеящимися между невысокими, жмущимися друг к другу домиками. Маша никогда не видела раньше восточных городов, но, как ей казалось, именно такие улицы должны там быть — извилистые, с неожиданными поворотами, переулками, тупиками, подворотнями, словно уходящими под землю, среди которых так легко заблудиться чужому человеку. Бедно одетые темноволосые сицилийцы с красивыми надменными лицами с любопытством посматривали на неожиданных гостей и переговаривались гортанными голосами. В конце концов Маше сделалось немного не по себе — вспомнились многочисленные истории про вездесущих сицилийских разбойников — и она сочла за лучшее повернуть обратно, на широкие и прямые центральные улицы. Их экипаж проехал мимо церкви Сен-Франсуа-де-Саль, свернул на Толедскую улицу и покатился дальше, обгоняя другие коляски. На площади Четырех Кантонов они встретили Этьена Латурнеля, возвращавшегося откуда-то в гостиницу, и предложили его подвезти. Он с благодарностью принял предложение, и обрадованная Маша принялась изливать ему впечатления от прогулки, довольно бессвязно, сбиваясь и перескакивая с одного предмета на другой, а потом обратила внимание на пухлую папку, которую Этьен держал подмышкой:
— Что это у вас, сударь?
В папке оказались карандашные наброски, живописные и, без всякого сомнения, талантливые. Уверенной рукой были изображены сценки из жизни простонародья — оборванные, но красивые женщины, беседующие за чашкой кофе старики, чумазые ребятишки, оседлавшие ослика, разносчики сладостей — и виды Палермо, удивительно красивые церкви, представляющие собой немыслимое сочетание всех архитектурных стилей — греческого, романского, готического и даже арабского, тающие в туманной дымке вершины гор, и, конечно, гигантский конус Этны.
— Да вы художник, мсье Латурнель! — воскликнула Маша, перебирая рисунки. — Где вы учились?
— Нигде, к сожалению. Поэтому мои зарисовки столь несовершенны.
— Не скромничайте, сударь! Вам это не идет. Рисунки очень хороши, не правда ли, пап? Неожиданно Маша на одном из рисунков узнала себя, но Этьен, смутившись, быстро спрятал его между другими, и поспешно пригласил графа Белецкого с дочерью посетить после обеда церковь святой Розалии, покровительницы Палермо. Маша, зная, что отец не любит выезжать после обеда, хотела было отказаться, но Андрей Григорьевич опередил ее:
— Благодарю вас, господин Латурнель, я-то уже тяжеловат на подъем, а вот Машеньке эта прогулка пойдет на пользу.
На том и порешили.
Маша так долго переодевалась после обеда, что, спустившись в холл гостиницы, застала Этьена в нетерпении меряющим шагами пол. Однако она поняла, что ее усилия были оценены по достоинству, когда увидела, что весьма раздраженное выражение его лица быстро сменилось неприкрытым восхищением. Мария была обворожительна в любом наряде, но сейчас, в этом дорогом платье из розовато-белого муарового шелка с облегающим лифом и узкими рукавами, расшитыми тонкой золотой нитью, девушка напоминала цветок — роскошный, изысканный, влекущий. Она уже не казалась ребенком, как вчера в саду, она была женщиной, красивой и чувственной, и Этьен вдруг испугался за себя, за свое спокойствие, наконец-то пришедшее к нему после долгих лет. Он не хотел потерять это хрупкое равновесие и ревниво оберегал его от любых потрясений. Он был одинок и радовался своему одиночеству, потому что боялся привязаться к кому-либо. А теперь вдруг появилась эта хрупкая женщина-ребенок, и его спокойствие грозило отправиться ко всем чертям.
Она как будто почувствовала его смятение и обожгла загадочным, ласкающим взглядом из-под опущенных ресниц.
По дороге Этьен рассказал Марии историю маленькой святой — юной прекрасной принцессы, в восемнадцать лет покинувшей двор короля Роже ради уединенной жизни в пещере. В 1624 году ее нетленное чудотворное тело спасло Палермо от чумы, и благодарные жители города построили до горы Пеллегрино, где находилась пещера, хорошую дорогу превратив маленький грот в церковь.
С легкостью птички выпорхнув из коляски, Маша устремилась к самой необычной церкви, какую она когда-либо видела, и Этьену, задержавшемуся, чтобы взять карандаши и этюдник, пришлось ее догонять. Пройдя через небольшой, увитый зеленью портик , Маша увидела освещенные солнцем сталактиты и мраморную статую лежащей девушки у подножия алтаря. Розалии было тогда столько же лет, сколько сейчас самой Маше. Что заставило ее, такую юную и прелестную, подвергнуть себя добровольному заточению? Какие чувства жили в ее душе? Маша никогда не воспринимала людей, признанных церковью святыми, как образцы для подражания. Под пышным букетом добродетелей не было самого человека, не было жизни, а она любила жизнь... Маша задумчиво смотрела на прекрасное лицо статуи, а Этьен не мог оторвать взгляда от самой девушки.
— В Библии говорится, что Бог есть любовь, но почему-то люди все время забывают об этом... — неожиданно сказала Маша. — Знаете, мне кажется, что Бог никогда не требовал никакого отречения от земных радостей, никакого самоуничижения — это все выдумали люди, неправильно понявшие Его наставления. Человек создан по образу и подобию Его, он – Его творение, часть Его существа. Бог любит своих детей, поэтому не может им приказывать, он может лишь прощать их ошибки... Вспомните притчу о блудном сыне! Там все сказано, господин Латурнель! Бог не может заставить людей быть хорошими, он ждет, когда она сами поймут, что лучше для них...
— Вы так наивны... — вздохнул Этьен, качая головой.
— Может быть, я и не знаю жизни в такой степени, в какой ее знаете вы, сударь, но я не наивна, — решительно возразила Маша. — Я воспринимаю мир таким, какой он есть, со всей его несправедливостью, нечестностью, неравенством, жестокостью, бездушием и коварством. И принимаю его таким! Давным-давно, еще в детстве цыганка нагадала мне несчастную любовь. Долгое время я боялась того, что ждет меня в будущем, но потом вдруг поняла, что не смогу всю жизнь прятаться от судьбы. Если мне в самом деле суждено страдать из-за любви — пусть, но зато я узнаю, какая она — истинная любовь. Многим людям и этого не дано.
Мария смотрела на Этьена сияющими глазами, взволнованно дыша, и была в этот миг такой прелестной, что у него защемило сердце. Ему было стыдно за свое малодушие. Эта чистая, невинная девушка была открыта миру, тогда как он хотел отгородиться от него. Но, что и говорить, жизнь изрядно его потрепала... Он казался себе опавшим высохшим листком, который ветер несет куда вздумается, крутит, бросает из стороны в сторону, и никогда не будет этому конца.
Расставшись с Машей в холле гостиницы, Этьен с трудом поднялся к себе в номер и, не раздеваясь, прямо в сюртуке и ботинках, бросился на кровать. Он ощущал сильную слабость, на лбу выступил холодный пот. Ослабив узел широкого галстука, мужчина закинул руки под голову и задумался. Зарождающееся в нем чувство, неясное, ждущее своего продолжения, все еще пугало его, но он больше ему не противился. Неужели в его жизни наступила вторая весна? Но можно ли вычеркнуть из памяти беспутно и бесцельно прожитые годы, годы ненависти, обмана, жестокости?..
Он появился на свет тридцать пять лет назад. Его мать была аристократкой из древнего, но обедневшего рода, отец — банкир, добившийся всего благодаря природной ухватке. Мать вышла за отца по настоянию родственников и всю жизнь глубоко презирала его за плебейское происхождение. Этьен был единственным ребенком, и каждый из родителей хотел сделать из него своего рода шедевр, но мать пыталась вырастить мальчика аристократом до мозга костей, какой была сама, а отец — привить уважение к труду и умение из любой ситуации извлекать для себя выгоду, и оба старательно искореняли достигнутое другим, забывая при этом о желаниях самого Этьена. Постоянная вражда между родителями научила его скрывать свои чувства, но с каждым днем все сильнее было в нем чувство протеста. На одном из балов юноша познакомился с прелестной девушкой, показавшейся ему ангелом доброты. Она была так хороша, так приветлива, что он безумно увлекся ею и, не долго думая, женился, даже не потрудившись известить родителей. Этьен был готов носить свою молодую жену на руках всю жизнь. Любое ее слово, любой поступок были правильными и единственно верными, и Этьен с радостью подчинялся обожаемой Клодиль. Он был очень молод, неопытен и искренне считал, что, поступая наперекор отцу и матери, сможет избежать их ошибок. Супруги Латурнель вели веселую, беззаботную жизнь, благо все долги оплачивали родители Этьена. Однако, несмотря на молодость, Этьен не был глуп, постепенно он стал замечать, что его жена не задумываясь поощряет любые ухаживания, и даже самая грубая лесть легко позволяет добиться ее расположения. Но даже теперь ее неверность стала для него громом средь ясного неба. Он не верил до тех пор, пока сам не застал Клодиль с одним из их общих знакомых, и, как оказалось, эта измена не была первой. Он заперся у себя и беспробудно пил несколько дней, а потом вызвал любовника жены на дуэль и убил его. Как ни странно, Клодиль вовсе не чувствовала себя виноватой, и даже уверяла, что по-прежнему любит Этьена. Самое страшное было в том, что она и в самом деле не видела в случившемся ничего особенного. Она не просила прощения, не плакала, но заявила, что ждет ребенка и что Этьен будет чудовищем, если прогонит ее. Они снова стали жить вместе, и Этьен, пытаясь заглушить вызываемое женой отвращение, пил все больше и больше. Он стал пропадать целыми сутками, проводя время в бесконечных попойках и кутежах, и даже известие о гибели жены, утонувшей вместе со своим новым любовником во время катания на лодке, застало его в состоянии тупого опьянения. Он пристрастился к картам и погряз в огромных долгах, на оплату которых ушло почти все состояние Латурнелей. Дело банкира Латурнеля, и без того подорванное франко-прусской войной, быстро пришло в упадок, и этот крепкий человек, которого, казалось, ничто не могло согнуть, разом постарел на двадцать лет.
Невозможность вести привычный образ жизни, ради которого, собственно, мадам Латурнель и пожертвовала своим счастьем, подействовала на женщину так сильно, что ее рассудок не выдержал. Она словно забыла о прожитых годах, и ей стало казаться, что она все еще молодая девушка, не знающая никакого Пьера Латурнеля и уж тем более Этьена Латурнеля.
Несчастья, постигшие родителей по его вине, вывели молодого человека из сонного оцепенения, в котором он пребывал до сих пор, и заставили взглянуть на свою жизнь со стороны. Он вдруг осознал всю пустоту и никчемность своего существования. Ему двадцать три года — и что он из себя представляет? Совершенное ничто! С горя он попытался покончить с собой, но веревка, на которой он хотел повеситься, оборвалась, и Этьен свалился на пол, больно ударившись. Это стало хорошим уроком незадачливому самоубийце, собравшемуся разом свести счеты с жизнью. Этьен решил жить дальше.
У него были кое-какие способности к литературе, и он пошел работать корреспондентом в одну из парижских газет. За восемь лет работы Этьен приобрел славу талантливого обличителя современных нравов, умеющего из любого материала сделать главную тему номера, и все очень удивились, когда весной 1875 года он вызвался поехать в Боснию, где началось восстание против турецкого ига, чтобы их газета могла сообщать читателям самые свежие новости. Этьен Латурнель не был бесстрашным поборником справедливости, каким его описала газета. Напротив, он очень боялся ехать на Балканы, где смерть поджидала на каждом шагу, но именно поэтому и вызвался — чтобы преодолеть свой страх. Он неизменно оказывался в самой гуще событий, там, где было опаснее всего, несколько раз был ранен, но, едва вылечившись, неизменно возвращался туда снова, и в редакции его стали считать немножко сумасшедшим. Эти годы, закалили его, но, вместе с тем, сделали его мягче и добрее к людям, любая жестокость теперь задевала его куда сильнее, чем раньше. Потрясенный несправедливостью заключенных на Берлинском конгрессе договоров, он резко выступил в печати против позиции французского правительства, за что и был уволен осенью 1878 года. К этому времени Пьер и Женевьева Латурнель уже умерли, во Франции его ничто не держало, и он отправился путешествовать.
Обо всем этом Этьен неожиданно для себя самого рассказал Марии вечером в саду. Они сидели на той же самой скамье, что и вчера, и так же разливалось вокруг них пряное благоухание цветов, но что-то изменилось между ними самими, отчего им было немного неловко, и в то же время сладко замирало сердце в предчувствии чего-то необычайного. Оба молчали. Маша была взволнована. Что с ней происходило? Вряд ли она могла объяснить, но это было нечто очень приятное, и причиной этому являлся Этьен Латурнель. Девушку смутил и тронул его рассказ. Сейчас Этьен выглядел еще более суровым, чем всегда, но Маша видела, что это только маска, за которой Этьен пытался скрыть свой страх. Он был очень раним, этот высокий мужчина, кажущийся таким гордым и уверенным. Желая успокоить его, она мягко коснулась его напряженно сцепленных рук:
— Друг мой, я не имею никакого права судить вас, ибо «не судите, да не судимы будете»! Вы ошибались, но кто же может похвастаться полной безгрешностью? — и ее сияющие глаза, казалось, добавляли: «Вы очень хороший и так нравитесь мне!».
— Встреча с вами послана мне судьбой! — Этьен благодарно пожал маленькую руку девушки. Он рассказал Маше о себе все, и она не оттолкнула его, не посмотрела с презрением, не испугалась. Ее взгляд остался таким же доверчивым и добрым, словно он, Этьен Латурнель, был лучшим человеком на земле.
Когда Маша ушла, Этьен немного постоял в саду, глядя в звездное небо. Звезды были такими большими и яркими, что, казалось, можно дотянуться до них рукой. Однако на самом деле они, все-таки, недосягаемы...
Спустя несколько дней пятеро молодых постояльцев гостиницы Пальм задумали свершить поездку в Катанию, чтобы взобраться на Этну, и Маша, охваченная желанием увидеть настоящий вулкан, упросила отца отпустить ее с ними. Скрепя сердце, граф согласился, благо в числе этой компании были две женщины, с которыми у Маши сложились приятельские отношения — юная француженка, сестра господина Буасе из Марселя, и хорошенькая Джейн Филдинг со своим мужем. Все дамы отличались веселым нравом, и поездка обещала стать интересным развлечением, тем более, что Этьен Латурнель, не однажды бывавший в тех местах, вызвался быть их проводником. До Катании было решено добираться морем на небольшой яхте «Пандора», прибывающей в Катанию к ночи, затем молодые люди намеревались переночевать в одной из гостиниц города, и утром следующего дня начать восхождение. Каким-то необъяснимым образом господин Латурнель сумел так себя поставить, что вся компания сразу и бесповоротно признала его авторитет, но ни его прошлые заслуги, ни возраст — а он был самым старшим среди этих молодых и жизнерадостных людей — не имели к этому никакого отношения.
С удобством расположившись на палубе «Пандоры», путешественники увлеклись живописным зрелищем, которое представлял собой палермский порт, где теснились пассажирские пароходики, следовавшие в Мессину, Сиракузы, Реджо-ди-Калабрию и Неаполь, рыболовецкие суда, маленькие лодки, владельцы которых были готовы за умеренную плату доставить желающих даже до Трапани.
Когда стемнело, «Пандора» вошла в Мессинский пролив. Уже виднелись огни Мессины, второго по величине города после Палермо, а немного дальше, на стороне Калабрии, можно было различить мерцающие огоньки города Реджо-ди-Калабрия, поднимавшиеся высоко над морем.
Немного утомленная непрерывной болтовней, Маша, стоя на самом носу яхты, молча смотрела в темноту и настолько отрешилась от всего, окружавшего ее, что не заметила, как к ней подошел Этьен. Услышав окликнувший ее мягкий голос, она вздрогнула.
— О, это вы... Если верить греческим мифам, на берегах этого пролива некогда обитали Сцилла и Харибда...
— Да, и шестиголовая Сцилла хватала гребцов с проплывающих мимо кораблей, а Харибда поглощала корабли вместе с водой.
— И путешественники все равно плыли вперед, — задумчиво выговорила девушка, по-прежнему глядя вдаль. — Они, наверное, были бесстрашными людьми, если шли туда, где их заведомо ждала смерть...
— Нет, бесстрашные люди — вид, в природе не встречающийся. Но, возможно, они принимали смерть как нечто само собой разумеющееся... К тому же, разве смерть — конец всего? Еще философ Эмпедокл из Джирдженти — древнего Агригента говорил:
Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном
Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти:
Есть лишь смешенье одно с размещением того, что смешалось,
Что и зовут неразумно рождением темные люди.
Глупые! Как близорука их мысль, коль они полагают,
Будто действительно раньше не бывшее может возникнуть,
Иль умереть и разрушиться может совсем то, что было.
Ибо из вовсе не бывшего сущее стать неспособно...
— Вы тоже так считаете?
— Хотелось бы, — кивнул Этьен. — Идея бессмертия всегда привлекательна.
Некоторое время спустя «Пандора» бросила якорь около Катании — города большого и красивого, но сейчас полностью скрытого темнотой. Быстро отыскав наемные экипажи, которых в порту всегда было предостаточно, путешественники отправились ночевать в Гранд-отель. Первое, что Маша увидела, подойдя утром к окну, была Этна. Огромный вулкан находился в отдалении от города, но словно нависал над ним, угрожая раздавить своей мощью. На фоне заснеженной вершины странным казалось видеть извергающиеся из зияющей черной дыры кратера клубы пара, смешанного с пеплом. Маше вулкан почему-то показался похожим на старого седого курильщика, сгорбившегося под тяжестью своих лет. Правда, иногда старик выходил из себя, и тогда местным жителям приходилось туго. Как вчера рассказывал Этьен, последнее извержение произошло в прошлом году и длилось десять дней, но Маша надеялась, что им не повезет слишком близко познакомиться со скверным характером старого курильщика.
В путь небольшая компания отправилась не в полном своем составе — супруги Филдинг, напуганные устрашающим видом горы, предпочли остаться в отеле. Но остальные своего решения менять не стали, и очень весело проводили время, пока их экипаж катился через потоки черной застывшей лавы с вырубленными в ней проходами. Спустя несколько часов пути они прибыли в небольшую деревушку, последнюю на пути к вулкану. Здесь все переоделись в теплую одежду, взяли мулов, одеяла и отправились дальше, оставив экипаж в деревне. Сначала в шерстяной одежде было очень жарко, и дамы не раз успели пожаловаться на излишнюю предусмотрительность Этьена, но по мере подъема становилось все холоднее и холоднее, и теперь на господина Латурнеля обрушились жалобы противоположного характера. Его упрекали в отсутствии предусмотрительности. Постепенно путники перестали обращать внимание на необычные пейзажи, образованные причудливо застывшей лавой, на старые виноградники, растущие на уже разрушающейся лаве, и редкие низкорослые деревья, вечно согнутые под непрерывно налетающими порывами ветра. К вечеру неожиданно поднялся очень сильный ветер, холодный северный ветер, бросавший в лицо путешественникам тучи пыли и пронизывающий до костей. Свой теплый доломан из верблюжьей шерсти, подбитый соболиным мехом, Маша одолжила Софи Буасе — та совсем побелела от холода, и теперь девушка изо всех сил куталась в одеяло, из жестких складок которого виднелись лишь ее блестящие глаза и покрасневший носик. В том, как их компания, скрючившись от стужи и спотыкаясь, взбирается по неровной тропе, было что-то очень забавное, но, однако, смеяться никому не хотелось. Вокруг постепенно сгущались сумерки, и Этьену стоило немалых трудов поддерживать своих приунывших спутников, заставляя их двигаться дальше, хотя то один, то другой, а мадемуазель Буасе — постоянно, жаловались на холод, усталость и требовали начать спуск вниз. Напрасно господин Латурнель убеждал их, что в такую погоду спуск невозможен, и они скоро доберутся до Casa del Bosco, где живут несколько дровосеков и где их ждет отдых и пища. Наконец, Софи села прямо на землю и заявила, что дальше идти не может и будет ждать конца бури здесь. Не долго думая, Этьен подхватил ее на руки и понес дальше, не взирая на собственную усталость. Он шел впереди, и Маша, следовавшая за ним, постоянно видела перед собой его высокую фигуру в развевающемся английском пальто — свое одеяло он отдал ей. Где-то сзади плелись Мишель Буасе и его приятель-итальянец, опиравшиеся друг на друга. Жаловаться они перестали, потому что сил уже не было даже на это.
Когда Маша решила, что больше пройти не способна, перед измученными путниками словно из под земли возникло хлипкое строение, издававшее под порывами ветра душераздирающий скрип. Это и была Casa del Bosco. Три дровосека-сицилийца дружелюбно приняли незваных гостей, уступив место около очага и предложив для отдыха матрасы, по которым ползали какие-то подозрительные насекомые, слишком похожие на клопов. От матрасов гости вежливо отказались, а вот к огню приблизились с радостью. Немного отогревшись, они поели фасоли с оливковым маслом, и вскоре их стало неудержимо клонить в сон. Закутавшись в свои одеяла, путешественники устроились прямо на полу и быстро заснули, даже не успев пожаловаться на неудобства. Маша, спала неспокойно, спустя несколько часов она проснулась и, приподняв голову, огляделась. Огонь в очаге почти догорел, из соседнего угла доносился чей-то храп, лишь один Этьен не спал. Он сидел, прислонившись к стене хижины, и смотрел на затухающее пламя отсутствующим взглядом.
— Вы не спите, сударь? — стараясь никого не разбудить, спросила Маша.
— Нет, у меня бессонница, но вы продолжайте спать, до рассвета еще далеко, — так же тихо ответил он. Девушка осторожно перебралась поближе к Этьену и села рядом.
— О чем вы думали с таким отрешенным видом? В каких облаках витали?
— Я думал о вас... — помолчав, сказал он.
— Правда? А что именно? — не в силах сдержаться, Маша зевнула.
— Спите, Мария! — ласково улыбнулся мужчина.
— Нет, расскажите мне... Я хочу знать... — она опять зевнула. Было что-то очень интимное в том, что они сидели вот так, рядом, в полутьме тихой маленькой комнатки. Головка девушки все ниже и ниже склонялась к мужскому плечу. — Вы меня любите?
— Да, — Этьен долго молчал, дожидаясь ответа, но, взглянув на Машу, понял, что она заснула.
Разбудили Машу голоса, что-то горячо обсуждавшие. Она открыла глаза и потянулась, как котенок, чувствуя себя веселой и полной энергии. Что произошло ночью? Она помнила, как что-то спрашивала у Этьена, и это было нечто очень важное для нее. Что она спросила? Как можно было это забыть! Маша встала и выглянула из хижины. Буря полностью стихла, небо было чистым, и ярко светившее солнце заставляло нестерпимо сверкать расстилавшиеся чуть выше снежные поля. Об этом-то и спорили ее спутники. Конечно, Этьен и раньше предупреждал всю компанию о трудностях пути, но никто не воспринимал его слова всерьез, и вот сейчас они обсуждали, можно ли идти дальше. Наконец отдохнувшие, воспрянувшие духом люди решили, что игра стоит свеч. Восхождение продолжалось.
Шли молча, стараясь беречь силы и невольно любуясь незабываемой картиной — черная лава, белый снег и синее небо над головой. Темные блестящие полосы лавы сверкали так же ярко, как и снег, и тут очень пригодились очки с затемненными стеклами, о которых предусмотрительно позаботился Этьен. Как всегда, он шел впереди, проверяя дорогу, потому что под снежными полянами часто скрывались глубокие впадины. Под неосторожно сошедшим с тропы итальянцем наст надсадно затрещал и проломился, и тот оказался по уши в снегу. Его вытащили, но остальные стали еще осмотрительнее. Принимать снежные ванны никому не хотелось. Так с небольшими перерывами и без особых происшествий они добрались до Casa Inglese, каменного домика у подножия последней вершины, утопающего в застывшем снегу. В Casa Inglese никого не было, и вместо засиженных клопами матрасов здесь валялись лишь охапки смерзшейся соломы. Тем не менее, тут им предстояло заночевать. Мужчины развели костер из оставленных кем-то сучьев, и в домике сразу стало уютнее.
— Дальше подъем будет еще сложнее, — сообщил Этьен, когда его спутники пристроились около огня и протянули к пламени закоченевшие руки. — Идти нужно будет медленно и очень осторожно, потому что нетрудно сорваться в пропасть. Вы готовы к этому? — он выглядел бледным и утомленным, но взгляд сверкал все той же энергией, что вселяла в окружающих уверенность в течение всего пути.
Компания настороженно притихла, но вершина была так близка, такой путь остался позади, что они просто не могли отступить, когда победа, казалось, сама просится в руки. Casa Inglese путешественники покинули задолго до рассвета, рассчитывая встретить восход солнца на вершине. Дорога действительно оказалась очень сложной — люди задыхались от усталости, задерживаясь на мгновение, чтобы перевести дух, потому что на почти отвесном склоне из застывшего пепла не за что было ухватиться, и приходилось втыкать в почву палки, чтобы соорудить некое подобие ступеней. Для страховки они связались одной веревкой, но от этого было не менее страшно — далеко внизу зияла пропасть, изрезанная острыми отрогами вулкана. По мере подъема усиливался запах серных испарений, а кое-где из глубоких трещин вырывались клубы удушливого дыма.
— Можно подумать, мы уже в чистилище! — вздохнула Софи Буасе, взбираясь по склону вслед за Этьеном. После той бури, когда Латурнель несколько часов нес ее на руках, Софи восхищалась им и выбрала его своим рыцарем, не поинтересовавшись, правда, хочет ли этого он сам.
— Не отвлекайтесь, мадемуазель Буасе, — предупредил Этьен, оглядываясь на девушку. — Здесь камни сильно накаляются под действием высокой температуры в жерле вулкана.
Софи очаровательно улыбнулась, желая сказать, что она — само внимание, но неосторожно положив руку на какой-то валун, резко ее отдернула и, потеряв равновесие, повисла на веревке, слабо покачиваясь. От неожиданного рывка Этьен и сам едва не сорвался, увлекая за собой тех, кто шел за Софи. Ему стоило значительных усилий удержать равновесие на такой ненадежной опоре, как воткнутые в рыхлый пепел палки, когда его утягивает вниз тяжелый груз, ведь Софи — отнюдь не пушинка, а он взбирался самым первым, и помочь было некому. Из груди мадемуазель Буасе вырвался крик, очень напоминавший писк насмерть перепуганного мышонка, и она потеряла сознание. Этьен тихо выругался — теперь Софи не способна даже ухватиться за торчащие из склона колышки. Маша тоже едва не потеряла сознание от ужаса, но мысль о том, что с двумя потерявшими сознание дамами господин Латурнель вряд ли справится, мгновенно привела ее в чувство.
— Мари, вам придется мне помочь, — крикнул он, непроизвольно назвав девушку по имени. — Поднимитесь повыше и попытайтесь удержать Софи, пока я спущусь к вам.
Маша кивнула и осторожно подобралась к француженке. Подтянув Софи за веревку, она обняла девушку за талию и притянула к себе как можно ближе. Этьен быстро спустился к Маше и, подхватив одной рукой бесчувственную Софи, снова стал подниматься. Это было нелегкой задачей, ибо теперь у него была свободна лишь одна рука, но, благодарение Богу, они уже почти достигли верхней площадки. Еще рывок - и Этьен был на вершине. Положив все еще пребывающую в обмороке Софи на землю, он помог влезть Маше, господину Буасе и его другу-итальянцу. Предоставив Мишелю право привести сестру в чувство, Латурнель обессилено опустился на кучу затвердевшего пепла и прикрыл глаза. Приступ слабости, который он сдерживал одним усилием воли, навалился на него в полной мере. Маша только сейчас осознала, какого напряжения потребовал от Этьена этот подъем, и, движимая состраданием, опустилась рядом с ним на колени и коснулась влажного лба. Он мгновенно открыл глаза, и девушка вдруг поняла, что она у него спросила ночью в Casa del Bosco и что он ей ответил — столько в его взгляде было всепоглощающей нежности.
— Мари, я должен вам сказать... — начал он.
— Нет, вы уже сказали, я вспомнила! Теперь я должна вам сказать...
— Господин Латурнель, где же вы, мой спаситель? — ворвался между ними голос Софи Буасе, и они резко отпрянули друг от друга. Момент был упущен. Этьен с трудом поднялся на ноги и подошел к мадемуазель Буасе, чтобы выслушать панегирик своим достоинствам.
— Но когда же мы будем на вершине? — капризно поинтересовалась француженка, уже полностью пришедшая в себя.
— Мы уже на вершине! — ответил Этьен, указывая на поднимавшееся из земли белое облако. — Там кратер Этны!
И правда, незаметный в густом тумане, перед ними расстилался огромный кратер, страшная, зловонная яма, из которой поднимались удушливые серные пары, и ее противоположный край был едва различим. Зажав нос рукой, Маша отважно приблизилась к краю и заглянула вниз. Где-то там, глубоко-глубоко бурлила кипящая лава, и однажды она тоже выплеснется на поверхность, сжигая все на своем пути... Но пока из жерла вырывались лишь клубы дыма.
— Смотрите, солнце встает! — воскликнул кто-то, и Маша, обернувшись, увидела, как на востоке, постепенно поднимаясь из-за берегов Калабрии, разгорается розово-золотое сияние, смешиваясь с голубизной неба, и края редких жемчужных облаков будто покрываются позолотой, потом вдруг эта нежная картина сменилась ослепительным сиянием, и потоки света обрушились на замерших в восхищении людей.
Солнце разогнало остатки ночного тумана, и открылась ошеломляющая панорама — вся Сицилия была видна, как на ладони — зеленый остров, окруженный пронзительно-синим океаном, и даже далеко на юге можно было различить крохотную Мальту.
— Черт возьми, это зрелище стоит того, чтобы взобраться на Этну! — пробормотал Мишель Буасе, и Маша была с ним полностью согласна.
По возвращении в Гранд-отель, Маша первым делом приняла ванну — она мечтала об этом уже два дня, а потом переоделась в одно из своих лучших платьев — из белого в крапинку газа, расшитого широкими полосами жемчужного и темно-серого атласа. Гирлянда нежно-розовых роз обвивала открытые плечи девушки и спускалась к подолу, и в высоко зачесанных темных волосах красовались такие же розы.
Этим вечером господин Рагуза, владелец отеля и давний знакомый Этьена, устроил праздник в честь очаровательных покорительниц Этны. Нужно ли говорить, что для отеля это был лишний повод подчеркнуть, что он не зря слывет лучшим на всем восточном побережье? Господин Рагуза не пожалел средств, и результат превзошел все ожидания. В одном из залов отеля, предназначенном для танцев, стены были увешаны зеркалами и побегами сиракузского винограда, а через распахнутые двери был виден роскошно сервированный стол. Когда музыканты заиграли первый танец, Машу уже успели пригласить не меньше десяти человек, а Этьена до сих пор нигде не было видно. Он появился, когда девушка танцевала третий вальс. Превосходно сшитый черный фрак подчеркивал стройность его поджарой фигуры, ослепительно белая рубашка и чрезвычайно модный галстук «эскот», похожий на шарф, довершали картину. В этом вечернем костюме Этьен был очень импозантен и выглядел истинным аристократом. Он разглядел в толпе танцующих Машу, улыбнулся ей, и девушка от всей души пожелала, чтобы этот танец поскорее закончился, потому что ей хотелось быть рядом с Этьеном. Но не успела она поблагодарить своего партнера, как к Латурнелю подошла Софи Буасе, очаровательная в своем голубом платье, выгодно оттенявшем светло-рыжие волосы, и тот немедля пригласил ее на следующий танец. Смотреть, как маленькая француженка флиртует с господином Латурнелем, Маше совсем не хотелось, даже танцы вдруг перестали ее привлекать, и девушка вышла на веранду, где уже сгустились южные сумерки. Но в одиночестве она пробыла недолго. Словно почувствовав ее тоску, Этьен тоже вышел на веранду и приблизился к Маше.
— Неужели вы оставили прелестную Софи одну? — с иронией поинтересовалась девушка.
— Нет, поручил ее заботам нашего друга-итальянца. Но вы сердитесь на меня, Мари?
— Что вы, как можно! — несколько фальшиво рассмеялась Маша, и Этьен понял, что не ошибся. Он взял руки девушки в свои и поцеловал сначала одну затянутую в перчатку узкую ручку, затем другую.
— Мари, в Casa del Bosco вы спросили меня, люблю ли я вас... — вдруг начал он, и девушка неожиданно для себя густо покраснела. А она-то считала себя прожженной кокеткой! — Я отвечу вам снова: да, я вас люблю, люблю, как никогда и никого не любил. Вы вошли в мою жизнь, словно ангел, посланница небес, и, благодаря вам, я снова поверил в милосердие Бога... Но я не достоин вас...
— Этьен, — заговорила Маша, и его имя музыкой прозвучало в ее устах, — позвольте мне самой решать, достойны ли вы меня... — она высвободила руку и коснулась седоватой прядки на его виске. — Ведь я, кажется, тоже вас люблю...
Разве мог он ожидать, что от этих робких слов его охватит такой ошеломляющий, безумный восторг? Разве мог он знать, что ее податливые губы свежи, как вода из горного ручья, а в мерцающих глазах так легко утонуть? Теперь Этьен это знал, и еще он знал, что пути назад для него нет... Но есть ли будущее у этого чувства? Не суждено ли ему, подобно падающей звезде, ослепительно вспыхнуть на вечернем небосклоне и тут же угаснуть?.. Впрочем, что за важность!.. И можно ли думать о будущем, когда рядом — обольстительная колдунья, чей ее взор сияет ярче, чем тысяча солнц?..
Следующие два дня были сказкой. Древней, но всегда новой сказкой о любви. Они бродили по городу, пили в маленьком баре удивительно ароматный сицилийский кофе, шептали друг другу милую чепуху, целовались. Никогда больше не доведется Маше пережить такое безоблачное, безграничное счастье, как в эти майские дни...
Что-то изменилось между Машей и Этьеном, когда они вернулись в Палермо. Возможно, причина этому была в том, что им теперь приходилось скрывать свое чувство, тогда как притворство было чуждо обоим. Этьен все рвался поговорить с графом Белецким, но девушка хотела сначала подготовить отца. Маша знала, что Андрей Григорьевич давно лелеет надежду на брак дочери с человеком, по меньшей мере, равным ей. А уж Этьен Латурнель с его репортажами мог быть для ее отца только «газетчиком», одним из того нечистоплотного, пронырливого, вечно голодного и жадного до сенсаций племени. И даже награды, полученные господином Латурнелем во время Балканской кампании, не смогли бы переменить мнения графа, узнай тот о намерении Этьена жениться на его единственной дочери. Он припомнил бы и занятия Этьена живописью — а определение «художник» стояло в графской табели о рангах лишь немного выше «газетчика», — и мезальянс его матери, и злосчастный первый брак самого Этьена, и крах отцовского банка, и утрату состояния — все позорные и печальные обстоятельства его жизни. А вот о главном он бы забыл — о том, что, пройдя все это, человек не сломался, не растерял своей души... Проведя в обществе Этьена много времени, Маша смогла разглядеть в нем то, что он пытался скрывать под маской равнодушия и цинизма — доброе, горячее сердце. Он был слишком требователен к себе, и от этого постоянно чувствовал себя в чем-то виноватым, даже в том, к чему вообще не имел никакого отношения. Если у него заводились лишние деньги, он отдавал их тем, кому, по его мнению, они были нужнее, и никогда не требовал назад. Причина этому была вовсе не в отсутствии силы воли, а, как ни странно, в ее присутствии. Он старался доказать себе, что вполне способен обходиться малым, и лишь привычка к дорогой одежде еще напоминала о том Этьене, который исчез в день неудавшегося самоубийства.
Его хорошо знали в беднейших кварталах, куда он частенько заглядывал. Он мог без малейшего опасения разгуливать по самым опасным районам, и подобная отчаянность не могла не вызывать восхищения у таких же отчаянных, как он. Латурнеля никто не осмеливался тронуть. Иногда он наведывался в трущобы в поисках сюжета для статьи, иногда — чтобы сделать несколько зарисовок, но чаще всего его тянуло туда желание помочь тем, кто еще сохранил человеческий облик среди этих ошметков общества.
Создавшееся положение очень удручало Этьена. Все чаще он боролся с желанием схватить Марию в охапку и сесть с ней на первый же, отплывающий во Францию корабль. К тому же праздная жизнь уже ему изрядно надоела, хотелось снова выступать в печати, бороться... Однако было еще кое-что, беспокоившее его. Приступы слабости и головокружения, которые он поначалу приписывал переутомлению, усилились, и ему все труднее было их скрывать. Когда он однажды утром почувствовал, что его руки сводит судорога, ему стало страшно.
Старый доктор долго осматривал молодого человека, качая взъерошенной седой головой и сердито вздыхая.
— Что вы желаете от меня услышать, господин Латурнель? — наконец спросил он, глядя на Этьена поверх сдвинутых на кончик носа очков.
— Только правду, синьор Алесси. — спокойно ответил тот. — Я очень болен?
— Да, — коротко ответил доктор. — Если хотите знать, я подозреваю, что у вас развивается опухоль мозга.
— Но как... — Этьен, несмотря на самообладание, заметно побледнел. Опухоль мозга! К этому он не был готов... — Что это значит?
— Такая опухоль развивается из соединительной ткани мозговых оболочек головного и спинного мозга. Рост ее обычно является замедленным, однако возникающие симптомы свидетельствуют о сдавлении расположенных под мозговым оболочками структур мозга. Такими симптомами являются судороги мышц, мышечная слабость, потеря кожной чувствительности...
— А причина, в чем причина? — прервал Этьен пространные объяснения.
Доктор растерянно развел руками:
— Современной медицине это не известно.
— И чем же все заканчивается? — поинтересовался Латурнель, стараясь держать себя в руках.
— Как правило — параличом нижних конечностей и эпилепсией, к сожалению...
Пошатываясь, Этьен вышел на улицу. Стоял солнечный день, густой нагретый воздух был так напоен ароматом цветов, что его, казалось, можно было потрогать. Вдалеке, подобно драгоценному камню, сверкало море...
Он шел, не разбирая дороги, не обращая внимания на недоумевающие взгляды прохожих. Да и какое ему было до них дело, если снова рушилась его жизнь! Он только-только сумел поверить в реальность обретенного счастья, как злосчастная судьба разрушила все до самого основания... За что бог так жестоко издевается над ним? Он не понимал, не мог понять. Сколько раз перед ним возникал мираж счастья, но стоило ему подойти слишком близко, как видение таяло, и он опять оставался один в пустыне! Что богу было нужно от своего блудного сына? Смирения, покорности? Нет, этого никогда не будет!
Этьен вскинул голову, и в его потухшем было взоре снова заблестел вызов. Он найдет в себе силы прожить жизнь до конца! Но Мария, бедная, ей будет очень больно... Этьен помнил, что она говорила ему в церкви Святой Розалии, ведь именно тогда чувственное восхищение переросло в любовь. Но выдержит ли она?.. Нет, Мария не должна знать, что с ним происходит, ибо тогда она не захочет его покинуть, а Этьен не мог допустить, чтобы девушка видела, как он постепенно превращается в развалину.
1958 год
Сейчас она могла спокойно вспоминать о том неожиданном и жестоком разрыве, но сколько прошло времени! Знай она тогда правду, удар не был бы так жесток. Она не ощущала бы себя брошенной, обманутой, униженной... Краткая заметка в «Ревю Паризьен» открыла ей истину: «С глубоким прискорбием сообщаем, что третьего дня в Палермо после тяжелой продолжительной болезни скончался известный и талантливый публицист Этьен Латурнель...». Она поняла если не все, то многое — почему во взгляде Этьена была такая боль и почему ей казалось, что он лжет... Поняла, но долго не могла простить. Лишь теперь, на краю жизни, она, наконец-то, обрела покой...
Пожелтевший от времени газетный лист дрогнул в руке старой женщины и с тихим шелестом соскользнул на пол. Она не стала его поднимать. Он больше не был ей нужен, потому что скоро — она чувствовала это — она будет там, где давно ждет Этьен.