Как-то Вовка Шутихин звонит мне и просит выручить: так, мол, и так, приятель, листы в БИСе не закрытые на шесть косуль, и если их не добыть, то на следующий год путевок не видать, как собственных ушей. Охотничий сезон закончился пару месяцев назад, так что Вовка, по сути, предлагал пойти на браконьерство. Но погода стояла отличная, а ружье уже запылилось в сейфе с прошлой осени. К тому же, мне не хотелось упустить возможности заснять алтайские пейзажи – уж больно хороши они в конце мая! В общем, к охоте располагало все, а особенно – Вовкин бодрый настрой. И я согласился.
Собирался второпях – Вовка должен был заехать за мной на БИСовском грузовике в ту же ночь. Благо, что насчет патронов я запаслив – коробки с ними плотно забивали верхнюю полку платяного шкафа. А вот с провиантом было худо – кроме сиротливо красующегося на полке холодильника колбасного обрезка и буханки хлеба я не разыскал ничего. Однако, узнав, что Мишка едет с нами, успокоился. Не то чтобы он отвечал за продзапас, и не то чтобы он любил плотно покушать, просто Мишка обожал комфортную атмосферу на охоте, которую, конечно же, могли нарушить и отсутствие еды, и недостаточное количество водки. Поэтому погрузка его багажа всегда занимала немного больше времени, чем у остальных. По очереди он выносил из подъезда сначала коробку с консервами, следующую – с крупами, конфетами, печеньем и овощами. Затем происходила торжественная загрузка ящика с водкой, и, наконец, в салон заплывали три зачехленных ружья – бокфлинт, реммингтон и карабин «Беркут». Последние два – с оптикой. Точностью выстрела Мишка не отличался. Как он любил поговаривать: «Мы берем не меткостью выстрела, а плотностью огня!»
Вовка подъехал без опозданий. Вся команда была уже в сборе. Вовкина рыжая морда довольно скалила зубы за лобовым стеклом. На его огромной голове был натянут кожаный шлем летчика времен Второй Мировой – неизменный атрибут его охотничьих вылазок. Я хотел, было залезть к нему в кабину, увидев, что место рядом с водительским пустует, но Вовка отчаянно замотал головой:
- Здесь водка едет – так спокойнее!
- В смысле – спокойнее? – не понял я.
- Мне, значит, девять часов баранку крутить, а вам в кузове кутить? Не пойдет так, нет-нет! Водка едет со мной, и точка.
Что делать – против шофера не попрешь, и я послушно залез в кузов, где, не смотря на предусмотрительность Володьки, уже весело звякали алюминиевые кружки.
- Наши люди без заначки не ездят, - подмигнул мне Мишка, и опрокинул фляжку в мой стакан. – Спирт. А помидорчиком закуси, если отравиться не боишься – теща выращивала.
Потом, горько вздохнув, он поднял вверх кружку и произнес, словно тост:
- Эх, хуже бабы зверя нет! – и залпом выпил, не поморщившись.
- Разводишься? – поинтересовался у него Костик, штатный биолог БИСа.
- Ага, - радостно отозвался Михаил, - крылья хоть расправлю, если без последних штанов не оставят.
Я незаметно ухмыльнулся – «последних штанов» у него было столько, что экспроприация их всех представлялась мне делом нереальным.
Вовка изо всех сил гнал грузовичок по Чуйскому, подхлестывая всех лошадей, которых советский автопром впихнул под капот ГАЗ-66. Впрочем, «с ветерком» ехать все равно не получалось. Так или иначе, но к утру мы уже были в Чирге.
Шутихин, не теряя ни минуты, бросил нас в грузовике и вихрем понесся в деревенскую конюшню. Отсутствовал он минут пятнадцать, а когда вернулся и начал разгрузку, от него добро несло самогоном.
- Значит-ся, так, - пояснял он нам, бережно вытаскивая боевой арсенал из кузова, - мужики сейчас седлают лошадей и со стороны холма пойдут в загон. Мы же засядем на номерах, которые распределим на месте. Вещички кинем на конюшне, водку прикроем сенцом – для сохранности – и в долину спустимся на машине.
Его кругленькая голова, обтянутая шлемом, мелькала то там, то здесь, за его передвижениями невозможно было уследить. Вдруг он остановился, широко раскинул руки и потянулся, глубоко втянув горный воздух.
- Друзья мои, я пьян охотой! – восторженно воскликнул он, и прибавил: - Ядрена вошь, красотища то вокруг какая!
- Красота красотой, а перекусить не мешает, - мрачно заметил Мишка. Он жил по строгому распорядку дня, нарушать который не собирался и на охоте. Если положено завтракать в семь утра, то вынь да положи ему яичницу с ветчиной, даже если и положить ее не на что. Хотя справедливости ради стоит заметить, что сам он всегда с блеском находил выход из подобных ситуаций. Но Вовка горел приступить к прямым действиям, поэтому трапезничать он не намеревался, а Мишкино замечание довело его до крайней степени возмущения:
- Перекусить? Мы что, лопать сюда приехали? Ну уж дудки. Либо лезь в машину, либо оставайся стряпать оладьи, пока мы занимаемся мужским делом.
В гневе он впорхнул в кабину ГАЗа, что при его комплекции было равносильно ходьбе по волнам апостола Андрея. Оскорбленный до глубины души Мишка упер, было, руки в бока, но отвечать передумал, пояснив нам:
- Чего метать бисер перед….Шутихиным. Перед его наглой рыжей мордой! – и, горестно взмахнув рукой, полез в машину.
Ехали минут сорок. Я, пока суд да дело, настроил свой старенький «Зенит», вставил пленку, и даже запечатлел первым кадром Мишку, нервно пощипывающего свою бороденку. Наконец, прибыли к условленному овражку, куда, по договоренности, загонщики направят табунок косуль. Шутихин вихрем летал по местности, вдохновленный то ли вылазкой к красотам природы, то ли жаждой крови, первой по этой весне. В общем, счастливей человека в эти мгновения мир не знал. Тут и там он громогласно раздавал команды:
- Так, гоп-гоп, ты со своим фотоаппаратишком отойди в сторону, будешь запечатлевать вечные кадры а-ля Вован в засаде, Вован стреляет, Вован-добытчик. Штативчик тебе ни к чему: главное в нашем деле - стремительность, движение, атака! – это он мне кричал, треща сучьями кустов, в которые он по неведомой даже ему самому причине залез, и теперь прорывался наружу.
- Так, теперь ты! – не унимался Шутихин и бодро отдавал приказ Мишке. – Ты стрелять ни хрена не умеешь, поэтому сядешь в самое дальнее, то есть, нерыбное место, как говорицца, на Камчатку.
Такого нахальства Мишка не выдержал и вскипел:
- Так, я не понял, ты совсем охренел? Я тебя вместо косули подстрелю – и мяса больше, и жиру натопим ведра три. Что тебе неймется. Мы что, первый раз на охоту выехали?
- Ладно, ладно, чего взбеленился-то. Я ж…Это сейчас все кажется проще пареной репы, а как они выметнутся к оврагу, да как мы палить начнем, так они – ого! Разобраться бы нужно.
Что Шутихин подразумевал под многозначительным «ого», никто не понял, но что человек волнуется и ведет себя как девица на выданье – ясен пень, дошло до каждого. Мишка насуплено заряжал ружье, Костик протирал очки, Шутихин виновато разводил руками, а я тихонечко щелкал кадр за кадром. Вот уж где эмоции! Это вам ни какой-нибудь «Вован-добытчик». Наконец мужики приняли на грудь – на удачу – и пошли рассаживаться по номерам. Я остался наедине с природой.
Все вокруг стояло в цвету. Конечно, жемчужиной весеннего оживления был маральник, рододендрон даурский. Его лилово-розовые цветы заполонили все возвышенности, создавая эдемистическую картину. В голову тут же приходят знакомые идиллические образы, тонкие, иллюзорные: Дафнис и Хлоя, нимфы, дриады…Кажется, будто весь лес пропитан волшебством, мистической прелестью, наполняется красками сквозь призму чарующего света вешнего солнца. Я подслушиваю глухой треск покачивающихся кедров, ловлю переклики птиц, и знаю, что в эту ночь мне не приснится ни один сон, потому что здесь явь сказочнее, чем ночные видения, и до рассвета я буду слушать майского лесного менестреля – соловья. Пусть не пойму я слов, но звуки его песни наполнят мою душу, и развернутся в ней сполна, рождая сладостные иллюзии для моего сознания. Чу! Вот прошуршал бурундук, пугливое создание. Чу! Гордый красавец, черный коршун, спланировал на нижнюю ветку сосны, матери алтайского леса, и я успеваю заснять его расправленные крылья. Вот это размах! Около метра, думаю..Нет, сантиметров восемьдесят. А вот шикарная гусеница на кедровой коре. Кто бы мог подумать, да это же…Махаон? В этих местах? Должно быть я ошибся. Ставлю длиннофокусный объектив, снимаю насекомое. Пожалуй, в этом году у меня снова будет материал для натуржурнала. Чу! Раздалось тарахтение за ближайшими кустами и..сквозь густые заросли на солнечный свет выполз милицейский Уазик.
В машине находилось трое. Все вышли, дружно козырнули. За старшого, судя по всему, у них был молоденький летёха; он первым и заговорил:
- Добрый день. Старший лейтенант Смирненко.
- День добрый, - я находился в полном замешательстве. Конечно, местные органы не могли не узнать про ГАЗ-66 с новосибирскими номерами. А что, простите, горожанам делать в такой нетуристической глуши в мае месяце? Тут и дураку ясно, а значит, и родной милиции более-менее. Просроченные лицензии валяются в кабине ГАЗа, мужики разошлись по номерам, оружие при них, – наше дело труба.
- Будьте добры предъявить ваши документы, гражданин, - нес свою службу лейтенант.
Я решил не терять духа и немного потянуть время. Хотя для чего? Скоро мужики начнут палить из орудий так, что и салют на девятое мая – детский утренник. Но…чем черт ни шутит? И я рискнул:
- Извините, - говорю, - позвольте для начала взглянуть на ваше удостоверение.
Разумеется, в этом вопросе просчитаться я не мог: милиционеры – ребята местные, знает их здесь «каждая собака», и документы носить с собой, в общем-то, и не к чему, чего доброго, можно и потерять по пьяной лавочке. А так лежат они себе, родные, на полке в бельевом шкафу меж трусов и маечек, целее целого. Вот летеха и смешался:
- А зачем вам мои документы?
Править балом начал я:
- Ну, здравствуйте! Мало ли кто вы такие на самом деле. У меня, например, дома такой же костюмчик, как у вас есть, только звездочек на погонах поболе будет. Но работником внутренних органов меня это не делает. Так что, товарищи, пока документики ваши не увижу, своих показывать не стану!
- Но вы же правонарушитель! Явно вы не на пикничок выехали, а на охоту. Так что предъявите паспорт сейчас, в дальнейшем меньше проблем будет.
- Нет-нет, и не подумаю.
Тут раздался треск в кустах маральника. Я, было, подумал, что это косуля, отбившаяся от табунка, который наверху загонщики давно уже, должно быть, взметнули. Но нет… Сначала сквозь листву стало видно огромное пузо, пробивающее дорогу телу, а затем и его хозяин: Шутихин продирался сквозь цепкие заросли. Его лицо светилось безграничным счастьем, его улыбка, обычно нахальная, сейчас сияла восторженностью и блаженством. И если бы ни летческий шлем, его вполне можно было бы принять за святого. Но, конечно, гвоздем его показательного выступления был букет цветов, который он держал в руках.
Шутихин выскребся из кустов, и, потягивая ноздрями аромат букета, воскликнул:
- Эх, мужики, красотишшша-то какая!
Только успел он бросить эту реплику, как тут же стали подсасываться и остальные участники вылазки. Мы вполне могли сойти за сумасшедших натуралистов. Судя по всему, именно так нас и восприняла родная милиция. Не говоря ни слова, старший лейтенант Смирненко козырнул и залез в машину. Его подчиненные, стоявшие с разинутыми ртами, решили последовать его примеру. Только Уазик скрылся в чаще, как Шутихин тут же швырнул букет наземь, следом шлем и стал топтаться по ним, истошно вопя:
- Черти, ядрена вошь, все коту под хвост! Конечно, надо было сначала к ней, родной, зайти, налить по граненому, выразить, так сказать, свое почтение! А мы умудрились забыть! Черти! Черти!
Мы думали, Вовка сошел с ума. Даже Мишка, сама невозмутимость, изумленно сделал бровки домиком. Кстати, о Мишке. Раскочегарившись, Шутихин вознамерился выместить злость на нем.
- Это все твои оладьи, будь они не ладны. Из-за них с погонами врезать по стакашке забыли. У меня всю жизнь теперь аллергия на оладьи будет. И на блины тоже – на всякий случай, - орал Вовка.
- Оладьи я не предлагал. Это ты меня их печь отправил, все равно как в задницу послал. А теперь утихомирься, хлебни из фляжки и замолчи, наконец. В следующий раз я твое хлебало предварительно изолентой обработаю.
Видимо, Шутихин, как не был накален, все же понял, что Мишка не шутит, о чем, собственно, говорили его глаза, налитые кровью. Поэтому он предпочел приникнуть к фляжечке, причем приникнуть основательно. Оторвавшись от оной и громко крякнув, Шутихин занюхал спирт шлемчиком и заявил:
- Все, баста, господа охотнички. У нас на конюшне под сенцом хозяйство осталось, а хранилище сие ненадежно. Потерять последний фактор радости нашей экспедиции мы просто не имеем права. Поэтому – по коням! То есть лезьте в машину и едем в деревню. Я так разумею.
- Конечно, как еще можно в такой ситуации разуметь? Только надраться до поросячьего визга и остается, - печально сказал Костя.
Проезжая по деревне, мы заметили какое-то движение, царившее вокруг: все куда-то бежали, метались от дома к дому, горячо обсуждали. На конюшне к нам подскочил один из сегодняшних загонщиков, Василий (Шутихин был знаком с ним по предыдущим вылазкам в чергинские охотугодья):
- Ничего, мужики, ничего. Подумаешь, не вышло. Мы-то с горки как увидали смирненковский УАЗ, так сразу деру дали, лошадей на конюшню, расседлали, сбрую в угол – в общем, будто тут и были. Благо, Санька вас предупредить успел.
- Эх, - вздохнул Шутихин и махнул рукой, - чего уж тут рассуждать. Пить будем!
- А я как раз по этому вопросу прибежал, - заявил Василий.
Я недовольно поморщился, подумав, что сейчас полдеревни нападет на наш несчастный ящик, но я ошибался:
- Тут у тракториста нашего свадьба, - поведал конюх, - так что собирайтесь – погуляем на славу. Ты к тому же, Вовка, гитарист отменный, а у нас на всю деревню один гармонист, да и тот уже с утра в воронку первача залил и под забором с петухами кукарекает.
Мы замялись. Не смотря на то, что в деревне мне приходилось бывать часто – на охоте, по служебным делам, да и так, просто в гостях, тем не менее, деревенское радушие несколько пугало. Поэтому я попробовал тактично отказаться:
- Спасибо, Вась, конечно, но только мы не приглашены, да и жениха в глаза ни разу не видели. Неудобно незваными гостями являться.
- Да вы что, мужики! Он – мой друг, вы – мои друзья, а значит и ему тоже не чужие. Так что без лишних разговоров – ящик с водкой под мышку, гитару за плечо – и на свадьбу.
Делать нечего, отправились мы на свадьбу. Отнеслись к нам, действительно, как к дорогим, почетным гостям. И вскоре тепло и весело стало нам среди ядреных деревенских лиц. А особенно растаял Вовка. Он сеял улыбки на право и на лево, расточал комплименты местным барышням, пока не понял – пробил его час. Он взял гитару в руки, виртуозно брямкнул по струнам (дабы воцарить тишину за столом) и трагично протянул:
- «Есть в графском парке черный пруууууд….»
Пел он так прочувствованно, так пронзительно, что бабы к концу песни швыркали носами, а иные громко дудели в платки. Да и сам Вовка, чего скрывать, пустил слезу – артист, одним словом. Едва отзвучали последние аккорды, как новоиспеченный муж хватает свою суженую за грудки и орет:
- Говори, подлюка, что у тебя было с этим рыжим?!
Насилу оттащили мы тракториста от жены, насилу объяснили, что плакал Вовка не оттого, что теряет сегодня любовь своей жизни, а просто песня больно жалобная. Но до конца вечера он продолжал как-то не по-доброму поглядывать на Шутихина, и время от времени замахивался на супругу локтем, пыхтя себе под нос.
Наконец праздник завершился, и мы отправились спать на конюшню. Все выглядели притихшими и подавленными - утром предстояла дорога домой и скорое объяснение с женами: ни добычи, ни ящика водки…Чтобы не отягощать себя нехорошими предчувствиями, все по-скоренькому заснули, и только Шутихин пьяно сопел и бормотал время от времени:
- Эх, житуха…
- Эх, чертовы пироги – надо ж было так обожраться.
- Эх, завтра под Бийском точно пронесет с пирожков-то…
- Нет, не в пирогах дело - это все Мишка со своими оладьями. Это от расстройства несварение……….