О большой воде Этот говорил скупо и нехотя. А так как рассказывать приходилось часто, то разработал он для себя определенную схему, от которого никогда не отступал.
Начинал он, как правило, с описания брюховицкого ландшафта – очень похожего на настоящий, но все же немножко другого – словно для рекламной съемки подретушированного, более контрастного, яркого. Такие снимки всегда делаются под специфическим, подобранным с профессиональным вероломством углом зрения, и когда ты по воле скрытых и вытесненных желаний действительно попадаешь в те края, na zivo, live, то никогда не можешь увидеть их так, как изобразил фотограф. Ходишь разочарованный и немного посрамленный тем, что снова попался на бутафорскую приманку рекламы, и чтобы хоть как-то компенсировать убытки, пытаешься разыскать то место, тот холм или даже дерево, с которого реальность приобрела бы надлежащий вид. Но трюк, как правило, не выходит - черт его знает, каким образом удался он фотографу. Может – специальная оптика или съемки с вертолета, что зависает в метре над землей, плюс ограниченный угол зрения – ведь не заглянешь за край открытки, а там-то и прячется, наверное, помойка или надоевшая конструкция лесного ресторана, а то и кучка мокрых измученных туристов, что сбежались на шум вертолета и теперь, обсыхая в отбрасываемых лопастями потоках горячего воздуха, стараются изо всех сил попасть в кадр.
Так было и в рассказах Этого – холмы вдруг становились выше, склоны – круче, долины – живописнее. С дороги, что ведет к мосту – (и у которой стоит внизу под лесом дом моего покойного деда) – можно было увидеть и все три озера, более чистые и голубые, чем на самом деле, и кладбище, и дедову могилу, и церковь, спрятанную среди сосен, и – что совсем уж невероятно – колею железной дороги.
Была в истории Этого еще одна не совсем понятная деталь – намек на какие-то подземные туннели: то ли трубы гигантского водостока, то ли линии недостроенного метро, что тянулись до самого Львова – (из-за чего там в свое время начал падать уровень грунтовых вод, а потом – оседать и трескаться дома) – будто можно попасть по ним к Полтве, а значит – в канализационную сеть города, а значит – в чье угодно жилище. Однако намеки оставались лишь намеками – Этот не перегружал рассказ подробностями.
Большая вода застала его на лесном склоне, что спускается прямо к соседскому дому. Издалека можно было заглянуть даже в наши окна, и Этот клялся, что видел деда живым. Ниже (то есть выше) соседка выносила из хаты пожитки и сгоняла скот.
Я лихорадочно вспоминал – чтобы отделить правду от тьмы – как же устроена соседская усадьба: расположение курятников, погребов и конюшен, маршруты проходов к вечно мигрирующему туалету, к калиткам, к старинной немецкой помпе, которая после длительных изматывающих фрикций злорадно выплевывала порцию затхлой, мутной и все же несказанно вкусной воды. Однако память, хоть и одаряла сверх меры яркими и точными деталями, перевирала безбожно пропорции и масштабы: я уже очень приблизительно и каждый раз по-другому – то с близкой к земле позиции кота или курицы, а то стремительно вырастая по вертикали – рисовал себе двор, вымощенный крепким, как сталь, добольшевистским кирпичом, высокую сетку проволочного забора, что подпирала, а теперь уже едва сдерживала раздавшиеся телеса нависшего над двором песчаного склона (его попытки вывалится из хилого корсета делались все более непристойными), и, наконец, тропку, такую крутую, что нечего было и думать вскарабкаться по ней ни разу не поскользнувшись на хвое и не ободрав рук, чей хватательный рефлекс всегда проявлялся с явной задержкой.
Никак не избежать клейкой живицы, от которой безрадостно липкими делаются подушечки пальцев.
Никогда не восстановить памятью всего, но достаточно и опорных словосочетаний, чтобы увидеть Этого на склоне, где застала его давно обещанная большая вода.
Вот он, вцепившись в ствол дерева, с ужасом наблюдает, как неудержимая и никому не известная до той поры река выскочила из гущи леса и, сметая все на своем пути, понеслась вниз – на дома, на шоссе, на людей, на озера, на речки и ручьи, на кресты и могилы.
Намного сложнее представить себе саму воду, бурный кипящий поток, что несет в себе и песок, и деревья, камни, скот и птиц, и кусты, и мусор, молитвы и хулу и, играя, прокладывает русло в сыпучем, как крупа, грунте, мгновенно изменяя ландшафт, образуя кручи и обрывы на своих сомнамбулических и подвижных берегах.
Сложно еще и потому, что именно тут лексика Этого начинала пестреть напыщенными клише и штампами, заимствованными, очевидно, из дешевых приключенческих романов. Разгул стихии, передаваемый такими уцененными способами, выглядел довольно неубедительно и карикатурно, однако отблеск тогдашнего страха, что и теперь еще появлялся у Этого в глазах, говорил сам за себя и лучше любых слов помогал почувствовать спазм отчаянного ступора, в котором Этот обнимал сосну – случайную и ненадежную подругу по несчастью.
Кромка берега неостановимо приближалась, земля обваливалась в стремнину, река ревела и бурлила, и до конца дней Этого оставался жалкий десяток метров. Но тут ни с того ни с сего, неизвестно откуда (лексика Этого снова приобретала обычный характер) на лесном склоне наверху появился парнишка лет 10-12-ти с волчонком в руках. Паренек держался полностью беззаботно, апокалиптическая картина, кажется, совершенно его не волновала - он с явным скепсисом, а, может, и презрением оглядел дрожащего Этого, походил по краю кручи, словно выбирая место поудобнее, а потом как-то лихо гикнул, свистнул, подпрыгнул и, не выпуская волчонка из рук, ловко съехал по мокрой глине и хвое вниз, точь в точь как дети съезжают зимой со снежной горки.
(Должен заметить, что угол моего зрения, который до сих пор почти совпадал с углом зрения Этого, вдруг резко изменился. Словно бы я спустился вместе с пареньком, и теперь мы оба смотрим на Этого снизу вверх. Кроме того, берег, склон, стороны света – вся панорама – с только-сну-присущей логикой развернулись на девяносто градусов, а река странным образом не потрудилась сменить направление, очевидно, в силу той же причудливой логики).
Мальчик шустро затормозил почти у самой воды и, выпустив из рук волчонка, который тут же принялся деловито обследовать берег, стал от нечего делать швырять в речку шишки, палки, камни, всякий хлам. Столь нехитрое занятие вскоре ему надоело, и он начал помогать стихии разрушать склон. Он подкапывал руками песчаный и влажный грунт, и радостно смеялся, когда очередной пласт сдвигался и осыпался прямо на него и его длиннохвостого приятеля. Кутенку, видно, тоже нравилась забава – он подпрыгивал и задиристо рычал на сыпучие струйки и ручьи, а потом быстро выбирался из-под завала, отряхивался и был снова готов к игре.
И только Этому игра не доставляла удовольствия. Боязливо поглядывая через плечо, следил он за тем, как прямо на глазах оползает и приближается к нему край обрыва (упомянутая уже аберрация углов зрения и путаница в пропорциях приводила к тому, что высота, совсем неопасная для подростка, вытягивалась в неодолимое и фатальное для Этого препятствие). Еще какая-нибудь минута, и он вместе с деревом опрокинется вниз, и, если смерть не наступит в момент падения, то там, внизу, она наверняка будет подстерегать его среди черных и нечистых волн.
Тут он понял, что хочет спастись.
Раздумья Этого о вариантах спасения повторяли намеки на таинственные подземелья мистических водостоков или более чем гипотетическое метро. «Если бы – размышлял он, - удалось проплыть под водой в центральный коллектор (который, хоть и был воображаемым, следуя странной закономерност причудливого видения, резво переместился поближе и залегал теперь чуть ли не под дедовым домом), то оттуда по туннелям, которые не затопляются больше, нежели на три четверти (дьявольски хитрая система вентиляции рассчитана таким образом, чтобы воздух, скапливаясь под сводами, создавал избыточное давление и не позволял воде подниматься выше определенного уровня), по тем туннелям можно вплавь добраться до Львова, и вынырнуть в одном из резервуаров Высокого Замка – этого Арарата здешних земель».
Однако для начала нужно было по крайней мере несколько секунд оставаться живым в месиве воды, деревьев, камней и т.п. (см. выше), что представлялось невозможным. Поэтому Этот решил последовать за парнишкой.
К спуску надо было должным образом подготовиться.
Не отпуская дерево, он попытался ногой сдвинуть вниз пласт земли. Что оказалось на удивление легким – наверное, его усилие совпало с очередными стараниями юнца, который продолжал развлекаться. На сей раз масса грунта была так велика, что мальца засыпало чуть ли не по грудь, а щенок и вовсе скрылся под завалом. Бедный хулиган начал лихорадочно отгребать от себя землю, пытаясь побыстрее выкарабкаться и спасти волчонка, но Этот ему помешал. Он снова пнул ногой землю, еще один пласт поехал вниз, и теперь только мальчишечья голова оставалась торчать на поверхности. Ребятенок заверещал и, выгибаясь всем телом ( насколько ему удавалось и насколько Этот мог видеть), силился выбраться наверх. Времени оставалось в обрез. Этот почувствовал, что дерево вот-вот упадет (распростертые корни уже оголились). Все еще прижимаясь к стволу, он изо всех сил ударил ногами о землю. Целая глыба весом, наверное, в десяток с лишним тонн откололась от кручи и, рассыпаясь, поползла вниз. Она оставляла за собой пологий и достаточно гладкий склон, из которого лишь кое-где торчали обломанные ветки, и массой своей отодвигала прочь русло речки, что, словно ощутив мощь и силу тверди, начала вздыхать, усыхать и утихомириваться. Ничто уже не напоминало о пареньке и волчонке, хоть в тот момент они оба, наверное, еще только начинали задыхаться не столько от нехватки воздуха, сколько от чудовищной клаустрофобии и чувства неизбежности немилосердно затянутой кончины.
А Этому не оставалось ничего другого, как оттолкнувшись от обреченной сосны, что уже клонилась, прыгнуть с неожиданной грацией в сторону, и сначала на своих двоих, а после на карачках, по локти проваливаясь в почву, совершить спасительный свой спуск.
С украинского