Я бы не писал этого, если бы не было непреодолимого желания, которому я не могу противиться даже в жарком липком поезде на пути между двумя городами, один из которых мой родной и нелюбимый город, где меня никто не ждет настолько, чтобы резало живот от недостатка меня-единственного, меня-неповторимого, который этого, безусловно, заслужил – а как же, замечательная личность, хоть уродец тот еще. Просто решил наплевать на все и начать писать: писать что угодно, отрывочные мысли, фразы, оторванные… от всего оторванные, сцены без продолжения и мелких деталей, которые порой играют такую большую роль в толстых книжках с названиями-смыслами. Это было достаточно трудное решение, хотя и облегчением оно было тоже, потому что я всю жизнь, кажется, пишу одну большую пошлую книгу, придумывая после неудач и провалов приемлемые завершения, в которых я неизменно выхожу победоносцем, сразив всех своих неприятелей и противников. Эффект лестницы. Когда ты уходишь с вечеринки оплеванный и обиженный, не нашедший, что сказать, когда нужно было говорить и отбиваться, уходишь в разгар веселья, разыгрывая спектакль гордости, и, спускаясь по лестнице находишь гениальнейший ответ на публичную обиду, но продолжаешь перебирать ногами ступеньки, потому что поздно, и только еще больше льешь на себя проклятия и все сильнее бьешь себя по лбу. Эффект Лестницы, эффект Доплера, эффект МВ.
мания величия
Их двое. Что может быть хуже? Она и она, женщина и девушка, мои любовь, печаль и боль, смысл и бессмыслие, от которых хочется, но нельзя сбежать, потому что некуда и не к кому, потому что замечательный, а следовательно высокомерный и капризно-требовательный,
они мне нравятся, че, они пустые, я не хочу быть с ними,
не будь с ними, будь один, и хватить чекать,
требую, чтобы все меня любили. Тут всегда возникает страшная мысль, она всегда возникает, сколько бы я не пытался забить ее подальше в угол шваброй и пинками: я не хочу, мне лень любить самому (но это ложь! это чушь и показуха, я хочу любить, я могу, я люблю!), мне нужно, чтобы любили меня, восхищались и охали от экстаза, которые приносят мои худые пальцы, касаясь (о, как я люблю говорить, что они худые… моя гордость, тонкие длинные пальцы).
Они красивые и говорят, что любят меня. Зачем они это делают? Это заставляет меня восхищаться собой еще
стивен, эти стихи на английском! я восхищаюсь тобой, ну что вы , учитель Тан, что вы
все было изумительно поставлено, ты гений, я не гений, куда мне, да ладно тебе,
не дури, лучше взгляни на этих людей
больше, но ничего нет, хотя я и думаю, пытаюсь думать, что люблю одну сильнее другой, люблю воздух сильнее воды. Маленький пушистый котенок и огненная тигрица, так непохожи друг на друга и так похожи на меня, огненного котенка, пушистого тигра. Огненный, но котенок, ребенок легкомысленный, которого возьмите, мама, на ручки и погладьте по животику и хлопните нежно по попке. Тигр, но пушистый, кипит все, но в мехе так тепло, разве надо из него выбираться?
Греться вечерами у камина или гулять по крышам промозглыми ночами, бурный секс-где-захочется или спланированный сценарий ночи со свечами и кремами и томным ожиданием весь день в состоянии перманентного возбуждения, революция и эволюция,
эволюция надежна и проверена. протяжное счастье
революция риск и смерть. яркое пламя
ультраправые и ультралевые, а центристы прячьтесь от всех в своих норах.
надавите пальцами на глаза и постарайтесь как можно сильнее напрячь их
Магистр Гейсен читает лекцию, выдалбливая на зеленой доске схемы с квадратами и кругами, соединенными линиями и кривыми дугами, она в узких очках без оправы и с серебристо-сиреневыми губами, очень узкими и обычно сжатыми, что делает их еще незаметнее на желтоватом монгольском лице с маленьким вздернутым носом и серо-голубыми, в цвет помады, глазами. Ростом с небольшой холодильник, с сухим крепким задом, худая и обтянутая черным свитером, она посматривает на нас, выискивая причину для упрека и последующего публичного порицания и выставления из аудитории, вы не на концерт пришли музыку слушать, а постигать мой предмет.
нет, это невыносимо, здесь душно и она рядом, ее губы, ее бедра. не мешай писать!
Гейсен из тех людей, кто не терпит упреков в свой адрес, не имеет самокритики и обладает тем видом упертости, при упоминании которого обычно вспоминают ослов. Ненавижу ее, а она ненавидит меня – полная взаимность и даже иногда тень симпатии – ненавидит меня, потому что я постоянно напоминаю ей какая она пустая идиотка, возомнившая о себе невесть что только потому, что получила звание магистра, предварительно оплатив внушительную сумму из папиного кошелька ученому совету. Молодая звезда. Мне мерзко, когда я на нее смотрю, и представляется как мы занимаемся с ней сексом, и как я кончаю в ее маленькое узкое влагалище, которое истекает смазкой и потом, наполненное еще и частью меня, моим белым и теплым генетическим кодом со вкусом ананаса и запахом, который можно спутать разве только с тем, как пахнет мокрая газетная бумага. Она не может измениться, а я могу только представлять как кончаю и кончаю в нее, а она беззвучно плачет.
мастурбируй обеими руками попеременно, чтобы не искривить ствол
Роза справа от меня, смятая из бумажных мягких салфеток, пахнет мелиссой и отдает стиральным порошком, запах, который я ненавижу, но всегда покупаю именно эти салфетки. Очень хочется курить свои вишневые крепкие сигареты. Которых нет. Она сидит рядом и смотрит не на меня, а куда-то в окно,
эх ты, мой хороший, ты меня еще боишься, не сжимай так губы, будь свободнее, давай
попробуем. ты все равно боишься меня, я не знаю почему так, я научусь, конечно, все
люди умеют целоваться с рождения. и, помнишь? чудеса случаются зимой. пойдем
и даже не на цветок. Холодный и далекий цветок, клявшийся быть моим.
я боюсь, что то, что я думаю это игра перед самим собой
Теплая ванная с книгой и эти идиотские рваные розовые шторки из целлофана с ненастоящими фламинго без голов, без ног и крыльев. Описания окружающего, лампа, зеркало в зубной пасте и увеличенное раздувшееся тело, мое тело, лежащее в воде и думающее о приеме, когда говорят о себе в третьем лице и, как будто отстраненно используя при этом слово «тело».
я хотела бы сидеть на краю ванной, и чтобы ты ласкал меня, и я хотел бы, моя любовь,
это было бы так страстно, что мы бы не смогли удержаться
Так пытаются взглянуть на себя со стороны, думая, что это может получиться. Мне нужно зеркало на потолке, оно всегда будет запотевшим от теплой влаги, и в нем будет шевелиться что-то живое, почти я, с моими движениями и угловатыми изгибами, что-то размытое. Размытое, размытость образов и суждений – ничего конкретного, привет, любимая, привет, ты сегодня потрясающе красива и… эти розовые губы, о, мой, гений, я люблю тебя. Страшные сценки из страшной счастливой жизни. Всегда кажется, что счастье это зло, разрушение и дегенерация, окончание развития и крах. Это не должно быть так, счастья не должно быть, должны быть боль, страдания, любовь и секс, но не счастье, не надо все валить в одно слово, привет, любимый, будешь яичницу? Да, пожалуй, с двумя ломтиками бекона, милая.
я мечтаю заболеть менингитом и стать идиотом
Иду по улице с чувством убить всех, наступаю в лужи страшными ботинками и пинаю банки, которые врезаются в чугунные ножки скамеек, они это люди, а моя нога это я. Мокрый асфальт, я обожаю, когда он отражает вечерние огни, когда в нем видна луна или собственное отражение, когда на нем видна мокрая пыль с приятным запахом. Курю, глубоко затягиваясь и надолго задерживая дым в легких, так, что темнеет в глазах и порываешься куда-то вверх, походка становится кривой, хочется упасть, курить на земле – дым
привет, как дела, хорошо, посчитал сколько клубов и баров я посетил в нашем городе,
осталось всего 38, молодец, а я сижу дома, смотрю порно, давно не виделись, мне надо
идти
в небо. Лежать и курить среди смятых банок и других окурков и встреч на улице со старыми незнакомыми.
подоконники всегда холодные
Она ласкает мои руки. Она рядом, а она далеко. На меня все смотрят, я сижу на подоконнике нога на ногу, весь в цепях и крестах, серьгах и проводах и изображаю задумчивое лицо, я рву листы с неизвестного растения, которое пускает белый сок на изломах, горький и мягкий как мамин крем, слизываю его, потому что он кажется сладким наркотиком,
давай напьемся, чтобы шататься по грязным улицам и смотреть на пьяных блюющих
негров, прислонившихся к белым стенам, дорогой, может супу? нет, дорогая.
который дурманит и наливает меня вязким сине-прозрачным студнем, рвет пальцы и давит на мозг, опрокинуться назад, там земля.
Стиль произведения упадочническая пропаганда флегматичного пофигизма и отрицания сильного слова «люблю», которое значит. Посмейтесь надо мной, у меня нет волос, и язвы покрывают голую кожу, а я буду плакать в свой платок. Которое значит отдаться и простить. А я буду смеяться вам в лица и раздутые ноздри с северными и южными слизистыми, я буду сверкать хищными зубами с длинными клыками и утопленными резцами. Я вам не нужен и это прекрасно, подрастает трава, че, давай будем лежать на ней, давай.
приятно терпеть соль на губах. соль любимой женщины
Влажные стенки, терпко-соленые. Посмотрите! Я вылизываю их, ласкаю клитор, влагалище жаркое, которое зовет. Надел очки и не видит, закрой глаза, и никто тебя не увидит, заткни уши, и никто не услышит, отрежь себе руки, и никто никогда тебя больше не коснется.
Давай упиваться тем, что мы ненастоящие и все кич. Я смеюсь, а она целует меня в шею, прикусывает и щекочет мой член, и кажется, что умру, пытаюсь сорвать одежды,
дорогой, у нас будет ребенок, прекрасно, дорогая, устроим в пятницу ужин
которые незачем, но она никогда не разрешит, и ее ступни и бедра останутся для меня тайной. Почему я думаю, что люблю ее, почему мне тяжело без нее и я не знаю, что делать, когда хочу к ней. Может, я люблю свою любовь, а не ее, может поэтому меня вечно все не устраивает и хочется сказать ей, что все, что она делает и то, как она живет, все – все это неправильно и идиотски несправедливо, так нельзя, ты слышишь! все должно быть открытым, чувства должны быть чувствами, если любишь – люби по-настоящему. Какая банальщина.
а утром все будет также
Толпа в куртках и ботинках, стук по лестнице между розоватых стен, косые взгляды, протянутые руки без лиц и глаз, давай разгрызем мускатный орех, чтобы качественно плевать и извергать проклятия пятнадцать минут на эти руки. Не смотрите в мой исписанный листок – в библиотеке санитарный день.
мне передали от тебя желтый цветок, пойдем, покажу, я не передавал тебе
желтый цветок, я не знаю кто это, но ты покажи. это маленький желтый
цветок из растения, пускающего белый сок. она смотрит на меня. это был
не я, это был не ты…
Заткнитесь! Да заткнитесь же вы! Зачем ты сюда меня притащила, зачем я здесь?!
умрем
Верзьера Аньези, конхоида Никомеда, циссоида Диокла, лемниската Бернулли: кривые, по которым течет наша жизнь и которые можно описать изящными математическими уравнениями с прекраснейшими закорючками и буквами из вымерших великих языков. Сегодня какая-то, подобная этим, трактриса завела ее в городской парк, где он сидела на скамейке, закинув ногу на ногу и читала свою любимую книжку, которую перечитывала уже множество раз. Что-то про любовь. Освещение менялось с поразительной быстротой – по небу плыли тяжелые тучи с большими дырами, из которых попеременно выглядывало солнце, и становилось немного теплее, и белая бумага слепила глаза.
На мне было летнее платьице чуть-чуть не по погоде, но приятный холодок и иногда возникающая мелкая дрожь, которая накатывала в момент, когда солнце скрывалась между прогалами, чтобы потом снова погреть мои руки и пощекотать нос, только радовали. Я думала: как же хорошо, что можно вот так иногда сидеть с голыми ногами, почти босиком в летних туфельках и без трусиков, что ой как приятно, и это ни с чем не сравнишь. Хотелось хохотать и показывать прохожим языки, целовать розовых мальчиков со светлыми волосами и играться с их смешными штуковинами, наблюдая как меняется их лицо и сколько нетерпения и дыхания появляется, когда к ним прикасаешься губами, сколько слюны и отчаянного желания. Но мальчиков в округе не было, и я нежно ласкала губки через платье под книжкой, ничуть не стыдясь, что вокруг много народа,
ты обязательно будешь большой, и у тебя появятся детки. ты будешь их любить
как я тебя
и кто-то может заметить. Солнце, тучки, солнце, тучки, приятная истома и розовые мальчики с их штуковинами, я была такая счастливая в то сегодня, ну просто разрази меня гром какая. Шелестели молодые листья, мимо пробегал котенок, ухвативший где-то сосиску, а я то открывала, то закрывала глаза в такт движениям и ощущениям. Когда я тихо кончила и расползлась по скамейке, чтобы ощутить электрический разряды по телу, мое сердце вдруг остановилось и я умерла с рукой у потаенного бугорка. Мне было так хорошо, так хорошо. Только мама плакала.
ну что, начнем, давай, я готов, Per signum crucis de inimicis nostris
libera nos Deus noster. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. Круто,
давай еще,Per signum crucis…
Та мертвая девочка на скамейке, помнишь? Как думаешь, что она думала в последние минуты… у нее было такое счастливое лицо, и эти рыжие жиденькие волосы на маленькой головке, худые коленки из-под платья, ступни в летних туфельках, веснушки по всему лицу и белая-белая кожа без тени загара, синеватая с редкими родинками. Ноготки аккуратно подстрижены, округлые и розово-красивые, в ушках гвоздики, а на сумке лохматые зайцы и грустный медведь с булавкой в ноге, как думаешь, она хоть раз в жизни успела подумать о смерти? И она не видела, что было с ней потом, не видела, как ее худое тельце истязали электрическими разрядами, пытаясь вернуть по Сю сторону, как сдирали с нее платье, чтобы оголить эти треугольные грудки, которым она, конечно, любовалась по вечерам тайком от мамы и мечтала, чтобы они поскорее выросли и стали упругими, мягкими и теплыми, чтобы с ними можно было засыпать. Она не видела угрюмого работника морга, который уложил ее на стол и обмыл все места, все складочки и впадинки, чтобы она смотрелась как куколка и белела в холодных стенах. Ее маленькие грудки так и останутся навсегда набухшими сосками, а сама она останется маленькой девочкой с зайцами на сумке. Так печально. Да, но знаешь, возможно это лучший вариант для нее, или для всех нас, нет, не думаю, как ты вообще можешь такое говорить, если тебе дали жизнь, будь добр живи ее, изолировать тебя надо от общества, дружище, может и надо, кто знает, но надо поторапливаться, скоро сюда придут.
Да заткнитесь же вы! Зачем ты сюда меня притащила, зачем я здесь?!
смех
Таких мягких пушистых ковров я больше нигде не встречал. Он был белый, и в нём хотелось остаться, один раз попав в мохнатые сети. Я сидел на диване, пока она готовила на кухне какой-то неизвестный кофе, и, тайком стянув ботинки и носки, опустил босые ноги в эту пушистую негу, разлившуюся по всей комнате, затекшую под диваны и круглые кресла, и теперь омывавшую мои ступни. Я как-то обо всём забыл, мягкие щупальца пролезли между пальцев и целовали их, слово «аморфный» так и лезло мне в голову, я смаковал им и придумывал вариации. Аформенный, форманный, наформный. Выпитое дрянное спиртное с маркой «Казанова» и запахом мускатного ореха, дым, осевший на стенках лёгких сажей, её поцелуи в душном пабе у стойки, и теперь это неживое тепло. Какие-то цели и мечты, страдания: все было так смешно, что я смеялся до слёз и не мог остановиться, я вертелся на
почему ты никогда не смеёшься, это так светло, когда ты смеёшься.
я смеюсь только когда один. и не перед зеркалом.
диване, не убирая ног с пола, пока совсем не упал в колосящееся безразличие, которое щекотало голое тело, и я смеялся ещё больше. Я быстро собрался и ушёл лежать на той скамейке в ночном парке, всё ещё продолжая устало ухмыляться самому себе и сверкать глазами на редких прохожих, выплывавших их темноты, призывать их к солидарности и соучастию в моей тупой эйфории от белого ковра дома у голой фигуры с поразительно прелестными ягодицами и наколкой на левом плече в виде распахнутых крыльев. Голоса фигуры я почему-то не помнил. Я вспоминал ту девочку с её коленками и рукой, прижатой к платью, и мне было очень хорошо, и я думал о листьях сверху.
смотри какую куколку нам сегодня привезли, да, милашка, хоть и кажется,
что не кормили её долго, рыженькая. давай сначала я
ненависть
Я смеюсь тебе в лицо, ты ненастоящая, ты. Мне трудно дышать и поэтому говорить трудно, мне хочется разодрать себе кожу, обтягивающую эти прекраснейшие на земле рёбра, и голыми лёгкими кричать как я ненавижу тебя и то, что теперь есть я, то, что ты сделала со мной, во что превратила за какие-то доли секунды, нано, микро, пико, будь они неладны, эти префиксы. Но, чёрт, возьми теперь я понимаю её, когда она говорила, что теперь станет сильнее и что проигрывает не тот, кого, а тот, кто. Покинутый остаётся один со своей любовь, никому не нужной и одинокой, жалко-сильной и рвущейся кричать слезами и царапинами по спине. Ты можешь гордиться собой, о моя ненастоящая любовь, ты сделала двух людей сильнее и злее, умалила веру во что-то прочное и страстное, в прыжки с верхних этажей, в падения к ногам и слёзы от поцелуев. А я хочу писать стихи, вот именно сейчас и здесь ногтями по побеленной стене твоего загаженного подъезда, в котором на стенах теперь и моя кожа, а дома у тебя мои мощи, сложенные в пыльную коробку с осточертевшим именем, в коробку из-под новогодних игрушек, вспоминайте на новый год. Я упал. Но я встану и стану в два раза выше и в три раза сильнее, с новой жаждой жить и любить, а раны, говорят, украшают мужчину. Мне сегодня снился сон,
да ничего не было. он кричал, а я плакала
я плакал во сне, потому что ты стояла между деревьев с хромовым пистолетом в руках и убивала кошек, которые прятались на голых деревьях и падали от твоих страшных выстрелов, а я стоял рядом и ничего не мог сделать, я кричал, но получался шёпот, я бил тебя изо всех сил, но ты была как из ваты, и все мои удары проваливались и ничего не стоили. Я целовал тебя, а ты отмахивалась и убивала кошку за кошкой с неизменной точностью, чёрт бы тебя, побрал, моя любовь, которая убивает кошек. Давай напьёмся и будем смотреть на блюющих негров у белых стен, будем гулять по новому городу, пинать пивные банки и твёрдые пачки от сигарет, которые так приятно поддевать ногами, а я буду молчать, как всегда, это у меня такой стиль, че, а потом мы будем целоваться у моста, который всё время куда-то плывёт, а я буду не уметь. И хватит плакать и прятать глаза, обман можно смыть только кровью. Шучу, прощай.
а может…
Я жду её, как всегда по вечерам, на скамейке с перегородкой, как в исповедальной комнате, медленно курю, облизывая фильтр. Мы почти никогда не видим друг друга, так уж повелось, давай просто говорить, давай, по-моему, так это было. И мы говорим, сначала приветствия с животными и цветами, а потом всё глубже и глубже, через неважные события и глупые фразы в какие-то дебри наших душ, или моей души, а вернее, кишок, внутренностей, требухи – не знаю как ещё назвать, и её. Ты любил меня, я люблю тебя, ты не любишь меня, я не люблю тебя, я люблю тебя. Переплетение фраз, моё извечно нытьё по себе и по своим трупам на горбе, которых я неизменно таскаю за собой и которые мешают мне распрямиться. Нас связывает что-то, может долгое-долгое прошлое вместе, может то, что мы оба одиноки или то, что одинок только я, или то, что я люблю её, или она любит меня, не знаю, мы просто вместе, и, если её не будет рядом-далеко, то я потеряю что-то невероятно большое, тёплое и острое, размеры которого я даже сейчас не могу представить, нас связывают слёзы. И мы говорим дальше, рассказываем друг другу о других не тех, которые появляются в наших жизнях, встретившихся где-то случайно. Она, кажется, старше меня и умнее, и мудрее, только ей я могу приписать заслуги превращения меня в того, кем я являюсь сейчас, только ей могу дарить цветы от души и, наверное, никому больше. Хотя цветов я никогда никому не дарил. Я не умею. Я хочу её видеть, и даже знаю что она скажет.
да ты просто не можешь никого не любить. ты просто скачешь с одной
на другую
Никто не знает меня лучше, чем она, никому я не говорил столько, сколько говорил ей, и ни с кем я не был так жесток как с ней. Вот и сегодня я жду её, но она, как это часто бывает, не придёт, потому что дела и серые куски. А я не приду в следующий раз.
Обильное употребление слов «всегда» и «никогда» выдаёт крайнего человека, человека-идеалиста, который во всём видит лишь отклонение от идеала. Как я. С этим невероятно трудно жить, потому что жизнь превращается не в поиск идеала или стремление к нему (потому что с детства известно, что идеалов не бывает), а в откапывание отклонений от оного в окружающем мире и ещё большего количества доказательств, что совершенства не существует: как будто это подлежит сомнению. Не знаю и не помню как это произошло, как всё было одним махом переведено в разряд банальностей: всё, что находится вне меня и не является мной. Не смогу уже сказать как вдруг все люди и события стали неважными перед лицом всепоглощающего несовершенства и невозможности совершенства, и как в этот же момент стало невероятно важным всё, что касается меня и что живёт внутри меня и требует либо выхода наружу, либо притока из вне живой энергии. Мысли обрываются и ничего не хочется писать дальше. Это с самого начала было бесполезно.