Выглянувшие из-за невысоких деревьев пронзительные степные просторы расстреляла частая барабанная дробь. «Трам – там – там!» Следом за ней выплыла и серая четырехугольная громада, состоящая из множества людей, наряженных в иноземное платье и ощетинившихся многочисленными ружьями.
Сбоку от марширующего каре на белом жеребце гарцевал толстый человечек, щеки которого блестели от белой, как смерть, пудры, а лысину скрывал душный курчавый парик. Это был командир карательной экспедиции Василий Долгорукий.
«Красиво идут! Вот что значит иноземный строй! Кто совладает с такой силищей?!» – весело размышлял он. Каждый ствол, торчащий из злого строя – квадрата, он ощущал продолжением самого себя, орудием своей воли. Стоит лишь вскинуть саблю, и огрызнутся ружья пудами тяжеленного свинца, стремящегося в самое сердце (или куда там попадет) непонятного противника. За такую невероятную силу, сокрытую сейчас в его сжимающей сабельные ножны правой руке, он безмерно благодарил своего государя, Петра 1. Ведь это именно он набрал и прогнал через жесточайшую муштру толпы русских крестьян, превратив их в солдат, начисто лишенных собственной воли, и без всяких угрызений совести шагающих сейчас на битву с такими же русскими людьми, как и они сами.
Долгорукий достал маленькую пилочку и принялся подравнивать маникюренные ногти на своей, отнюдь не долгой, левой руке. «Хорошо идут!» – еще раз подумал он. В тот же миг каратель постарался представить себе то, о чем сейчас мыслит каждый из солдат. Затерянные в глухих лесах и болотах деревушки с покосившимися избами, оставшиеся там семьи, слезы недавних проводов – вот где обитала душа каждого из маршировавших ратников. Но их тела теперь обратились для Долгорукого в столь же безотказный инструмент, как и его ногтевая пилочка, душа которой, надо полагать, так и осталась в далеком заморском городе с острыми крышами.
Пилочка сама собой вылетела из дрогнувшей руки командира карателей. Из-за небольшого пригорка со скоростью вихря вылетели два прытких конника, и их полет над этим безбрежным сухим океаном был столь легок, что Долгорукий даже не сразу сообразил, что перед ним – враг.
- Пли! – заорал он, выхватив саблю и указав на всадников, при этом повернув голову в сторону своего войска.
В следующую же секунду «птенец гнезда Петрова» остолбенел от ужаса, ибо вся его рать уже купалась в тучных клубах пыли, среди которых молниями вспыхивали казацкие пики и сабли. Черные крылья бурок трепыхались сразу со всех сторон, и уже не было места, до которого бы не добрался острый степной гнев. Никто из солдат уже даже и не пытался стрелять, большинство их спешно ретировалось с поля боя вместе с тяжеленными ружьями. «Все, хана!» – рассудил ученый военному делу каратель, ибо, как известно, самое страшное в бою – это потеря управления, о восстановлении которого сейчас не могло быть и речи, ведь большинство солдат просто-напросто не видело своего «полководца».
Черное дуло глянуло в самое лицо карательного командира, отчего руки сами собой натянули поводья. Конь дернулся, и пуля просвистела где-то возле левого уха незадачливого полководца. Ударив коня шпорами, Василий Долгорукий помчался прочь, назад в спасительный лес. Когда он увидел себя летящим между дубовых стволов, то какая-то часть сознания «государева слуги» отметила, что стрелял в него насильно постриженный в солдаты старообрядец Иван. Вся семья этого раскольника нашла свою смерть в объятом пламенем деревянном ските, а Иван, к собственному несчастию, уцелел и оказался в «войске антихриста». Впрочем, сам «светлейший князь» про этого Ивана почти ничего и не знал, как ничего не знает роющий песок строитель о судьбе одной из переворачиваемых им песчинок...
На поле выехал здоровенный чернобородый казак (впрочем, в этих краях все здоровенные и чернобородые), в ушах которого блестели серьги, что говорило о том, что он – единственный в роду. Тотчас к нему подскакали два молодых казака, и один из них весело воскликнул:
- Ладно мы их отделали, иноземщину поганую!
Атаман в ответ лишь размашисто перекрестился двумя перстами и степенно произнес:
- Нет, не иноземщину! Русских же людей, которые подневольными шли! Эх, прости, Господи, мою душу грешную!
Но тут его взгляд уперся в обильные клубы дыма, стремящиеся к небу из-за макушек дубравы. Скуластое лицо атамана мигом изменило свое выражение, сперва в нем появилась тревога, а потом – отчаянная радость.
- Решетовская! – крикнул он, отчаянно натягивая поводья своего пегого коня.
Этого слова было достаточно, ибо все вокруг знали, что в станице Решетовской пребывает жена его, атамана Семена Драного. Раздался оглушительный свист, за которым последовал цокот множества копыт. Над головами казаков засверкали алые, не успевшие еще остыть от тепла выпущенных чужих душ сабли. Отчаянно пахло полынью, конским потом, железом и одуряющим, ни с чем не сравнимым, запахом крови. Две сотни казаков, сросшиеся со своими конями в единое целое, во что-то похожее на заморских кентавров, неслись выручать терзаемую врагом станицу.
В Решетовской вовсю хозяйничал огонь. Его равнодушные языки с гулом и треском выскакивали из-за плетней, плясали по соломенным крышам, облизывали окна. Казалось, что это рвутся к небу души всех невинно убиенных на этом крохотном степном островке. Само пламя то и дело меняло свой цвет, временами оно горело ровно и ярко, словно выбрасывало в небеса души погибших праведников, а временами приобретало над собой шапку черного дыма, словно поднимало ввысь тяжелые грешные души. Однако, дым быстро рассеивался, словно все их грехи прощались, и павшие обретали небесное успокоение.
С жаром отчаянно мешался и все тот же тяжелый кровавый дух, который был и в степи, только здесь он был намного тяжелее и тошнотворнее. Повсюду валялись окровавленные тела, некоторые из которых были сильно порваны и изувечены. Почти все трупы были женскими, ведь мужчин в селении уже давно не оставалось, и картина множества убитых женщин навевала ощущение жути, прямо-таки апокалиптического кошмара…
Силы карателей были невелики, и после короткого боя казакам удалось освободить станицу. Уцелевшие каратели бежали, побросав все, что не смогли унести. Драному предъявили пленных – троих солдатиков и одного воняющего духами начальника, который совсем не понимал по-русски.
- Смилуйтесь! Не по своей воле шли! Прости нас, господи! – встав на колени, начал причитать молодой солдатик с белыми, как лен, волосами.
- Мы вас прощаем, - промолвил атаман, - Отпустите их!
После этого Драный нахмурился и ткнул рукоятью нагайки в надушенного, - А этого – повесить! Много он безвинной крови сиротской пролил!
Молоденький казачок схватил иноземца за шиворот, и потащил к ближайшему раскидистому дубу, приговаривая:
- Видать, тебя совсем бесы одолели, уже через кожу прут и воздух травят!
Обреченный, как это ему и положено, что-то мычал и отчаянно упирался, но сочувствия ему было ждать не от кого.
Семен тем временем подъехал к родному куреню, который, к его огромной радости и удивлению, был цел и невредим. Вбежав вовнутрь, он увидел свою жену Нюрку, живую и здоровую. Обезумев от радости, он, было, бросился в ее объятья, но тут же заметил присутствие подозрительного гладко выбритого человека с окровавленным кинжалом в руке. Ясно, что этот незнакомец казаком не был, в каждой его черте угадывалась далекая Москва (Петербург тогда только возник, и еще не успел породить характерных для себя особенностей).
- Ты кто таков будешь?! – грозно спросил Семен, надвигаясь на чужака всей своей огромной массой, - Кто таков, спрашиваю?!
Незнакомец пробормотал в ответ что-то несвязанное, чем еще больше распалил гнев атамана. Рука Драного уже коснулась сабли, но тут раздался отчаянный голос Нюрки:
- Не тронь его! Он только что того ирода прирезал, что на меня набросился, подол мне задрать хотел!
Семен обернулся и увидел окровавленное толстое тело. Белый парик с него слетел, обильную пудру смыло кровью, поэтому тело выглядело даже вполне достойным. Украшенное шрамами лицо атамана смягчилось, он похлопал незнакомца по плечу, после чего присел на краешек скамейки:
- Ну, рассказывай, как звать и откуда будешь? – еще раз спросил Драный, теперь – спокойно.
- Зовут меня Данилой, а родом я из Москвы. Мой отец – дьяк Посольского Приказа.
- А чего здесь делаешь?
- Из Москвы я бежал. А почему – расскажу лишь самому главному вашему атаману.
- Кондратию Афанасьичу, что ль?
- Да, ему.
- Любо, - согласился Драный, потом на секунду задумался и продолжил, - Мы завтра едем в Черкасск, поедешь с нами!
- Опять! – воскликнула Нюрка и с горькими слезами бросилась на шею мужа. Столько его ждала, едва не погибла, и вот он опять ее оставляет, одинокую и беззащитную.
- Ладно тебе… - пробормотал казак, - У Афанасьича, вот, жинка вместе с сыном в Белгороде под замком у супостата сидят, и ничего. А тебя я перевезу в Бабскую, там спокойнее, и до Черкасска недалеко. Сами же мы на Азов пойдем …
«Как же они пойдут на Азов?» – стал размышлять Данила, припоминая свои полученные в столице знания, - «Азов – грозная крепость, со стенами и пушками, где легкой казачьей коннице с ней справиться?! Конница – это вроде плети, а крепость – обух, но плетью обуха, как известно, не перешибешь!» Однако, вслух он ничего не сказал, понимая, что не от хорошей жизни собираются казаки идти практически на верную смерть.
На следующий день Драный, Данила и еще около сотни казаков выехали в широкую степь. В таком бескрайнем пространстве Данила ни за что бы не нашел дороге – в какую сторону ни посмотри, все одно и то же, заблудиться легче, чем в лесу. В лесу хоть есть крохотная надежда, что из-за ближайшей елки вдруг появятся огоньки долгожданной деревеньки, а здесь даже не верится, что за беспредельно далеким горизонтом может еще кто-то жить, а если в степи пребываешь один, то кажется, будто ты – единственный человек на всем белом свете! Может, именно поэтому казаки гораздо дружнее, чем люди лесов?
Так размышлял Данила во время долгой дороги до казачьей столицы. Со своими попутчиками он говорил мало, вернее, задал лишь один вопрос атаману Драному:
- За кого вы бьетесь?
- Как за кого? Знамо, за царя!
На этом разговор был окончен, ибо новый приступ ощущения провала в бездну Данила уже не мог перенести. Совсем недавно он мрачно осознал, что нет больше на Руси царя, а, значит, казаки проливают свою кровушку совсем напрасно. Царя нет ни на севере, ни на юге, пустота воюет с пустотой, и не будет в этой войне никакой победы! Уж лучше бы он дома остался, хотя бы тогда отца не изобидел!
В эту ночь небо было черным, на нем не было ни одной, даже самой крохотной звездочки. Чернота неба обнималась с чернотой степи, порождая непролазную темень, в которой не было ни малейшей искорки надежды. Весь этот мрак сливался со звенящей пустотой, разверзшейся в Даниловом сердце, и ему казалось, что его уже нет, есть лишь одна безнадежная и безбрежная пустота. Вот он каков, оказывается, этот самый ад!
Мысль про ад почему-то развеселила Данилу, ведь если он побывал в аду на этом свете, то на том, быть может, и спасется…
Но опять он перенесся своим сознанием на несколько дней в прошлое, когда и началось это странное его путешествие, у которого вместо цели был лишь слабенький уголек надежды. Но и не ехать было нельзя, ведь только лихие действия, только стремительная скачка куда-то способны ненадолго усмирить чудовищную душевную боль, грызущую его нутро своей зубастой пастью.
Вечером того дня он брел по одной из московских улочек и нос к носу столкнулся с очень странной процессией, состоящей из множества знатнейших, но вместе с тем полупьяных людей. Возглавляла это шествие долговязая фигура, неестественно пальцами сжимающая крест, связанный из заморских курительных трубок. Узнать лицо длинного субъекта было невозможно, ибо его черты скрывал толстенный слой сажи, а над его головой возвышались два закругленных рога, на которых играли серебристые лучики полной луны.
Данила застыл, как вкопанный, и принялся испуганно креститься.
- Это что же такое делается-то! – пробормотал он, - Небось, пронюхали бесы, что царь из Руси отъехал, вот и пустились в пляс! Но погодите, царь – батюшка уже вернулся, вот он вам задаст!
Очевидно, это было сказано слишком громко, ибо кто-то тут же дернул его за рукав, а над самым ухом раздался чей-то зловещий шепот:
- Ты чего?! Тихо! Ведь это – царь и есть!
Можно было не поверить, усомниться. Но отчего-то Данила поверил. Уже потом он сообразил, что всегда слова «Царь» и «Солнце» были для него одним и тем же. Но ведь когда Солнце уходит на Запад, оно всегда возвращается с Востока, так как же царь мог вернуться не со стороны восхода, а все оттуда же, со стороны заката?! Должно быть, сгинул в тех мертвых краях наш царь – батюшка, а вместо него явился демон, за царя себя выдающий. Даже на голове у него не похожая на Солнышко Мономахова шапка, а полулуния рогов…
Данила принялся усердно креститься и шептать молитвы. Но демон никуда не исчез, он продолжал свое сумеречное шествие, а вместе с ним – и его свита.
- Господи! – крикнул Данила и бросился бежать. Ему казалось, что рогатый остановился и стал пристально глядеть ему вслед. Ощущение его тяжелого взгляда не исчезло даже тогда, когда процессия уже давно скрылась из вида за домами и заборами.
После этого Данилка ощутил, что его сердце, в самом буквальном смысле, ушло в пятки. Весь страх и весь трепет перешли в жажду дороги, в слабую, но вместе с тем упорную надежду найти настоящего русского царя. С этой надеждой он скакал на взмыленном коне сквозь леса и болота, с ней он выехал на широкую степь.
Во время этой неистовой, лишенной отдыха скачки, он вспоминал морщинистые глаза своего отца, до краев наполненные слезами. И каждый раз его сердце кололи беспощадные иглы совести, ведь с отцом он так и не простился, не получил его благословения.
- Прости! – то шептал, то кричал Данила, и из его глаз вылетали звезды слез. Эти падающие звезды разлетались на мелкие брызги, разносились ветром, смешивались с дорожной пылью. Что поделаешь, побоялся Данила выслушивать длинные причитания предка и его уговоры остаться дома. Да, старик, конечно, очень добр, только доброта его иногда тоже способна принести зло. Он самозабвенно любит царя и не устает повторять, что царь – от Бога, и если он творит что-то непонятное – значит, так Господь ему велел…
Может, надо было с ним согласиться, и Данила всегда соглашался, если бы не случилось того, что произошло сегодня. Старик все равно никогда не поверит в то, что сидящий на русском троне – уже не царь. Не поверит он из-за собственной боязни умереть в стране, потерявшей и своего солнечного правителя и Православие. Наверное, если бы Данила рассказал своему родителю про рогатого субъекта, то мог бы его и нечаянно убить таким известием. Впрочем, перенесет ли отец потерю своего единственного сына?
Так и не заметил Даниил, когда закончились редеющие леса, и пропала дорога под подкованными копытами его коня, перейдя в бескрайнее, всепоглощающее поле. Бледный огонек на самом горизонте привлек его внимание, и к утру он въехал в несчастную станицу, которая уже с восходом Солнца обратилась в безжизненную груду руин.
Петр Алексеевич Романов стоял возле огромной, во всю стену, карты мира и своих владений, начерченной одним из лучших голландских мастеров. Сегодня его лицо было белым, даже слишком белым, а в лишенной рогов голове отчаянно мутилось, отчего ее хозяин был вынужден щедро прихлебывать огуречный рассол из огромной золотой кружки. Что поделаешь, последствия «Всепьянейшего собора», своей любимой забавы! Другая причина тошноты состояла в отчаянном ощущении отсутствия любви со стороны тех, кого он был призван одаривать своей милостью. Его, конечно, уважали, его боялись, но не любили. А прошлых царей любили только за одно их наличие, как любят Солнце, хотя и оно может обжечь, а может скрыться за горизонт и навлечь на страну мрак и холод. Те цари творили добро, но творили и зло, а были среди них и такие, кто даже не притрагивался к объекту своего царствования, но все равно любовь Руси была неизменно на их стороне! По крайней мере, каждый из русских людей побоялся бы даже помыслить о самой возможности противления царевым людям с оружием в руках! А ему противятся, и отцу его противились!
Петр 1 вытер испарину с необычайно высокого лба. Сам себе он в этот момент показался царем ненастоящим, липовым, способным навязать свою волю лишь штыком и плетью, из-за чего она потеряет даже малейшие отблески святости.
Петр Алексеевич глубоко вздохнул, но тут же вспомнил про свой вдохновенный замысел, который уже вовсю претворяется в жизнь. Идея была проста, как и все гениальное – разделить русский народ на две неравные части, на тех, кто с нескрываемым обожанием смотрит на его персону, и на всех остальных. Первых поселить в город, который должен стать кусочком Европы, неведомо какими силами заброшенный в русскую глушь и мрак. На светлых улицах этого города-корабля должна играть музыка, кружиться балы, греметь фейерверки. Удел всех остальных – обеспечивать счастливую жизнь этого «европейского ковчега» и в великом благоговении склонять перед ним свои обнаженные головы. Другой смысл бытия остальных будет состоять в завоевании уважения для избранных среди разноязыкой Европы, которая, к сожалению, не стремиться включить их в свои тесные объятия и лучше всего понимает голос штыка…
Петр поправил складку на камзоле, и пододвинулся ближе к карте. Вот она, звезда, корабль, блистательный Петербург! Горит в самой сердцевине мира (восточная часть карты кончалась размытыми пятнами где-то за Уралом, а западная растворялась чуть поодаль от американского побережья). «Красота!» Но тут августейший взгляд скользнул в нижнюю часть карты, то есть на юг, и длинную фигуру затрясло, даже трубка вылетела из его правой руки и со звоном покатилась на пол. Там зияла самая настоящая черная (или белая, кому как больше нравится) дыра, мертвое пространство, разверзшееся еще до отцовских времен, и без устали источающее бунты и смуты.
Казалось бы, эти земли раскинулись почти рядом, почти под носом, от Москвы даже пешком можно дойти. Но не дойти! Отправляемые туда боевые экспедиции, сформированные из людей опытных, прошедших войну со Шведом, таяли в бескрайних южных просторах, как кусок заморского сахара в стакане аглицкого чая. Все, что было о тех краях известно – это то, что там обитают такие же русские люди, как и здесь, только они не совсем такие, вернее – совсем не такие. Те люди срослись в единое целое со своими стремительными конями, и конские копыта дарят им невообразимую свободу, о какой не мечтал даже самый «свободный» европейский горожанин, имеющий целый рой прописных прав. Их свобода нигде не прописана и не проштампована, она вольная и лихая, такая же, как и их песни, восхваляющие ратную гибель. Будь они на стороне Петра Алексеевича, Шведская баталия завершилась бы в годик – другой, но они не на его стороне. За кого же они бьются? Сказывают, что за царя… Неужели…
Но ведь не могут быть два царя на одной земле! И если тот – царь, то кто же тогда он, Петр Алексеевич Романов?! Кто?!
Ему показалась, будто земля заходила ходуном. Петр поднял трубку и со злостью выбил из него пепел и остатки душистого табака. «Это все от Москвы, боярыни этой толстозадой! Скорее в Петербург, к себе!» – решил Романов, - «А с этим югом, с пузырем, полным опасного гноя, надо кончать, и чем скорее, тем лучше!»Петр живо представил себе свою петербургскую мастерскую, где он отдает дереву и злобу, и волнения и печали, вплетает их в узорные деревянные нити, после чего заторопил с отъездом.Тем временем Данила въехал в Черкасск. Ему навстречу то и дело попадали конные и пешие казаки, некоторые из которых уже изрядно выпили, и весело голосили удалые степные песни. Даже смерть в этих песнях не имела на себе и малейшего оттенка скорби, а была столь же веселой и удалой, как и исполнители. Стало быть, в этих южных краях и умирают по-другому, и на Тот Свет уходят как-то иначе! Данила подумал, что ничуть бы не удивился, если бы увидел этих людей лихо пляшущими на поминках своего соплеменника. «Да, где мало облаков и нет деревьев, там и отношения с небесами совсем другие!» - подумал московский беглец, останавливая своего коня возле большого красивого дома.
Обернувшись, он заметил присутствие множества людей, которые ничем не походили на гулявших казаков, даже цвет их лиц на общем фоне казался болезненно-бледным. Стоя с краю, они молча наблюдали за казачьим весельем, не решаясь пуститься в пляс, побаиваясь, как бы чего не вышло. Как будто прозрачная стена отделяла этот народ от гуляющего люда. То были северяне – беглые крестьяне и солдаты, перешедшие на сторону казаков. «Ничего!», подумал Данила, «Уж их-то детишки не побоятся пуститься в пляс, и никто уже не сумеет их отличить от казаков - удальцов!»
- От самозванца нечестивого бежал? – услышал Данила вопрос, произнесенный громовым голосом из-за его спины.
От неожиданности беглец даже вздрогнул и моментально обернулся. Перед ним стоял огромный казак в расшитой серебром черной бурке, опоясанной алым шелковым поясом. На его простоватом лице из-под густых черных бровей сверкали пронзительно умные серые глаза. Вся его фигура излучала поразительную богатырскую силу, смешанную с таким же поразительным добродушием. Вместе с тем чувствовалась глубочайшая тоска, гложущая атамана изнутри, от которой даже его могучая спина казалась согнутой, будто на ней лежала тяжелейшая, многопудовая ноша.
Булавин, а это был он, пригласил гостя к столу.
- И как там, на севере? – спросил Кондратий.
В ответ Данила подробно изложил свою историю про встречу с рогатым самодержцем.
- Эко ты царя своего любишь! – воскликнул Кондратий, из-за чего Данила немало удивился. Какого царя? Того, рогатого? Или царя вообще, русского царя – Солнце, который не имеет ничего общего с тем, которого он встретил в Москве. Наверное, Булавин почувствовал игру его мыслей, ведь он ни с того ни с сего кивнул головой и заметил:
- Добре!
К чему относилось это слово, Данилка так и не понял, но не успел даже об этом задуматься, как услышал:
- Сегодня ты узришь своего царя!
Опять-таки было непонятно. Что он, снова попадет в Москву, самым невероятным, непостижимым образом, и узрит того, кого видел седмицу назад? Но зачем это Булавину? Уж не заподозрил ли он Данилу в чем-нибудь нехорошем? Тогда верно будет и второе толкование этой фразы, скрывающее в себе скорую его гибель от казачьих сабель, после которой он предстанет перед Царем Небесным? Или…
Тем временем распахнулись двери и один за другим стали появляться атаманы, в расшитых бурках и с кинжалами, заткнутыми за шелковые пояса. Среди них был и старый знакомый Данилы, Семен Драный. Собравшись вокруг стола, атаманы развернули большую карту (наверняка, добытую в одном из боев у нерадивого офицера Петрова войска).
- Вот, братцы, такие дела, - начал Великий атаман, - Сверху на нас напирает полк драгунов, через пару денечков он будет уже у Кривой Луки. А прямо под брюхом у нас чирей зреет, Азов грозится, и не будет нам, братцы, покоя, пока он не будет взят. Поэтому сперва нам предстоит разбить врага на севере, потом взять Азов, и, соединив силы, двигаться на север, на Московию.
Атаманы задумались.
- Не сдюжить, - заметил здоровенный атаман по имени Хохлач, - Силенок у нас не хватит! У Азова пушки, у Азова каланчи, а у нас что? Я думаю, что ловче будет сперва разбить драгунов, а потом сразу двинуть на Москву, а Азов брать голодом, измором.
- Голодом ты Азов не возьмешь! – возразил Булавин, - Туда морем хлеб везут, туда и солдаты пребывают. Стоит нам чуток отойти отсюда – и они, черти, сразу в Черкасске будут!
- Брать Азов! – разом рявкнули атаманы.
- Любо!
Долго еще спорили атаманы и обсуждали предстоящие битвы. В конечном итоге решили, что сперва Драный пойдет бить драгунов, потом Хохлач возьмет в кольцо Азов, после падения которого, примкнет к основным силам. Некрасов и Голый со своими войсками будут выжидать в готовности придти на помощь, а затем повернут на север, в направлении Воронежа.
Данила про себя отметил, что разведка у казаков организована очень неважно, сведения о противнике – весьма приблизительные. Было ясно, что своих людей во вражеском стане у казаков нет. Кроме того, он отчаянно понимал, что соотношение сил сейчас явно не в пользу казаков, ведь полк пехоты, засевший за тяжелыми крепостными камнями – это совсем не то, что те же солдаты, браво марширующие по полю.
Однако, именно от этих лихих людей сейчас зависела его судьба, и он всеми силами желал им хоть чем-то помочь. Но что он мог им пожелать? Не идти на Азов? Так ясно же, что казаки шли туда не от хорошей жизни, просто другого выхода у них не было. Каждому ясно, что когда с севера приходят все новые и новые отряды карателей, а на юге застыл орешек Азовской твердыни, оборона подобна смерти, она распылит по бескрайним просторам и без того очень скудные силы казаков… Но что делать? Выход один – сложить голову вместе с ними! Ведь всяко лучше напитать степную травку своею кровушкой вместе с этими веселыми вольными людьми, чем снова оказаться под пятой рогатого! Да и вряд ли он простит Данилу. Скорее всего, при поражении его ждет позорная смерть от руки палача. Хорошо, если пытать не будет, а то сказывают, что диковинные заморские пытки на Русь завезли…
- Я… тоже, - робко протянул Данила, и прибавил твердо, - Желаю идти на Азов!
- Нет! – твердо ответил Булавин, - У тебя будет своя служба.
Когда атаманы разошлись, Кондратий провел Данилу в небольшой домик, располагавшийся во дворе атаманского дома, и совершенно незаметный с улице. Внутри этого домика располагалась светелка, на полу которой играл в незатейливые игрушки пятилетний мальчик. Его молчаливая, завернутая в платок мать, наряженная в расшитый золотом сарафан, старательно вышивала какие-то затейливые узоры, состоящие из крестов и стрел.
- Береги их, ради Бога! – промолвил атаман, - Я тебе десяток казаков в помощь дам, только береги! А, не дай Господи, что стрясется – живо вези их на Яик, прочь из этих мест! Только тебе и мог доверить!
Поклонившись, Булавин ушел. Этот поклон страшно удивил Данилу, ведь где это видано, чтобы казак кланялся? Или этот ребенок действительно столь непрост, что ему кланяется сам грозный атаман, родной сын которого сейчас томится во вражеской неволе?
Как бы то ни было, Данила поселился возле них, в маленьком чуланчике. Для ребенка он мастерил простенькие глиняные свистульке, его же матери он попробовал задать несколько вопросов, но она на них все равно не ответила. Молчание тягостной пеленой лежало между ними, и Данька предпочитал общаться со своими казаками, с которыми вскоре подружился. Уже через три дня он в совершенстве научился казачьим песням и пляскам, а также искусству пить вино, получая при этом вместо тоски и злобы удалое веселье.
Между тем городок то и дело сотрясался от казачьих песен и цокота копыт, а над его белыми стенами стоял ни с чем не сравнимый, густой запах конского пота. Воины шли на битву, которая для многих из них была последней, но это ничуть не препятствовало веселью, скорее, наоборот – только подогревало его еще больше.
Через пару дней в Черкасск хлынула тревожная весть – в бою под Кривой Лукой погиб Семен Алексеевич Драный, а вместе с ним пал почти весь его отряд. Даня живо представил себе Драного таким, каким он стал сейчас – лежит посреди степи, высохший, расклеванный воронами, устремив взор пустых глазниц в близкую синеву неба, но при этом… все равно продолжает петь! Уж слишком сильна в нем была жизнь, чтобы вытечь из этого могучего тела полностью, без остатка, и воспарить на небеса. Что-то от Семена здесь должно остаться, хотя бы песня…
Теперь все надежды черкассцев были устремлены в сторону Азова, туда, где сражался атаман Лукьян Максимович Хохлач. Лишенный возможности оказаться в чреве битвы, Данила переживал тягостное чувство, состоящее из мысленной сопричастности и полнейшего телесного бессилия, прямо-таки паралича. Как не напрягай все свои силы, а не можешь дать врагу даже слабенького щелчка, и помочь своим ты тоже не можешь, разве только молитвой. Поэтому Данила усердно молился, не делая перерыва даже на сон и на еду. От чудовищного напряжения сил его глаза все время были мокрые, чему очень дивился оберегаемый им таинственный ребенок…
Приазовская степь извергала из себя кромешные тучи пыли, будто тревоги и волнения людей таинственным образом передались и земле, и она заволновалась, закачалась, понеслась серыми облаками. Всадники неслись столь быстро, что виделось – их кони летят на крыльях, и подкованные копыта совсем не касаются земли. Наверное, воины уже начали свой небесный путь, и в этом мире им осталось доделать последнее дело, после которого их души моментально вознесутся.
Пехотные цепи защитников Азова вместе с немногочисленной конницей дрогнули и попятились к белесым стенам, не в силах созерцать подобное зрелище. Свист и лихие казацкие крики неслись с самого неба, молнии их пик и сабель появлялись то здесь, то там, где их совсем и не ожидали. Очумев от неистового шума и колючей пыли, ослепленные металлическим блеском, солдаты бежали врассыпную, прятались за ближайшие кочки и коряги, моля о пощаде падали на колени. Несколько пушкарей побросали свои орудия, и с отчаянным воплем нырнули в мутные воды речушки Каланчи, словно хотели таким образом смыть с себя и свой грех и свой позор. Вместе с ними на илистой отмели барахтался и трехцветный штандарт со сломанным древком, быстро линяя и становясь совсем белоснежным (что это за краски такие были?).
- Не губите! Пощадите! Не оставьте детей сиротинушками! – неслось отовсюду. И их щадили.
Жители Алексеевского городка, предместья Азова, оказались в полной растерянности. Кто-то из них сообразил, что к чему, и уже нес навстречу победителям надкусанный каравай (иного, видимо, не нашлось, ведь кто мог ожидать, что так сложится?!), другой выходил из хаты, держа на поднятых руках образ Богородицы. Привычный ко всему дед продолжал чинить свой сапог, обращая на победителей столько же внимания, сколько обыкновенно обращал на стаи воронья, разгуливающие по его улице. Местные мальчишки перестали обрывать сочные южные яблоки, и широко открытыми глазами взирали на вошедшее в город воинство. Наверное, никогда им еще не приходилось видеть сразу так много железа и серебра, столько веселых, радостных молодцов. Это не то, что азовские солдаты, глаза которых почти никогда не отрывались от земли, словно были они свинцовые, прямо как пули.
Отряд Хохлача втянулся в городок. Казаки радостно шумели, опьяненные своей легкой победой сильнее, чем недавно были опьянены вином. Поистине, это чувство самое сильное из всех, которые способна уместить в своем нутре жизнь человека. Ради него не жаль и головушку под пули поставить, и навалиться живой грудью на холодные вражеские сабли. Все будет вознаграждено с лихвой, и эта награда будет пылать в самом сердце до самой смерти! И, воистину, боится битвы лишь тот, кто видел свою победу лишь в казино – лотерее...
- Идем за ними! Мы их настигнем! Возьмем теплыми! – раздался бас Хохлача, - Я знаю путь, где пушки не достанут!
Однако, если кто думает, что это сказал Хохлач, то он будет не прав. За время сечи, когда вся эта масса коней и людей отчаянно сражалась друг за друга, она приобрела удивительное единство, и превратилась в огромное живое существо, имеющее тысячи рук и десяток тысяч копыт. Мысли его голов передавались друг другу гораздо быстрее, чем их можно было бы выразить словами, которые, к тому же, совсем нельзя расслышать среди сплошного железного лязга и копытного цокота. Ну и что с того, что мысль этого надчеловеческого существа вырвалась из уст Хохлача?! С тем же успехом она могла появиться и из других уст, а могла и вовсе не появляться, сразу перейти в стремительный бросок, не тратя напрасных усилий на раскачивание воздуха.
Крылатое существо понеслось вперед. У тех, кто составлял его тело, пребывал его крупицей, не оставалось и намека на мысли про оставленный дом, про красавицу – жену, про веселых малолетних детишек, про сладости прежних дней. Дума была одна, и выражалась она в подсвеченной солнечными лучами золотой дорожке, идущей прямо сквозь азовскую стену.
Сердца нескольких тысяч казаков стукнули в один момент, и их сознание постигло великую тайну, что нет никаких преград ни на Этом Свете, ни между Этим Светом и Тем. А все видимые стены – это простой обман, бесовский соблазн, злая забава. Вот пройдет еще пара мгновений, и они все будут там, за этими стенами, которые для одиночек столь тверды и тяжелы, которые повергают их в дрожь и трепет, и от дурного уважения падают перед нагромождением белых камней на свои протертые коленки!
Конная лава пронеслась по небольшому полю, ощутив при этом легкую, и вместе с тем безбрежную тишину. Но сторонний наблюдатель – одиночка никакой бы тишины, разумеется, не отметил. Вовсю грохотали пушки, свистели ядра, в клочья кровавого мяса обращались многие человеческие и конские тела. Разорванная, извергающая жизненные соки плоть плашмя стекала в землю, но многоголовый надчеловек (а, точнее, надчеловекоконь) этого даже и не замечал. Он продолжал свой стремительный полет, и сознание павших мгновенно переходило к нему, и поэтому он нисколько не слабел.
Вот уже первый казак достиг стены и с размаху чиркнул по ней своей саблей. Вроде, пока еще она твердая, но это только пока! На него навалились товарищи, конно – людская масса под защитой стен, в недоступной для крепостной артиллерии зоне, сместилась ближе к воротам, самому уъязвимому месту любой крепости…
И тут каменные небеса обрушились на землю. Все живое пространство моментально вспыхнуло, расцвеченное сотнями огненных комет, летящих сверху. То ударили пушки, предварительно вывезенные из крепости, и спрятанные за длинным рвом, идущим по берегу речки Каланчи. Также раздались и выстрелы со стороны моря, где белыми облаками маячили паруса, едва заметные со стороны степи. Проще говоря, казаки попали в хитроумную артиллерийскую засаду, в западню, в волчью яму…
Грохот, свист ядер и свист людей, яростные крики, огонь, вопли, куски мяса, кости, оторванные руки, вырванные из черепов глаза, горящее небо – все слилось в величественную единую картину, имя которой – смерть. Казачий надчеловекоконь запрыгал, заметался, словно решил немного поиграть со смертью перед ее безоговорочным принятием, разогнаться перед своим последним в этой жизни прыжком.
Чугунный шар с утробным свистом закрыл солнце, мир моментально померк, превратившись в некое подобие вскрытой могилы. Выходящие из ворот солдатские цепи с величайшей осторожностью огибали скользкие останки, словно опасались вляпаться в самую смерть. Неожиданно стало очень тихо, и потревожить эту вялую тишину не могли даже редкие ружейные выстрелы, похожие на стук дубины по пустой бочке. Уцелевшие казаки робко оглядывались по сторонам, не в силах сообразить, что же на самом деле сейчас произошло. Чудовищное превращение из разящего надчеловекоконя в досадную индивидуальность наполняло их сердца страшным, как перевернутая луна, смятением…
Свою смерть Хохлач принял легко, даже как-то весело. Глянул в небесную синь, размашисто перекрестился двумя перстами, и рухнул к ногам своего статного коня, успев на прощание поцеловать его гриву. Всем своим обликом он походил на умирающего героя, который одним своим прыжком достиг того места, где уже не существует всех противоположностей этого мира, где победа становится вечной. Да, именно победа, ведь павший в бою – он всегда победитель, даже если его сторона потерпела полнейший разгром…
Черкасск кишел слухами, похожими на отвратительных ядовитых змей. Главным словом каждого из них было отвратительное, как скрежет металла сквозь пронзаемую свою кожу, мерзкое слово «поражение». По своему звучанию оно чем-то напоминает слово «прокаженный», что лишь добавляет гибельности и без того гибельному его звучанию. Говаривали, будто к городу движется войско западной нежити, которую нельзя победить ни оружием, ни известными нам молитвами. Эта нежить с аппетитом жрет людские души, особенно младенческие. Другие вещали о стадах огромной саранчи, вылетевшей из лунного нутра в тот момент, когда ночное светило прошло под землей. Теперь эти твари, конечно же, летят в сторону Черкасска, чтобы замучить его обитателей.
Но самый поганый слух донес до Данилы молодой казак, бурка которого была насквозь пропитана кровью, а вместо одного глаза зияла черная, как ворота на Тот Свет, дыра. Молодчик внезапно ворвался в дом, и его ужасное тело зависло над Данилой.
- Вставай, братец! – скорее просвистел, чем крикнул он, - Беда! Верховный убит! В городе измена! Скоро сюда и они заявятся!
- Что?! Кто убит?! – не понял Данила, считая вестника частью своего дурного сна.
Но казак уже выскочил на улицу. По всей видимости, его раны были смертельны, и он уже был не жилец, но в этих краях никогда не было принято умирать среди жилища, в кругу плачущих и стонущих родственников. Уход в Мир Иной среди степи тоже подобен грозе, точнее, ее стремительной молнии и беспощадному ветру.
От неожиданности Данила выскочил на улицу, где хлестал жесткий ливень. «Странно! А я думал, что дождя здесь вообще не бывает, одна только пыль!» – успел удивиться Данила, и тут же услышал свирепую пальбу, раздающуюся совсем неподалеку. Тут же он понял, что озаряющие небеса вспышки – это отнюдь не молнии, а отсветы пушечных залпов и зарева близких пожаров. Московский беглец живо представил себе погибшего Булавина. Несомненно, он пал в бою, лукавый кинжал и выпущенная из-за угла пуля таких людей не берут. И вот лежит он сейчас, сжимает в руках уже бесполезное оружие, лишенное своего начала, которое сокрыто в человеческой воле. Огромные мускулищи еще хранят в себе удалую силу, но сила эта замерла навеки неистраченной. Кто знает, быть может, уйдет на небеса? Кому только ведомо, зачем на Том Свете нужна эта грубая мужицкая сила, во что она там преобразится.
А глаза мертвого казака, безусловно, остались открытыми, ведь закрыть их, наверное, было некому. И сейчас через них смотрит пронзительный гнев, только уже совсем не земной, не обращенный к конкретным шевелящийся существам. Воистину, это гнев небесный, направленный сразу на весь этот мир со всеми его правыми и виноватыми. Ведь кончилась лишь земное пребывание этого ангела наказания, но не прекратилась само наказание части Бытия, отрекшейся от своего смысла.
«Это конец!» – печально подумал Данила, но тут же вспомнил о том, что должен делать сейчас.
По улице проехал здоровенный казак, одетый во все черное. В руках вместо сабли он держал большую горящую свечу. Размеренный стук копыт его коня, такой несуразный для суматохи, кипящей вокруг, вызывал в сердце какую-то особенно злую тревогу. Отвернувшись от таинственного всадника, Данила бросился к своим казакам.
- Вставайте, братцы! В путь! По коням! – кричал он, и его крик перебивался отчаянным ревом пробужденного ребенка.
В дороге они оказались удивительно быстро, ибо никто не задавал лишних вопросов. Казалось, будто все уже давно знали о таком исходе событий, и внутри себя давно находились в этом пути на восток.
Острым, как сабля, усилием сознания, Данила отсек от себя хвост ненужных мыслей о прошлом и о будущем. Всей своей душой он опять слился со степью, моментально перейдя в состояние тихого, размеренного полета. К рассвету ливень прекратился, ружейный грохот и зарева скрылись за далеким степным горизонтом, и уже никто не мог сказать, были ли они на самом деле. Степное спокойствие передалось даже таинственному, и он тихо заснул в кибитке.
Когда солнце приблизилось к полудню, горизонт за их спинами заполнился пылью.
- Погоня! – догадался русобородый казак по имени Василек.
Данила кивнул головой. Скакать быстрее они не могли, не позволяла кибитка, которая значительно уступала в скорости степному всаднику. Поэтому наличие погони ставило беглецов в весьма затруднительное положение. Но разве кто-нибудь из них сомневался, что эта погоня будет?
Мчались два дня и две ночи, периодически погружаясь в легкий сон прямо в седлах, не покидая коней. Пыль на горизонте тем временем не приближалась, но и не удалялась, наверное, кони у догоняющих были неважнецкими. Постепенно Данила и его товарищи привыкли к этому пылевому облаку, будто оно составляло со степью единое целое, и никто не намеревался их догнать и, по всей видимости, отправить к праотцам. Так и скакали – со степью, с песнями, да с этим вот облаком до тех пор, пока поле неожиданно не кончилось, и перед ними засверкала гладь водной громады. Сказать по правде, Даниил сперва и не понял, что это за блестящая, играющая тысячами солнечных зайчиков поверхность, но Василек дал ей окончательное определение – Волга.
Смесь запахов рыбы, речной травы и камышей вместе с неожиданно нахлынувшей прохладой мигом рассеяли все сомнения. Данила огляделся по сторонам, и увидел причаленную среди камышей рыбацкую лодочку.
- Василек, ты повезешь мать с младенцем, а мы – останемся! – решил он.
Конечно же, Василий долго просил товарищей оставить его с ними, все-таки на миру и смерть красна! Но потом смирился.
Распрощались. Сперва – с Васильком, потом – с матерью и младенцем. Когда Данила на прощание поцеловал малыша, его мать впервые открыла уста и произнесла невероятную фразу:
- Господь возблагодарит вас! Ведь вы уберегли своего царевича!
Данила перекрестился и долго глядел вслед исчезающей лодке немигающими глазами. Пустота, совсем недавно бушевавшая в его нутре, заполнилась великим, пронзительным как солнечный луч, твердым как булатный клинок, смыслом. Даниил почувствовал, что несколько мгновений его жизни в новом качестве во сто крат дороже тысячи прежних жизней. Сердце московского беглеца прямо-таки растворилось в обретенном великом Смысле.
Но стоящее на горизонте облако начало неумолимо расти и приближаться, будто исчезла некая сила, сдерживающая его до этой поры. Его скорость неотвратимо росла, и с минуты на минуту следовало ожидать вооруженных до зубов непрошеных гостей.
Предстоящий бой должен был стать последним в жизни собравшихся на берегу людей – силы явно не равны, а отступить им некуда, за спиной – большая вода. Будущее Данилы и его товарищей представляло из себя громадную красную точку, которую им надлежало поставить на берегу великой русской реки.
Однако, Даниил скорее радовался, чем печалился, ибо его жизнь теперь стала выглядеть стройной и ладной, даже точка в ней получилась красивой, поставленной в самом подходящем месте длиннющей строки. Поэтому, перекрестившись, он принялся готовиться к бою, и его уста при этом источали веселый смех.
Сперва поцеловали в лоснящиеся морды и отпустили на волю своих коней. Нечего им делать в битве среди камышей и камней, некуда на них скакать, ведь за спиной – водные просторы. Особенно долго со своим конем прощался Данила, и из добрых лошадиных глаз капали редкие слезы, такие же соленые, как и человеческие. Потом обнялись друг с другом, простили все грехи и расцеловались. Наконец, взяли в руки ружья и зашли в обильные камышовые заросли, пронзительно пахнущие застоявшейся водой и рыбой.
Облако все росло и росло, заполняя собой видимое пространство. Вот уже ноздри казаков уловили знакомый запах конского пота, а через секунду из серых пылевых недр выглянули копыта передовых коней. Данила прицелился и выстрелил. Потом он сказал Васильку что-то смешное, перезарядил оружие, и прицелился по второму разу.
В ту же секунду его не в меру разгоряченное сердце почувствовало тяжеленный толчок, пробравший его до самого огненного нутра и моментально охладивший неистовый внутренний пламень. Расстилающийся перед глазами мир, состоящий из сотен камышовых тростинок, сжался до размеров крохотной точки, не имеющей ни глубины ни высоты. В пересохшем горле навеки застряло лишь одно слово:
- Прощай!
Товарищ Хальген
2006 год