Чтоб светом стать и пережить себя

 


Знаменательное событие произошло в сентябрьский день 2004 года в городе Белогорске Амурской области. На доме по улице Северная 14 была установлена памятная Доска замечательному Дальневосточному поэту Игорю Алексеевичу Ерёмину. Она установлена в день семидесятилетия со дня рождения поэта. Более двадцати лет его нет рядом с нами
 
Известный российский поэт, главный редактор журнала «Наш современник», заканчивая своё вступительное слово к сборнику Игоря Ерёмина «Земные корни» восклицает. «Поистине богата ты талантами земля!» Это было в семидесятые прошлого столетия. В эти годы стихи и поэмы Ерёмина часто печатались в «Нашем современнике». Поэзия его остаётся актуальной и во многом непревзойдённой и в нынешние дни…


«Здравствуй, Игорь Алексеевич, – говорю я мысленно и присаживаюсь на лавочку напротив памятника Ленину, окрашенного в серебристый цвет. Краска уже поблекла, и видать ещё с прошлого года не прикасалась к каменному вождю революции заботливая рука. В небе не спеша, двигались с севера редкие тяжёлые тучи. Парк то погружался в сутемь, то выныривал из тени. Вот к памятнику подошли двое мастеровых, установили лестницу. И один из мужиков забрался наверх, другой стоял внизу, держа банку с раствором на поднятых руках. Тот, что вверху окунал в неё мастерок и замазывал трещины.
– В Москве из мавзолея норовят убрать, – неожиданно заворчал он, – а мы раны его зализываем. Кому нужно, коль прошлое рухнуло? – И зло сплюнул.
– Ишь, ты! Рухнуло! – откликнулся снизу, немного старше первого, с худым измождённым лицом. – а память?! – воскликнул он, – её-то куда? Нет, историю не так–то просто перечеркнуть. Это факт, – кивнул он своим мыслям маленькой птичьей головой и приподнял банку с капающим раствором.
Я слушал их, сидя на лавочке в парке имени Дзержинского города Белогорска, куда и привела меня память о замечательном Амурском поэте Игоре Алексеевиче Ерёмине. В мыслях мелькнули строчки из его стихотворения «Ходоки».
 …Шли к Ленину – заступнику, вождю –
 Ходатаи соломенной России.
 И боль, и неуверенность свою
 К нему в сердцах открытых приносили.
Не в один ли из вечеров, когда вместе с поэтом сидели мы здесь, пришло ему на ум это понятие, потом откристаллизовавшееся в поэтических строчках?
 … А Ленин, он не просто понимал,
 Что прежний опыт правит их душою.
 Он в них саму Россию поднимал
 Из прошлого в грядущее большое.
И как бы в небыль ушли те двое, приводившие в порядок каменное изваяние вождя, память повела меня на тропу тридцатипятилетней давности.
Я женился в армии на втором году службы. После демобилизации остался в Белогорском районе амурской области. Ещё с детства с непостижимой силой меня тянула к себе литература. Служа в армии, я публиковался в газетах «Суворовский натиск», «Ленинский путь». Стихи мои звучали по областному радио. Это и привело меня к мысли попробовать свои силы в журналистике. Вот и приехал из Томичей, где жил в то время, в Белогорск узнать, не возьмут ли на работу в редакцию газеты.
Проходя через парк имени Дзержинского заполненного музыкой репродуктора и хлопаньем дверей верандного вида кафе, я увидел на лавочке крепко сбитого с рыжей шевелюрой человека. Спросил.
– Не подскажите, где здесь «Ленинский путь»?
Щёки рыжего дёрнулись в усмешке.
– Мы все идём его путём.
Я не принял юмора и расспрашивал дальше.
– Редакция где–то здесь.
– Вон там, – кивнул он в сторону деревянного забора, за которым возвышалась шиферная крыша одноэтажного здания. – Что хотели?
– Насчёт работы.
– Журналист?
– Нет, но…
– а-а, – протянул он безучастно и глаза его, голубые и слегка на выкате, потеряли ко мне всякий интерес и тут же вонзились взором в белокаменную фигуру вождя, что ушла в сутемь набежавшей тучи.
А уже через два дня мы сидели с ним в комнате с печным отоплением. На толстых из тяжёлого дерева дверях висела табличка «Отдел писем» Я уже знал, что мой начальник, этот солнцеголовый человек – поэт.
За окном обильно сыпался жёлтый лист. От печки исходило благостное тепло и поднималось к высокому потолку. Игорь Алексеевич регистрировал в журнале пришедшие письма, а я листал подшивку «Ленинского пути» и ощущал себя как-то радостно-неуютно. Приняли на работу, и я был, конечно, счастлив – оказался в журналистском коллективе. Но пока без дела, что и тяготило.
Заглянул редактор, бывший капитан третьего ранга, и кивком головы позвал нас к себе.
– селе Новом, – сказал он, когда мы оказались в просторном в одно окно кабинете, – есть интересный человек – директор школы. Он начал учительствовать в годы гражданской войны. Ему исполняется 75. нужно к октябрьским праздникам написать о нём очерк. Сами, Игорь Алексеевич возьмётесь или новенького пошлёте?

– Анатолий Михайлович, он ещё в армии с нами сотрудничал. Вы знаете, вот пусть и едет, утверждается, – сказал Ерёмин и как–то безучастно посмотрел на меня, словно и ни мне решил он доверить это дело.
– Смотрите, это задание райкома партии, как бы потом не краснеть.
При этих словах я почувствовал, как щёки мои запылали. Действительно, а вдруг не справлюсь? Очерков я ещё не писал. Но отступать не хотелось.
–У журналиста не может быть второстепенных материалов. – Ерёмин снова вскинул на меня взгляд голубых выпуклых глаз и погладил левое плечё, в том месте, где оно было прострелено. Это уже потом я узнаю, что в молодости Игорь Алексеевич стрелялся. Одни говорили, что причиной тому явилась поэзия, а если точнее – непонимание поэта окололитературными чиновниками, другие, в том числе и жена поэта Галина Никитична, утверждали, что это последствия ранней несчастной любви. Пуля прошла мимо сердца, и редкий счастливый случай подарил стране большого поэта, о котором редактор журнала «Наш современник» Сергей Викулов в последствии скажет: «Поистине богата ты талантами земля!»
…Своё первое задание я выполнил, наверное, неплохо. Мой очерк «Директор школы» поместили на редакционной Доске «лучшие материалы». За него выдали премию, но главное – мы подружились с Игорем Алексеевичем. И эта дружба сохранилась до конца его жизни, а не так много было отпущено поэту. Он прожил всего 49 лет. Последний сборник, «Зрелость» подготовленный самим поэтом, вышел уже после его смерти.
Но вернёмся в тот 1966 год, когда я пришёл в «Ленинский путь».
Жить я поселился у дальних родственников моей жены, которая с малолетней дочерью пока оставалась в военном совхозе, где преподавала математику в школе. Одному после работы было скучно, и я ходил на набережную неширокой с жёлтыми водами речку Томь. О чём-то мечтал здесь под всплески холодных волн, потом бродил по улицам Белогорска, впитывая его вечерние звуки. Два месяца назад город отметил свою сто шестую годовщину. Он был ровесником Владивостока, где я родился, и уже этим был для меня родным. Ровный, с небольшим нагорным плато, по правую сторону от реки, он стремительно застраивался белокаменными пятиэтажными зданиями. Особенно быстро изменялся облик привокзальной площади. С населением 75 тысяч человек, Белогорск по своему географическому расположению имел хорошую перспективу дальнейшего развития. Здесь располагалась одна из самых крупных железнодорожных станций Амурской области, откуда шли поезда на центр области – Благовещенск. На станции в то время происходила модернизация: выстроили светлый, просторный вокзал. На перроне установили памятник Ленину, расширился грузовой парк. Недалеко от вокзала располагались вагонное и локомотивное депо. Во всей области и далеко за её пределами хорошо знали продукцию Белогорского завода «Амурсельмаш», выпускающего теплогенераторы для нужд сельского хозяйства. В этом же районе города высился крупный мясокомбинат, недалеко от него и высотой поменьше находился овощеконсервный завод, а чуть поодаль – шиноремонтный завод. Близко к городу прилегали поля совхозов и колхозов как Белогорского, так и Серышевского районов. Кстати, в Серышево, в газете «Сельские новости» Игорь Алексеевич начинал свою журналистскую деятельность.
Помимо средних школ, в Белогорске имелись профессиональные училища, музыкальное, и экономический техникум.
В этом городе на берегу неширокой илистой речки Томь и формировалась личность поэта Игоря Алексеевича Ерёмина…
На то время в редакции подобрался очень одаренный коллектив. Игорь Ерёмин, Андрей Гажа, Георгий Кузьмин и автор этих строк писали стихи. Редактор Анатолий Михайлович Дербышев, Владимир Иваровский, Евгений Свиридов и Александр Тряпша – двоюродный брат хорошо известного Хабаровского поэта Валерия Тряпши прозу. Прозу писал и Георгий Кузьмин, который вторым после Ерёмина станет членом Союза писателей СССР, уедет на жительство в Хабаровск и станет поднимать исторические темы. В 1999 году выйдет его роман «Пылающий омут». Георгий Григорьевич писал его почти тридцать лет. Первые короткие наброски этого произведения печатались в «Ленинском пути» ещё в то далёкое время, когда все мы работали в одной редакции.
Ещё Пушкин говорил о великом значении в литературе серьёзной критики. Правда, мы не имели крупного критика, и всё же наше творчество было под зорким оком заведующего сельскохозяйственным отделом Анатолия Павловича Дроздова. Его едкие эпиграммы в адрес пишущей братии заставлял тех серьёзнее относится к своему творчеству. Пройдя хорошую журналистскую школу, Анатолий Павлович в последствии возглавит областную газету «Амурская правда» и будет руководить ею долгие годы.
Помнится, мы устраивали в «Ленинском пути, литературные диспуты, выступали в школах, часто выходила литературная страничка. И, конечно же, первой величиной значился Игорь Алексеевич Ерёмин. Нет, он вовсе не рвался в лидеры, но его талантливое творчество обязывало нас прислушиваться к его советам и понимать, что в своём поэтическом развитии Игорь ушёл от нас далеко. Мы спешили за ним, не желая сознавать, что по-разному одаривает природа людей. Ни всем суждено стать композитором, художником или поэтом, хотя в отрочестве почти все проходят через это. С высоты своих нынешних лет я с тёплой печалью вижу, какими были мы тогда наивными, считавшими себя гениями и постоянно стремящиеся сделать что–то необыкновенное.
Помнится, как наш добрейший ответственный секретарь Андрей Гажа, очевидно, и во сне видевший свой будущий поэтический сборник, сделал макет очередного номера газеты в виде книжечки, а редактор уступил ему. Потом пришлось отчитываться во всех партийных органах города и района. Но мы не унывали. Литстранички продолжали выходить. Там печатались стихи Виктора Могильникова, Геннадия Захарова, Кадомцевых – отца и сына, Андрея Гажи. Подготавливая эти страницы, Еремин совсем редко помещал там свои стихи, ибо он хорошо отличал стихотворство от поэзии. Первое, конечно, имеет отношение ко второму, но оно мертво, словно написанное роботом. Зачастую не открывает ничего нового с их сотни раз заезженными словообразами, потому и остаётся тем, что далеко от поэзии, как свет далёкой звезды. Уже тогда это отлично понимал Ерёмин и всего себя отдавал работе над словом.
Однажды он заболел. Я пошёл проведать его. На заиндевевших ветках трещал тридцатиградусный мороз. Одетые в белый пуховик снега прогибались ветки тополей. Ерёмин жил в самом конце улицы имени Кирова, как сейчас помню за номером 205.
В квартире поэта было холодно. Вряд ли отогреешься после уличной стужи. Дочери Ерёмина (их было трое) сидели в крохотной кухне в пальто, и пили горячий чай. Жена расположилась у окна с иглой в руках, чинила школьную форму. Игорь, укрытый одеялом, лежал на диване.
– Я, наверное, не вовремя? – спрашиваю Галину Никитичну. И киваю в сторону дивана. – Спит?
– Ну, где уж там. Будет он спать. Пишет.
И тут и в самом деле, высовывается рыжая голова, в глазах смешинки.
– Послушай, что я написал. – Прокашлялся, приближая к глазам измятые под одеялом листки, и прочитал.
– Внутри нетопленого клуб
 На стенах изморозь бела,
Но я дышу, и пара клубы
Гоню в ладоши не спеша…

Это будет стихотворение о том дне, когда в промёрзлом клубе мы дети радовались вместе с взрослыми Победе под Сталинградом. Что–то вот тяжело идёт…
Со временем этот разговор забылся, мало ли чего приходит поэту в голову. Может, не получилось, не написал. Но уже через годы, когда Игоря не стало, читая его последний сборник «Зрелость» я встречаю:
 … А у него в усталом взгляде
 сегодня радость.
 В первый раз!
 Он говорит о Сталинграде,
 С победой поздравляя нас…
 Игорь Алексеевич был оптимистом, которому брюзжание и нытьё являлось чуждым элементом. Он никогда и никому не делал поблажек, но и не терпел, если эти поблажки исходили от других к нему. Профессор Благовещенского пединститута Борис Афанасьевич Лебедев рассказывал:
Однажды в пору студенчества Ерёмина у меня вышел с ним казус. Студентом он был успевающим и многообещающим. Писал стихи, печатался. Хорошо знал русскую, советскую и зарубежную литературу. Уже и не помню, какая была тема, но ответил он хорошо, и я поставил ему отлично. И что ж ты думаешь? Тут же по окончании занятий он зашёл в деканат и пожаловался. Что я завысил ему оценку, мол, на отлично он не знает. Вот такие пироги…
И эту ерёминскую требовательность не только к другим, но и к себе могут подтвердить поэты Приамурья Игорь Игнатенко, Олег Маслов, Виктор Алюшин, Станислав Демидов. У Ерёмина было какое-то чутьё на талантливых людей. Очень внимательно следил он за творчеством белогорских литераторов Могильникова, Захарова, Коротаева. К последнему нередко выезжал на дом в Возжаевку, помог подготовить подборку его стихотворений для журнала “Дальний Восток”.
Если были попытки получить его признание за счёт подношений, то они оканчивались безуспешно. Он не боялся дать точной оценки творчества того или иного автора. Так, например, о Станиславе Повном, пробовавшем свои силы в поэзии, говорил, что Повный — поэт условный. Это определение спустя годы подтвердилось. Станислав являлся инвалидом войны по зрению. И вот, читая журнал своих собратьев — слепых поэтов, он украл их стихи, и составил из них сборник “Я расту”. Сборник вышел в Хабаровске с предисловием детского поэта Бориса Копалыгина. Шуму было много. Вряд ли Игорь Алексеевич после такого поступка Станислава Повного мог поддерживать с ним дружеские отношения. Но это будет ещё не скоро, а тогда, в 1966 году, события развивались следующим образом.
Буквально через пять месяцев после моего прихода в редакцию Игорю Алексеевичу пришлось оставить газету.
Наверное, не стоит вставать в позу судьи, отыскивая сейчас виновных, но следует честно отметить, что в партийных кругах Ерёмина не жаловали.
Он писал талантливо, серьёзно. Каждого своего газетного героя ставил на то место, где ему и следовало быть в жизни. Из-за этих материалов нет-нет да и происходили нелицеприятные разговоры работников горкома, райкома партий с редактором Анатолием Михайловичем Дербышевым. Бывший фронтовик, в своё время не один год проработавший собственным корреспондентом “Амурской правды”, Анатолий Михайлович как мог и сколько мог, защищал своего сотрудника, и всё же конфликт достиг своего апогея.
Я тут же вспомнил холодный зимний день, рыжеватых девочек на тесной кухоньке и солнцеголового поэта, высунувшегося из–под одеяла.
… Вместе с Игорем Алексеевичем довелось работать недолго – всего четыре месяца. Поэт написал статью о спорте и высказал в ней совсем иное мнение, чем имелось оно в райкоме партии. Состоялось партсобрание, на котором Ерёмин не изменил своих взглядов и отказался публично признать свои ошибки. Естественно, такое не оставалось ненаказуемым. Сумели сфабриковать общественное обвинение его жены, якобы пытавшейся что–то украсть в промышленном магазине. Расчёт был верным. После такого обвинения, хотя дело до суда и не доводилось, Игорь Алексеевич вынужден был оставить редакцию. В начале 1967 года поэт уезжает в Биробиджан, где в течение двух лет работает в областной газете «Биробиджанская звезда». Но и в Амурской области имя его не теряется. Ерёминские стихи звучат по областному радио, стихи поэта публикуются в областных и районных газетах. О нём говорят с уважением даже тогда, когда, казалось бы, надо обидеться.
– Да, друг у тебя интересный, – говорил мне профессор Благовещенского пединститута Борис Афанасьевич Лебедев. – Он, как и ты был моим студентом. Литературу знал великолепно. Ну, вот за эти знания я ставлю ему отлично. А, Игорёк, чудак, представляешь, пришёл в деканат и пожаловался, что я завысил ему оценку. Вот такой казус… Собственно говоря, что здесь обижаться, ведь он поэт от Господа.
В Белогорск Игорь Алексеевич возвращается в 1969 году. В тот же год выходит в хабаровском книжном издательстве поэтический сборник «Ладони». Стихи Еремина начинает печатать «Наш современник». Там же, в Москве издаётся сборник «Земные корни». Его принимают в члены Союза писателей СССР. Поэт работает плодотворно и о своём труде пишет так.
 Когда живёшь переживая.
 Когда от множества обид
 Душа, как рана ножевая,
 В часы бессонницы болит,
 
 Тогда нет ничего разумней,
 Чем взять работу потрудней,
 Пот, проливая, как слезу, в ней
 И находя опору в ней.

 Ей, отдаваясь без остатка,
 Поймёшь, что жизнь – хотя горька,
 Но в час душевного упадка
 Работой всё–таки сладка.


 Забудешь каждую обиду.
 И всё, что мучило сперва,
 Всё, в чём ты клял судьбу–планиду,
 Всё нипочём, всё трын-трава.

…За эти два года кое-что изменилось и в моей жизни. После ухода Ерёмина из редакции, я несколько месяцев возглавлял отдел писем, затем –сельскохозяйственный и попутно работал с начинающими поэтами. Однажды в редакцию вошел высокий смуглый человек. Это был Джеймс Ллойдович Паттерсон, на памяти старшего поколения он сохранился маленьким негритёнком из кинофильма «Цирк».
Бывший лейтенант морского флота, окончивший литературный институт, Джеймс к тому времени имел два поэтических сборника, собирал материал об отце – дикторе Всесоюзного радио умершего от контузий, полученных во время войны. Наша дружба с Джеймсом сохранилась и по сей день. Бывая в Москве, я всегда проведывал Паттерсона, но вот десять лет назад вместе с мамой Верой Ипполитовной Араловой хорошо известным театральным художником Джеймс уезжает на жительство в Америку, к родственникам по отцовской линии. Спустя семь лет я разговаривал с братом Джеймса Томом, и тот сообщил, что где–то в августе Джим и мама возвращаются в Россию. Это замечательно, когда поэты возвращаются домой. Не менее важно вернуть большого мастера художественного слова из неоправданного забвения. Особенно сейчас, когда эфир заполнен бездуховной песенной баландой, когда достойной поэзии и прозе уделяется мало внимания, а на страницы попадает то, за что оплачено из толстых кошельков. Графоманство и бездуховность оставляют глубокие нравственные шрамы, как в нынешнем обществе, так и в поколениях будущего, а будущее напрямую зависит от нравственного воспитания, чему и должна служить литература, глубокая по содержанию, добрая попутчица в нелёгкой жизни человека.
Джеймс не вернулся в августе, прошёл год и второй, молчит его московский телефон…
… Вернувшись в Белогорск уже зрелым поэтом, Игорь Алексеевич разрабатывает новые темы, пробует писать прозу, но об этом пока знают немногие. По-прежнему остаётся он верен ленинской теме. А помните, как пострадал он от партработников, потеряв работу? Он не ожесточился, потому что хорошо понимал: идеи революции, идеи коммунизма это одно, а человек с билетом партийца – это совершенно другое. Вот почему так пристально всматривался поэт в глубинное преобразование нашего государства из царского самодержавия в новое, развивающееся общество, где всё создаётся и накапливается для всех и каждого в раздельности. И опять и опять поэт возвращается к ленинской теме. Снова мы часто встречались с Игорем Алексеевичем на лавочке возле памятника Владимиру Ильичу.
 
… Чуть полегчало, и за дело.
И через годы на века
Как завещание летела
Его бессмертная строка.
Вот так и жил, служа отчизне.
А между тем Ильич не раз
Считал, что мало сделал в жизни, –
Он, столько сделавший для нас.

Разве эти строчки только о Ленине? Нет, это обращение к каждому из нас, чтобы не обольщались мы сделанным, не успокаивались, а, сделав одно, уверенней пошли бы дальше, созидая ещё лучше и качественней.
… Случилось так, что в год возвращения Игоря Алексеевича в Белогорск, мы получили с ним квартиры, при чём они оказались в одном доме и одном подъезде. Ему дали четырех комнатную на третьем этаже, мне – трёхкомнатную – на первом. Всё чаще и чаще стали наезжать в Белогорск литераторы. По долгу засиживались в рабочем кабинете поэта тогда ещё только начинающие свой путь в литературе Олег Маслов, Виктор Алюшин, Игорь Игнатенко. Угощаясь вином, но без курева, Ерёмин не курил и не терпел запаха табака, шёл разговор о большой поэзии, рассматривались рукописи начинающих. У Ерёмина было особое чутьё на одаренных людей. Как зёрна от плевел быстро отличал он поэзию от стихоплётства. Умел дать точное и ёмкое определение творчеству того или иного литератора. Иногда оно могло показаться жёстким и обидным, но не мог он ради своей сиюминутной выгоды похвалить то, что к поэзии не имело отношения.
«Повный - поэт условный.» – часто говорил он о творчестве Станислава Повного. Ему напоминали о том, что Станислав бывший сын полка, юнгой потерял зрение и нужно иметь снисхождение к слепому человеку. Тем более у Станислава вышла в Хабаровске книжка детских стихов с предисловием Бориса Копалыгина. А Борис хороший детский поэт и ошибиться не может. Но Игорь оставался при своём мнении, хотя и Копалыгин никогда не потакал халтуре. А случилось здесь совершенно неожиданное. Станислав Повный издал под своим именем чужие стихи, опубликованные в журнале для слепых.
… жизнь текла своим руслом. Моя дочь Ольга училась в одном классе с Наташей – вторая дочь Ерёмина. Последнюю – Верочку он всю жизнь звал «мальчик мой». Чувствовалось, что поэт очень хотел иметь мальчика, а у него были одни девочки. Возможно, страсть иметь мальчика имела свои корни в давнем детстве поэта, когда жил он в большой дружной семье, где было много мальчишек. Родился он 17 сентября 1934 года в селе Понзари Тамбовской области. В семье насчитывалось пятеро детей. Игорь – первенец. Потом родились Эдик, Лёва, Владимир и Лариса. Вскоре после Великой Отечественной войны семья Ерёминых переезжает на Дальний Восток. В Волочаевке Ерёмины – отец и сыновья-подростки срубили дом и навсегда бросили здесь вои корни. Отец – Алексей Акимович учительствовал, мать – Зоя Васильевна занималась домашним хозяйством. Своих родителей Игорь Алексеевич любил большой сыновней любовью. И часто в своём творчестве поэт обращается к образам родителей.

 Умирающей матери взгляд
 Он последний, другого не будет,
 Потому сын вовек не забудет,
 Что, прощаясь, глаза говорят.

 - Мальчик мой! – оживают в глазах,
 Как в словах, то ли вздох, то ли голос.
 Смерти, мол, не боюсь ни на волос –
 За тебя моя боль и мой страх

Читаешь это стихотворение, и вместе с поэтом сопереживаешь потерю близкого человека, словно и тебя накрывает эта утрата огромной болью.

 Умирающей матери взгляд,
 Может, что-то ещё напоследок
 Говорил он под вздохи соседок
 Разглядеть бы, да слёзы слепят.

В последние годы своей жизни поэт часто вспоминал Понзари и предлагал мне съездить в Тамбов в края его детства. Но у нас всё как-то не выходило. И в первую очередь из-за того, что Игорь Алексеевич катастрофически боялся высоты и наотрез отказывался лететь самолётом. Добираться поездом, на это нужно было много времени, которого всегда в обрез. Но мысленно он жил тем далёким, ибо, как не мной сказано «воспоминания – есть Рай, откуда никто не может нас выселить».
И появились стихи о том далёком, как, например, «Свет в окне»

 Тронет вожжи отец:
 Но, Чубарый!
 А Чубарый и сам по себе,
 Чуя запах жилья, будто парой
 Тянет воз торопливо к избе.
 Далеко ещё. Но, как указкой
 Тычет батя кнутом в темноту.
 Ждут! – басит он со сдержанной лаской,
 Свет, в окне разглядев за версту.
 Хорошо-то, как после дороги.
 После пыльной его кутерьмы,
 Знать, что встретит нас мать на пороге
 Как бы поздно не прибыли мы…

… В Волочаевке первым из отцовского дома уехал Игорь. Но и студентом он не забывал проведывать родителей. Сюда же в первый год своего учительства, он приехал поработать со школьниками на совхозных полях. Тут и встретилась ему светловолосая тоненькая как лоза молодая агрономша.
– Сейчас я и не упомню, – рассказывала мне впоследствии Галина Никитична, – из-за чего у нас вышел скандал. Но именно так началось наше знакомство. А через два дня там же на грядках, дождавшись, когда школьников рядом не было, он вдруг заявляет: завтра приду к родителям руки твоей просить. Я чуть с лошади не упала. А он и в самом деле пришёл. Мать его, Зоя Васильевна, предупреждала: «Смотри, Галина, характер у него не из лёгких». Так оно и оказалось. Когда его брат Эдик приезжал, всегда эти встречи заканчивались скандалом.
С братом Игоря Эдиком, который рос в большой семье вторым ребёнком, я познакомился, когда тот уже служил старшим лейтенантом недалеко от Белогорска. Это был высокий, спортивного вида человек. Он, как и Игорь Алексеевич, в своих суждениях большей частью оставался не уступчивым и компромиссов не признавал. Следует отметить, что поэт, в отличие от своего брата, не очень-то посвящал в свои мысли и взгляды окружающих его людей. Он любил слушать других, и то, если это была не просто словесная баланда, а когда просматривалось в разговоре какое-то зерно для будущих стихов.
Меня тянуло к этому человеку. В том, 1969 году, когда Ерёмин вернулся в Белогорск, я работал собственным корреспондентом Амурского телевидения по Белогорскому и Серышевскому районам. Иногда Игорь ездил со мной на съёмки, чтобы набраться впечатлений. Выезжали мы с ним и в Возжаевку к учителю и поэту Коротаеву, наведывались в военсовхоз к моей тёщи угоститься яблоневой бражкой. В городе мы обычно ходили втроём. Игорь Ерёмин, баянист Владимир Евстюхин и автор этих строк. Нас часто можно было увидеть за одним столом в одной из вечно прокуренных "забегаловок" города. Там к нам присоединялся рабочий завода «Амурсельмаш» Николай Дегтярев. Он жил в собственном доме с уютным благоухающим зеленью двором, куда мы порой и перебирались от звона стаканов и табачного дыма. Из настежь распахнутого окна хрипел голос Высоцкого, к песням которого Ерёмин относился отрицательно, но помалкивал, чтобы не обидеть Дегтярёва. А тот разливал по стаканам вино и читал свои стихи. Игорь вроде бы слушал, но я знал, что мыслями он где-то далеко, ибо то, что читал Николай Дегтярёв, к поэзии мало имело отношения.
Иногда мы выбирались на берег Томи. Евстюхин, брал с собой оранжевый баян, чаще всего меха которого так и не показывали свою широту, и не трогали музыкой знойный день и желтизну быстро мчавшихся вод. Дно реки илистое с неожиданными ямами, бывало, попадая на них, купающийся человек тонул. Но известно, что пьяному море по колено, и мы лезли в этот широко струящийся поток реки. Правда, и здесь Игорь Алексеевич оказывался как бы обособленным участником нашей компании. Он оставался на берегу и созерцал окружающее его, воспринимая всё по-своему, по-ерёмински.
Он не был вхож во властные структуры, и не устраивали презентаций по выходу его поэтических сборников, как это бывает сейчас, когда хотя и малыми тиражами, но сплошь и рядом появляются книжонки псевдопоэзии, и те стремятся засветить себя на поэтическом Олимпе. В отличие от таковых Игорь Алексеевич работал так, чтобы стихотворение было наполнено силой речи, обаянием словесности, чтобы оно удивляло тайной естественности и свободой языка.

 * * *
 Зимы заснеженные виды
 Не восхищают, а гнетут,
 Когда смотрю, как инвалиды
 По скользкой наледи идут.
 Вот летом это незаметней.
 Протезы или костыли,
 Они свой стук теряют в летней,
 Звук поглощающей пыли.

 А на морозе скрип их резок,
 И плачет и скрежещет снег,
 Когда проходит на протезах
 Войну прошедший человек.

 Его завижу, и тоскую
 Враз отзывается во мне
 И сорок первый под Москвою,
 И всё, что было на войне.

… В рабочем кабинете, где он и спал, не было ничего лишнего: железная с панцирной сеткой кровать, голые стены, письменный стол журнального варианта с пишущей машинкой с краю и небольшая стопка книг. В основном словари. Вид из окна этой комнаты выходил во двор с высокими тополями, за которыми просматривался кусочек городской дороги и стела комсомольцам, павшим на фронтах Великой Отечественной войны.
Увидев меня из окна, он призывно махал правой рукой, левая, повреждённая давним выстрелом, обычно находилась в опущенном полусогнутом состоянии. Я заходил, мы выпивали по стопке–другой. Он читал новое, только что написанное и никогда не спрашивал: нравится ли. Очевидно, по выражению моего лица понимал, какое впечатление производит прочитанное им. А я, улавливая музыкальность и ритм стиха, и чувствуя. Как что–то раскрывается во мне от услышанного большое, волнующее, вдруг вспоминал когда–то прочитанное о поэзии у Адалис – замечательной поэтессы начала прошлого столетия. « …В этом (о чём говорилось выше. Авт.) и есть сила поэзии. Но не только. Главное в остатке. Стихотворцу необходимо знание техники стиха, но надо знать и причины и способы поэтического воздействия. Поэзия – это мышление образами». Поэтому не случайно в углу под шторой под шторой ерёминской комнаты часто валялись исписанные и вскоре скомканные листки бумаги. Поэт искал свои образы, а те давались, конечно же, не так просто. Он упорно работал над построением фразы, как бы пробуя на вкус и цвет каждое слово, что, наверное, и является для поэта способом познания действительности. Пианисту даны, если я не ошибаюсь 78 клавиш, чтобы донести до нашего сознания великие творения композиторов, то писатель, поэт имеют в своём арсенале всего 33 буквы. И от того, как литератор творец варьирует ими, зависит мощь и красота созданного им.
Мы никогда не касались с Ерёминым темы моего творчества. Я – потому что боялся отдалиться от поэта и еще, потому что видел, как далеко мне до Игоря с моим слабы творчеством. Ерёмин, очевидно, потому что не любил лезть туда, куда его не приглашают, ещё он, как мне казалось, считал меня пленником кино. Возможно, так оно и было. Работа собственным кинокорреспондентом, я подружился с директором кинотеатра Россия города Белогорска Александром Михайловичем Рыжковым, и мы создали народную киностудию. До этого она числилась любительской, у её истоков стоял преподаватель Физики Владимир Ефимович Богдан. Теперь мы подняли киностудию на новый уровень развития и помимо городских новостей снимали киноочерки о передовых людях города и района. Уже были отсняты ленты о героях социалистического труда учительнице Марии Иосифовне Лисицыной, машинисте локомотивного депо Михаиле Ефимовиче Горбачёве, о белогорских ребятах Анатолии Денисенко и Владимире Гаюнове, погибших при защите острова Даманский. Часть наших документальных фильмов представлялась на ВДНХ СССР. Времени было в обрез. И всё же – нет, нет, да и появлялись мои рассказы и стихи в газете «Ленинский путь». Старых сотрудников в редакции оставалось всё меньше и меньше. В Поярково уехал возглавить тамошнюю газету Анатолий Михайлович Дербышев, в Благовещенск в «Амурскую правду» – Анатолий Павлович Дроздов. Владимир Иваровский занялся живописью и работал где–то художником. Андрей Гажа изредка подавал весточки из далёкого Анадыря, Александра Тряпшу я встречал теперь в военном совхозе. Он и раньше прихрамывал на правую ногу, сейчас же, как мне казалось, хромота эта обозначилась явственней. Саша стал директором школы, и я никогда бы не подумал, что этот интеллигент, а таким он, очевидно, родился, занимается литературой. Когда мы работали с ним в одном отделе газеты «Ленинский путь» он писал рядовые заметки. Занимался письмами трудящихся. Но оказалось, что Тряпша писал сразу два романа, и когда из редакции одного из московских журналов пришёл отрицательный отзыв, и рукопись была отклонена, нервы Александра сдали, и он покончил жизнь самоубийством.
В творчестве ни всем дано быть сильным и мужественным, однако это не значит, что те, которые так ранимы, входят в разряд графоманов. А собственно говоря, что плохого в этом слове. Графомания – это болезненное пристрастие к писанию, сочинительству. В переводе с греческого обозначает «пишу» и «страсть». Исходя из этого, можно сказать, что все наши классики всю жизнь отдавшие литературе и безумно любившие своё дело – были графоманами. Иначе разве смог бы Достоевский или Толстой, или Шелохов оставить нам в наследие своё великое сочинительство!? И потом, поэзия это как жемчуг, вскормленный раковиной, восходит на поэтический Олимп не откуда-либо, а из раковины стихотворчества. Во времена Пушкина было модно писать альбомные стихи и вряд ли, их авторов обвиняли в графомании. Сейчас, в век компьютера и новейшей полиграфии эти альбомные стихи выплеснули на страницы газет и журналов нередко рядом с настоящей поэзией. И тут уж ничего не сделаешь.
Сейчас трудно судить поступок Александра Тряпши, возможно в наше время книги его вышли бы, возможно, нашли бы своего читателя.
Именно так рассуждал я, когда много лет спустя, разговаривая в Хабаровске с поэтом Валерием Тряпшой, я неожиданно для себя узнал, что он двоюродный брат Александра Тряпши. Я рассказал Валерию о трагическом конце его двоюродного брата. Может быть, витали в моей голове мысли, Валерий разыщет те произведения брата, ибо я уверен ещё много не открытых имён лишь потому, что пробиться дано ни всем, и многие таланты так и канули в лету безымянными. Не зря же говорится: таланту надо помогать, бездарь пробьется сама. Талантливые люди очень бесхитростны и открыты, они не умеют лукавить или тянуть одеяло на себя. Да и времени у них на это нет. Ибо они рождены для созидания, они всю жизнь в поиске, всю жизнь в пути.


 * * *
 Зовут по-разному дорогу:
 То просто тропкой, то тропой.
 Одна ведёт тебя к порогу.
 Другая в рощу – за собой.

 Одна мелькнёт во ржи просёлком,
 Другая, взбудоражив снег,
 Проложит на морозе колком
 Свой – первопутком – санный след.



 Живёт дорога век от века,
 И миновать её нельзя
 В судьбе любого человека
 Она то стежка, то стезя.

 Но вот что важно: все дороги,
 Как ни зови их на веку,
 Ведут в конечном то итоге
 К дороге главной – к большаку,–

Пишет поэт в поэме «Большак». А чтобы написать эту поэму, Игорь не только прислушивался и присматривался к событиям своего времени, но и устремлял свой пристальный взгляд на прошлое нашего государства.

 Ах, этот путь! Не зря казалось:
 Здесь боль всея Руси больней,
 Чем где-нибудь, души касалась,
 Ведь здесь она была видней.

 Ведь здесь текла сплошным потоком
 Россия нищих и калек.
 Напоминая ненароком.
 Как жизнь трудна, как тяжек век.

 Ведь и в Сибирь всё тем же трактом
 Этапом ссыльные брели.
 Ещё не зная, что там, как там,
 Вдали той каторжной земли…
Дальше развивая свою мысль и показывая, какие преобразования произошли на окраинах бывшей каторжной земли, поэт в действительности выходит на большак и, с блокнотом в руках, посещает строительство Зейской ГЭС, Байкало-Амурскую магистраль.
Вспоминается, как вдвоём с Игорем мы ездили в город Зею. На станцию Тыгда, откуда дальше предстояло ехать автобусом, поезд пришёл тёплым июльским днём. Автобус на станцию ещё не подали, и мы зашли с Ерёминым в кафе, где отведали местной медовухи. Несколько бутылок этого напитка взяли с собой. Под высокими тополями в ожидании транспорта выпили и это. Уж очень вкусна была медовуха. А тут и автобус подошел. Дорога пролегала сквозь густой тёмный лес и была в колдобинах. Старенький автобус медленно царапался между крутых сопок. Трясло. Игорь, надвинув на глаза шляпу, казалось, спал. Но вот читая поэму «Большак» встречаю следующее.

 Жаль, не всегда был адрес Зея
 И по дороге неспроста
 Я обретал вид ротозея,
 Дивясь на здешние места.

 Земля то буйством разнотравья,
 То обнажённым камнем скал
 Влекла к себе, да так, что весь я
 В окно автобуса врастал.

 Вставали сосны великаны
 И чудилось, что с веком в лад
 Они. Как башенные краны.
 Вздымают стрелы вместо лап…

 Когда живёшь вперёд с заглядом.
 Мечту не примешь за мираж!
 Ведь твёрдо веришь: будто рядом
 И впрямь строительный пейзаж.

Тогда, в Зее, я снимал киносюжеты для новостей Благовещенской студии телевидения. Игорь Алексеевич приехал собрать материал, который войдёт потом в поэму «Большак». Мы жили в деревянной двухэтажной гостинице. На неделю зарядили дожди. Лес стоял тёмным и нахохленным, дороги размыло. Зея взбухла, шумно несла свои воды, затапливая берега. В такую вот слякоть мы добирались до строительства. Я снимал кинокамерой, Ерёмин что–то записывал в блокнот.
– Отсиделся бы, – говорю ему, – погода наладится, тогда и придёшь на пропан.
– Ну а как писать о работе вот в такую погоду?
Убеждать его было бесполезно.
Вечером, раздевшись до трусов и развесив в номере своё бельё, чтобы высохло к утру, мы сидели за рюмкой вина, обсуждали увиденное днём, читали стихи, приобретённых здесь книг. Ерёмин не покупал что попало. Он имел привычку долго рассматривать сборник, мысленно проникать в суть содержания, и когда убеждался, что держит в руках поэзию, приобретал. Помнится, к концу той поездки я неудачно пошутил. Как–то Игоря не было в номере. Я взял со стола купленные им книги и подпёр, каждой из них, пустые бутылки из-под вино, предварительно расставив те в шифоньере по полкам.
– Это же надо! – поразился Ерёмин, открыв дверку шифоньера, – Как правильно подмечено. Пьют поэты, причём повсеместно. – Он решил, что этот намёк дали кастелянша гостиницы, либо техничка. Я пожалел, что неудачно пошутил, но не стал признаваться, ибо, как и все поэты, Игорь был очень раним. Об этом свидетельствует и другой пример. Однажды мы поехали во Владивосток, где проживали наши матери. Окно купе подёрнуто чернотой ночи. Дочери наши Наташа и Оля спят. А нам с Игорем надумалось сходить в ресторан выпить по рюмке вина. Стук колёс и серп луны, торчащий в краешке окна, да безлюдность ресторана оставляли в душе отпечаток какой–то лёгкой наведанной грусти. Мы сидели и ждали, когда выполнят заказ, а тут оживлённой ватагой вошли иностранцы. Что-то обсуждая, они расположились недалеко от нас. И тут же возле них засновали оба официанта и прочая прислуга. Иностранцам заменили скатёрку – на новую, из материала более высокого качества. Словно по мановению волшебной палочки на столе оказалась и выпивка, и закуска. Как и тогда, когда мы ехали с Ереминым в автобусе на Зею, он сидел, казалось бы, безучастным к происходящему. Но вот вдруг встал, подошёл туда, где уже звенели фужерный хрусталь под иностранную речь, взял чужой фужер и заполнил его чужим вином. Под ошеломленными взглядами присутствующих выпил. Я был ни жив, ни мёртв. Опешили и все остальные. Первыми опомнились официанты и с перекошенными лицами кинулись к поэту.
–Хам!
–Высадим! – неслось из нервно дёргающихся губ.
–Не надо забывать, кто в России хозяин, а кто гость, – сказал Игорь Алексеевич. – Запишите на мой счёт ещё одну бутылку вина и поставьте гостям.
Когда у иностранцев появилось не заказанное вино, на их лицах вспыхнуло новое удивление, А Еремин приподнялся и дал рукой знать, что, мол, примите от нас.
Я хочу ещё раз подчеркнуть этим воспоминанием, что, работая над поэмой «Большак», поэт не только проследил долгий путь становления нашего государства, но и путь одного рядового человека нашего общества, которого нужно любить и уважать как личность.
Поэма «Большак» была опубликована в журнале «Наш современник». Там же печатались поэмы «Солдатка», «Далёкий свет» над которыми поэт работал, терпеливо оттачивая каждую строчку.
К тому времени, отец Ерёмина умер. А произошло это в школе на уроке. Его похоронили в Волочаевке, там, где когда–то был срублен его руками и руками его сынов бревенчатый дом. Зоя Васильевна переехала жить во Владивосток к сыну Льву Алексеевичу. Я встречался с ней однажды в Белогорске, когда она приезжала проведать внучек. Это была женщина среднего роста, со светло-рыжеватым лицом, такое же лицо имел Игорь. Она была очень внимательна к собеседнику и немногословна. Чувствовалось, что за плечами этой женщины нелёгкий путь, но пройденный достойно. Во Владивостоке она имела квартиру в районе Столетия городу за кинотеатром «Искра». Квартира эта располагалась в цокольной части дома, куда солнце проникало лишь к вечеру. Я был здесь единственный раз, и когда зашёл сюда и увидел Игоря и Зою Васильевну рядом, то в очередной раз очень удивился внешней схожести матери и старшего сына. А Льва Алексеевича, сидевшего в углу стола и всё порывавшегося завести какой–то разговор, можно было принять за постороннего человека, так, зашедшего в гости. Черты лица его были острее, чем у брата и матери, русые волосы прямо зачесаны, скулы обтягивала сухая тёмная кожа. В тот мой первый и последний приход к Ерёминым во Владивостоке у них шёл разговор об отце, чью могилу в Волочаевке, очевидно, сыновья давно не посещали. Чтобы не мешать семейной беседе, я договорился с Игорем об отъезде в Белогорск и ушёл. Я знал, как трепетно относился Игорь к памяти отца.
 … И вот стою перед могилой, – обращается он к его памяти в поэме «Большак»,–
 Родней, которой в мире нет
 Отец, как он заждался, милый!
 Ведь не был здесь я столько лет!
 Мы и при жизни-то не часто
 Встречались. В год, быть может, раз
 Тем большее давали счастье
 Те встречи каждому из нас.
 Бывало, сядем на порожек,
 У ног разложим дымокур.
 И пусть он, прогоняя мошек,
 И ест глаза нам чересчур.
 Сидим, не пряча дум заветных,
 И говорим не в впопыхах:
 Я – о своих делах газетных
 Он об учительских делах.

 … Ведь он и умер прямо в школе,
 Пришёл с урока, сел вздохнуть,
 Но крикнуть, не успев, от боли,
 Вдруг свесил голову на грудь.


… Судьбе стало угодно, чтобы я сменил место жительство. В конце 1979 года переезжаю во Владивосток, в котором я и родился. Но Амурская область, по которой я много поколесил, будучи корреспондентом, навсегда осталась в моем сердце. И при любой возможности, я посещаю Белогорск и Благовещенск, где прошла моя юность. Такая поездка состоялась в начале 1982 года. Первым, кого я встретил в Благовещенске, был Еремин. Помятый и плохо выбритый, он встретился мне в гастрономе и тут же попросил взять бутылку вина. Я купил, и мы поехали в Дом радио к нашим общим друзьям. В холле нас остановил председатель комитета Борис Петрович Рябов. Пока я рассказывал ему о своём житие–бытие, Игорь Алексеевич куда-то отошел, и я не мог его найти.
–Да ты не волнуйся, – сказал редактор солдатского часа, поэт Виктор Алюшин, – никуда он денется, пока ты не купишь бутылку вина.
–Я уже купил.
–В таком случае, ты его не увидишь.
–Я не увидел Ерёмина, ни тогда и уже никогда…
В немалой степени причиной его смерти стала алкогольная отрава. Я заостряю на этом внимание, ибо не секрет, что люди искусства сильно подвержены болезни винопития. Известный писатель Иван Дроздов недавно выпустил книгу «Унесённые водкой». Это исповедь о том, какой вред приноси алкоголь писателям. Но разве только люди творчества несут невосполнимые потери от « зелёного змия»? Алкогольный фашизм ворвался на каждую улицу, в каждый дом и беспощадно косит поколение за поколением. Наш общий с Ерёминым знакомый Николай Трифонович Дегтярёв, некогда простой рабочий завода «Амурсельмаш», ещё в молодости понял, какие беды несёт алкогольный яд. И полностью отказался от него. Да и не только отказался, а повёл с ним борьбу. Получил образование. Стал доцентом Международного института Славянской культуры. Сейчас помогает людям осмыслить огромнейший вред алкоголизма и понять, что он держится на ложной программе, самостоятельно убрав которую, человек возвращается к здоровому образу жизни.
Водка отняла жизнь у другого замечательно Амурского поэта – Геннадия Хорошавцева, и у детского поэта – моего друга из Хабаровска Бориса Копалыгина, у поэта приморья – Геннадия Лысенко…
В последний год своей жизни, – рассказывал мне известный журналист и литератор Благовещенска Юрий Петрович Залысин, – Игорь писал роман «Мать». Главы из этого романа мы давали по радио. – А вон в той комнате, – Юрий Петрович встаёт из–за стола. Высокий, как и прежде словоохотливый и подвижной, проходит к дверям и открывает их в комнату, заполненную полуобеденным солнцем, – он жил, – продолжает свой рассказ Залысин. – Игорь тогда только что окончил институт и поступил в «Амурский комсомолец», где я был редактором. Писал он свежо, интересно. Стихи его публиковали. Родители Ерёмина жили в Волочаевке. Своего угла в Благовещенске у Игоря не было. Ну, я и уступил ему эту комнату…
Этот разговор происходил два года назад. И вот уже нет и Юрия Петровича Залысина. Время безжалостно, и оно же, время, лечит, и что-то навсегда утверждает в нашей памяти.
Тогда, после встречи с Залысиным, я сидел в кафе под открытым небом на берегу Амура. Напротив – поэт и переводчик с китайского Станислав Демидов, редактор литературно–художественного журнала «Приамурье» Владислав Лецик. Рядом со мной – поэт Виктор Алюшин, На том берегу реки белели новостройки Китая. Недалеко от нашего столика разместилась группа желтолицых парней. Они что-то обсуждали на своём, китайском языке. А мы вспоминали молодость и то время, когда возник конфликт на Даманском.
– А помните ерёминское «Петухи»? – спросил Станислав Демидов. – Игорек ещё тогда предугадал, что придёт время, когда мы запросто будем ездить друг к другу, и вот так рядом сидеть с китайцами, как сейчас.
А мне вспомнилось, как вместе с Игорем Алексеевичем мы стояли у парапета недалеко от этого места, где мы сидели сейчас, и его взор из-под насупленных рыжих бровей был устремлён на ту сторону реки. Может быть, в то время и родились у поэта вот эти строки.
Встаёт Россия с петухами.
И я в одной из деревень
Проснулся в их весёлом гаме,
Когда едва забрезжил день. – Это строчки одного из лучших ерёминских стихотворений «Петухи».
 …Ах, как он бил крылом горластый!
 Как выводил:
 – Кукареку!
 Как бы по-русски: «Здравствуй!»
 Передавал через реку.
 Так зарождалась связь простая.
 Я ждал всего какой–то миг,
 И вот с приветом из Китая
 Уже летел ответный крик.

Нужно не забывать, что писалось это, когда ещё не зарубцевались раны после событий на острове Даманский. В этом большом, наполненном гражданской ответственностью за судьбу страны стихотворении поэт откровенно говорит, где его баррикады, и за что он сражается.

 … И сквозь тумана волоконца
 В любом китайце наугад
 Уже я рад бы был знакомца
 Признать, как много лет назад.
 Уже я рад бы был, как брата
 Его приветствовать стократ,
 Чтобы услышать, как когда–то
 В ответ по-русски «Здравствуй, брат!»
 Но нет, не поднял глаз китаец.
 Стоял он, голову клоня,
 Как будто спрятаться пытаясь
 За конским крупом от меня.
 Как будто этим утром майским
 Меж нами не реки краса.
 А снова островом Даманским
 Вражды дымилась полоса.
 Ну, что ж… Пусть дружбы нет в помине
 В Пекине на столбцах газет,
 Но кто ж поверит, будто ныне
 Её и в нашем сердце нет?
 А в конце стихотворения поэт усиливает свою мысль, что придут иные времена, времена добрососедства.

 … Как не насилуй душу властью.
 Не отравляй наркозом слов.
 Не может состоять, по счастью,
 Жизнь из одних кошмарных снов.
 И над Китаем встанет утро!..
 Не это ль у любой стрехи
 Нам так естественно и мудро
 Напоминают петухи…

Память – это благодатная почва для продвижения вперёд, тем, кто опирается на эту память. Поэтому я и обратился к редактору газеты «Белогорские вести» Козедубу в канун своего отъезда из города моей юности.
– В сентябре исполняется 65 лет со дня рождения Игоря Алексеевича, отрази в «Белогорских вестях». Ведь основное написано Ерёминым в Белогорске.
– Ты знаешь, места на полосе и так не хватает, вряд ли чем помогу, – ответил Козедуб.
«Какая холодная душа, должно быть, у этого человека, – подумалось мне, – какое дубовое мышление». Но я ничего не сказал и пошёл в парк имени Дзержинского, где когда-то познакомился с Ерёминым. Здесь несколько лет назад я написал это стихотворение:

 Глоток воды,
 Ещё глоток воды
 И, может быть, покинет сердце жажда,
 
И в памяти прорубятся следы
Сквозь тихий парк,
Где шёл ты не однажды.
Глоток воды,
Ещё глоток воды.
За «воду» ты ругал, читая гранки.
Как сердце жжёт от этой вот беды,
Что дочерям ты не сорвёшь саранки.
Что без тебя раскроется «Большак»
Листвою строчек путников встречая.
Прости, что плохо твой запомнил шаг,
Прости, что свет такой не излучаю!
Всё кажется:
Откроется окно,
Солнцеголовый, выглянешь ты сверху
И я пойму:
Ты ждёшь меня давно
Бессонной ночи гранок сделать сверку.
Глоток воды,
Ещё глоток воды!
И, может быть, покинет сердце жажда.
Да забинтую в памяти следы
Сквозь тихий парк, где шли мы не однажды.

«Большак» – поэма И.А. Ерёмина.

… Пришла пора уезжать, но жаль было расставаться с этих тихим парком, да и с самим городом, у порога которого длинной лентой извивалась мелководная речка Томь. И я всё сидел под тополиным листопадом и мысленно опять проходил по улицам Белогорска.
На этот раз я побывал в квартире, где когда-то застал Ёрёмина больным, закутанного в одеяло, но с неизменной пишущей ручкой в руке. На одном из перекрёстков города я встретил Владимира Ефимовича Богдана, которому буквально недавно присвоили звание почётного гражданина Белогорска. Сердце моё ёкнуло, но ветеран войны, очевидно, не узнал меня или не заметил. И я не решился быть назойливым и своим вниманием возвращать человека в прошлое. Ностальгия – она не всегда к стати. Пол этой же причине я не зашёл к Михаилу Ефимовичу Горбачёву и Марии Иосифовне Лисицыной, о которых снимал документальные фильмы около двадцати лет назад. Я только проведал сына и старых друзей. У сына в канун 2001 года родилась дочь, и это был последний житель Белогорска, пришедший в этот мир в ушедшем тысячелетии. Событие не прошло не замеченным, и когда появился младенец нового тысячелетия, то эти два события объедении, и торжественно отметили в мэрии города. Радостью и гордостью наполняется моё сердце. Что на белогорской земле мои корни дают хорошие всходы.
Из старых друзей я всегда посещаю Николая Трифоновича Дегтярёва. И ныне он в гуще народных масс, но теперь с миссией возвращения заблудившихся в этой жизни и погрязших в пороках алкоголизма и табакокурения к здоровому образу жизни. Не один десяток лет колесит он по весям Амурской области, исцеляя людей и, тем, продлевая им жизнь. Николай Трифонович бережно хранит ерёминские книги, подаренные ему автором. Он отдал мне для работы над очерком пожелтевшие номера «Ленинского пути», в которых публиковалась сказка Игоря Алексеевича «Мишка–никудышка». Для меня, немало написавшего для детей, явилось радостным открытием, что Игорь Алексеевич обратился к творчеству для детей. Я хорошо помню, как любил он своих дочерей и особенно младшую – Верочку. Для неё и писал он сказку в стихах «Мишка– никудышка».

« Расхворался мишка,
Мишка – никудышка.
Он лежит в постельке белой,
Он лежит и не встаёт.
Невесёлый, неумелый,
Даже лапу не сосёт.
И над ним страдает Света:
Что же это? Как же это?»… – Так начинается эта удивительная сказка в стихах и тут же возникает вопрос. Почему автор посвятил своё произведение дочери Вере, а первым героем у него выступает Света. Да дело в том, что Вера уехала с отцом, когда он в очередной и последний раз разошёлся с женой. Сейчас он жил с младшей дочерью в Благовещенске, а старшие дочери оставались в Белогорске. И сердце поэта тянулось к тем, кого не было рядом. Это ещё раз говорит о том, что родителю дорог каждый из его детей и для каждого из них хватает родительской любви.
… Две пожелтевших вырезки газеты «Ленинский путь». А шла сказка в трёх номерах. Была ли она окончена? С этим вопросом я обратился к Ивану Егоровичу Дыме, когда зашёл к нему попрощаться. Он, в то далёкое время работал заместителем редактора газеты «Ленинский путь»
Два номера, где шла эта сказка, – рассказывал Иван Егорович, – подписывал я, – А вот, что было дальше, не помню.
Третьего номера газеты, в котором публиковалась ерёминская сказка, найти так и не удалось.
Следует отметить, что Иван Егорович Дыма и его жена – преподаватель математики Вера Антоновна хорошо знают судьбу Игоря Алексеевича. Они хранят его книги, журналы и газеты, в которых печатались произведения поэта.
– Ерёмин очень ответственно работал со словом, – вспоминает Иван Егорович. – Было время, когда я работал редактором районной газеты в Мазаново. И мы остались без секретаря редакции. Я предложил, вернее, попросил Игоря Алексеевича выручить нас, поработать секретарём. Он согласился. И газета наша, как бы приобрела новое лицо. Смотрелась свежо и интересно. А вот эта его требовательность к слову вызвала недовольство некоторых сотрудников. Одна из сотрудниц стала жаловаться в райком партии, что Ерёмин безбожно кромсает её материалы. По этому поводу меня вызывал первый секретарь райкома партии. Я и говорю ему: что вы хотите? Этот человек профессионал, член Союза писателей, поэт, и уж он то русский язык знает так, как не знаю его даже я – редактор. Я и сейчас, когда перечитываю, написанное Игорем, не устаю восхищаться его языком. А какая культура стиха!? Вот посмотри.
Иван Егорович достаёт из папки очередную пожелтевшую вырезку.
– Уже и не помню, как она попала ко мне, но очень жаль, что окончание стихотворения утрачено.
 Стихотворение называлось «Времена года».

Однако же расчётливой весьма,
Была, налаживая жизнь, природа:
Не зря ж четыре времени у года –
Весна и лето, осень и зима.
Не зря весна, разливов кутерьма
Да спевки птиц, вовсю орущих хором,
Да жизни новый разворот, в котором
Весна и лето, осень и зима.
И дух цветов врывается в дома.
Трава и та пытливости не прячет,
Вверх так и лезет, чтобы знать, что значит
Весна и лето, осень и зима…

Здесь не нужно говорить о рифме, ритмике стиха и о других тонкостях стихосложения, ибо, прочитав, тебя тянет перечитывать это ещё и ещё не один раз, – а это и есть настоящая поэзия. Где-то я прочитал: «Если дорога бесконечна, ты никогда не скажешь, какая часть её пройдена. И если рассказу конца краю не видно, всё равно где его оборвать. Говорить о поэзии можно бесконечно, и всегда останется сказать больше, чем было сказано. Между прочим, таково свойство и самой жизни…»
Поэзия Игоря Алексеевича Еремина говорит, что он и сегодня идёт рядом с нами по этой земле, которую он любил сыновней любовью. Ей он и посвятил свою последнюю поэму, которая так и называлась «Земля». К сожалению, этот последний шедевр амурского поэта был не завершён.

Распаханными далями чернея,
Дорогами далёкими пыля.
Лежит она… а облака над нею –
Как паруса. И вдаль плывёт земля.

«Земля – корабль!» – так написал Есенин.
Но времена иные подошли.
И вот она с улыбкою весенней
Сама свои шлёт в космос корабли.

Масштабы, безусловно, все условны
В сравнимой относительности их.
И тридцать вёрст по счёту баснословны,
Когда их меришь на своих двоих…

Может быть, на своих двоих поэт померил не так уж и много, но мысленно он охватывал огромные просторы нашего государства, да и всей Земли, поэму о которой он и замыслил. Окончить её не было суждено. Но жизнь продолжается. Города молодеют, и чтобы они становились ещё моложе и краше, мы обязаны оглядываться на прошедшее и брать оттуда всё лучшее.
… в один из вечеров я сидел в квартире у Галины Никитичны – вдовы поэта. Вместе с ней и старшей дочерью Светой мы вспоминали то далёкое время, читали стихи Игоря. А когда умолкали, то каждый, наверное, думал о своём, но если суммировать, то мы думали о бытии человека и бескрайних просторах за тёмным окном. Где-то, далеко, среди северных широт светит сейчас окно избы младшей дочери Веры, у которой растёт сын. Вторая дочь – Наташа живёт в селе под Кемеровым. Бог щедро наделил её детьми. У Наташи их пятеро. Жизнь, как я сказал выше, продолжается и продолжается история. Буквально на минуту успел заскочить я в школу, где некогда преподавала Мария Иосифовна Лисицына. Сейчас это гимназия искусств. Я зашёл в тот класс, где когда-то мне довелось снимать для фильма партизан Белогорска. Класс был заполнен ярким солнцем. Преподаватель истории Светлана Забытова, я называю её без отчества, потому что она ещё очень молода и только вступает в великую сказку по имени «ЖИЗНЬ», вела урок. А за окном класса высился памятник погибшим в годы гражданской войны. Каменный партизан с приспущенным знаменем как бы всматривался в окна школы, убеждаясь, на ту ли тропу выводят нынешнее молодое поколение.
Завтра я уезжаю из Белогорска, но я снова вернусь к нему в своём очерке, чтобы рассказать о поэте, который творил в этом городе и оставил в литературе заметный след. Последний его сборник «Зрелость», вышедший после смерти поэта, заканчивается следующими строчками.

А жизнь и вправду слишком уж мала.
Чтобы объять по праву бесконечность.
И если всё же нам доступна вечность,
Тому причиной добрые дела.
Они и после нас, о нас трубя,
Живут, как свет звезды давно потухшей.
И я судьбы пока не знаю лучшей,
Чем светом стать и пережить себя.



Анатолий Филатов
Член Союза писателей России.


 1999– 2004г

Владивосток – Белогорск – Владивосток.