ПРОЛОГ. КОНЬЯК. 2005 год, октябрь.
Мне 44 года.
За спиной – идиотский рюкзак в клеточку. Такие рюкзаки носят детишки и придурки, вроде меня.
Я люблю свой рюкзак. В нём – два-три старых письма от читателей, складной нож, салфетка из стокгольмской гостиницы, салициловый лосьон-бальзам с экстрактом календулы и листок с нужными номерами.
Я редактор детских газет.
На вид мне не больше тридцати. Сопливые продавщицы называют меня молодым человеком. Я не против. Ровесники относятся ко мне с подозрением. К тому же я не курю.
У меня жена, сын. Всё как надо. Мне 44 года.
Я снова пью коньяк.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВО. 2001 год, середина июля.
Я сижу на толчке. Совсем, как Траволта из «Криминального чтива».
Я листаю шестидесятый том «Большой Советской Энциклопедии», чёрт его знает, какого года издания. Определить это невозможно. Бывший хозяин книги кастрировал шестидесятый том. Он лишил его авантитула, а заодно и титульного листа. Видно, первые страницы содержали в себе исключительно крамольные сведения. Страшные были времена. Слава Богу, я родился позже, лет тридцать–двадцать спустя – в шестьдесят первом.
Красивый год. 1961. Как ни погляди.
Давным-давно я выводил его палочкой на песке или куском штукатурки – на асфальте, и любоваться странным магическим числом. Я ходил вокруг года своего рождения и причмокивал от удовольствия. Красиво, что ни говори! Палочка, девятка, шестёрка, палочка – и вверх ногами, и вниз головой, просто волшебно. Мне 8 или 9, или 10 лет. Я счастлив… Чудесное воспоминание! Чудесное…
А теперь я мучаюсь на толчке, боюсь пошевелить разбитой головой и пялюсь в шестидесятый том, стараясь понять, что же это такое? Зачем? Что происходит? Неужели в этом и есть смысл моего существования? Вот сидеть так, в узком туалете в квартире на девятом этаже и читать про скороморозилку системы Бердзая:
«…Многоплитная установка Бердзая (рис. 4) представляет собою шкаф, снабжённый изоляцией; в нём находятся полые металлические (алюминий, монель и т. п.) плиты, по к-рым может протекать или холодильный агент (аммиак) или рассол…»
…Рассол…
Как-то раз, ещё в светлые времена недостроенного коммунизма, на Центральном рынке у цирка на Цветном бульваре двое алкашей выползли откуда-то из-под лавки и обратились с мольбой к румяной торговке:
– Мама, мама… – бормотал первый. – Мама, дай попить рассольчику! Мама!..
Сердобольная «мама» выловила из банки одинокий огурчик, отложила его к весам и протянула «сыночку» банку с рассолом.
Алкаш припал иссохшими губами к банке. Он пил жадно, с закрытыми глазами, и с каждым глотком выпрямлялся, становился человеком.
– Обопьёшься ведь, – заметила «мама».
– Нет, – ответил за товарища второй и добавил. – Куда там?
Глубоко вздохнув, вернувшись к жизни, друг передал ему банку с рассолом и подмигнул мне – представителю окружающего мира.
– Вещь, – сказал он. – Штука!..
Я ШАГАЮ. ГЛАВА ВТОРАЯ. 2001 год, конец июня.
– Ах ты, сука! – сказал он и в последний раз ударил меня по затылку ногой.
Я пополз к очкам. Странно, они не разбились, но стали похожи на латинскую «S».
Девицы помогли мне встать на ноги.
Меня качало. Я подумал: «Сейчас меня вывернет наизнанку..."
Я пошёл к своему подъезду.
– Что с тобой?! – крикнула Лика из окна.
«Со мной? – думал я. – Что со мной?»
…Что со мной? Придётся заказать новые очки…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВОЗРОЖДЕНИЕ. 2001 год, середина июля.
…«…Для замораживания филе (чистое мясо, отделённое от костей, сухожилий и пр.) из рыбы, мяса, птицы особенно удобна многоплитная скороморозилка Бердзая…
Интересно, кто он этот Бердзая – создатель многоплитной скороморозилки? Итальянец, а может быть, грузин? Среди грузин встречаются лица с такими фамилиями, с окончанием на «дзая». Или не грузин он вовсе? И, вообще, причём тут национальность? Разве об этом я сейчас?
Кто он – Бердзая этот? Зачем он так бесцеремонно ворвался в мою жизнь?
И ведь никогда я больше не забуду его, не в силах буду выкинуть из головы по одной лишь причине: Бердзая воскрес. Воскрес Бердзая. Да-да. Воистину воскрес! Во мне. И на веки веков. Выплыл из небытия.
«…Замороженное филе должно перевозиться в изотермической (рис. 5) таре (из гофрированного картона, чакана, опилок и т. п.), в к-рую оно упаковывается после обёртывания его в пергамент (коробки из парафинированного картона и др.)
Мясо филе на рис. 5 напоминает средневековую карту эпохи Возрождения. Эпохи, которой всем нам так не хватает.
Вру, Серёже она не нужна.
Серёжа – это мой сын.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. МОЙ ДОРОГОЙ СЫН. 2001 год, середина июля.
Вчера, покинутый всеми, я бесстыдно рылся в Серёжкином столе. Оказывается, он ведёт дневник.
На первой странице я прочитал:
«Надо же! Папа ведёт дневник! Папа называет его «Записками сорокалетнего», но это всё равно ДНЕВНИК! Я читаю его тайком. И дураку ясно, что НЕ ТАЙКОМ я его прочитать не смог бы.
Раньше папа никаких дневников не вёл. Я это точно знаю. Потому что я многое находил в ящиках его письменного стола, но только не дневники.
Свой дневник папа начал вести две недели тому назад, в тот день, когда его ужасно избил один бритоголовый урод. Вот, что написал папа:
«Записка первая. 30 июня.
Меня тошнит от самого себя. Я лежу в постели – поруганный и избитый – и пытаюсь спрятаться от Лики за собственной ладонью. Мне стыдно…»
Лика – это моя мама. На самом деле, её зовут Валентиной. И я считаю, что это очень красивое имя. А Лика, по-моему, звучит как-то по-дурацки. Меня выворачивает, когда папа ТАК называет маму!
«…Мне стыдно…»
А мне не стыдно?! Его же покалечил придурок, который на двадцать три года младше - папе сорок лет. Мне, кстати, двенадцать…
«…Мне стыдно.
– Ой, – повторяет и повторяет Лика, – ой…
И меняет на моём заплывшем несчастном левом глазу блаженно прохладный мокрый платок…
Как я буду жить дальше?!!
Меня избил семнадцатилетний сосед, когда я в семь часов утра, злой, всклокоченный и невыспавшийся, выскочил из подъезда и раздражённо сообщил этому дебилу, а также его развесёлым подружкам, что если они немедленно не перестанут орать дурными голосами свои дурные песни, я собственноручно откручу ему яйца!.. Сосед был одурманен водочными парами…»
Да, нарвался папа на неприятности… Давно нарывался, приставал с нотациями к этому типу.
Конечно, мне жалко папу!... Он нервный, потому что много работает по вечерам.
Папа – детский писатель, и сочиняет детективы. А когда они у папы не пишутся, он вкалывает до глубокой ночи. И не высыпается. И в то утро потому был такой злой, что, небось, лёг часов в пять утра. А когда его разбудили вопли этих придурков, он и взбесился!
«…Приехала скорая. У меня сотрясение и бесчисленные переломы несчастной челюсти.
Проверяя рефлексы, врачиха больно царапнула меня ланцетом по левой пятке. Я дёрнулся, словно червяк, а она возмущённо произнесла:
– Что же Вы, не мужчина, что ли? С пьяным мальчишкой не справились!
Я промолчал. О чём можно дискутировать с человеком, у которого в руках ланцет?..»
Эх, папа! А помнишь, как ты орал на меня, когда я заболел ангиной?! Как будто бы я специально заболел…
«…И вот появляется мой мальчик…
Какой ужас! Я валяюсь перед ним, словно побитый бесхозный пёс. Лучше бы меня не стало…
– Папа, – говорит Серёжа, – тебе больно?..
Я тихо улыбаюсь. Я улыбаюсь улыбкой умудрённого человека, познавшего что-то такое, что дано познать лишь некоторым, совсем немногим обитателям этого бренного мира…»
Ну почему взрослые всё так усложняют?
Почему наш прекрасный солнечный мир они называют бренным? Что в нём плохого? Нет, понятно, всякие там войны и террористы, и глобальное потепление, которого, если честно, я жуть, как боюсь. Но причём здесь бренность? Кстати, надо бы узнать, что это такое. Явно это слово произошло не от слова «брань» или «бранить». Да ладно, потом выясню…
«…Я шевелю пальцами правой руки.
– Ты что-то хочешь, папа? – спрашивает Серёжа.
– Да, – прошу я. – Почитай мне «Детскую энциклопедию». Найди-ка там про мотыгу…»
Я чуть было не расхохотался ему в лицо. Мне, вообще, безумно хотелось рассмеяться, очень уж у папы был глупый вид в белой маечке да ещё с огромным фингалом вокруг глаза и распухшим носом, который у него и без того большой!
А когда папа попросил прочитать про мотыгу (я так и не понял, зачем это ему понадобилось), я поскорее отвернулся, стиснул зубы и затрясся. От смеха, конечно! А папа печально попросил:
– Не плачь… Ну что ты? Не плачь…
«Записка вторая. 1 июля.
Вчера я родился заново. Во грехе ли?..»
Я не понял.
Во-первых, мне не понятно, почему папа считает, что он родился заново?
А во-вторых, что означает «во грехе ли»? Разве рождение человека – это грех? Значит, мы что, все грешники? Не понятно…
А вообще-то, теперь мне ясно, почему взрослые так страдают. Они считают себя грешниками.
«Записка третья. 2 июля.
Мама и папа совершенно потеряны…»
«Мама и папа» – это папины родители. Мои бабушка и дедушка. С папиной стороны, конечно же.
Они приехали из Армении ещё в 1997 году. И теперь живут в трёхстах девяноста пяти шагах от нас, в панельном доме на шестом этаже, в однокомнатной квартире без балкона.
Бабушка очень переживает, что у них нет балкона. Когда в 1996 году я гостил у бабушки с дедушкой в Ереване (это столица Армении), у них был огромный балкон, на котором папа обливал меня водой из пластмассовой бутылочки. И дико смеялся. Мы оба смеялись до безумия, так хорошо и весело нам было.
А бабушка тоже смеялась и говорила:
– Вай, Павлик, эрика, че мрсек!
Это по-армянски. А по-русски это означает: «Ой, Павлик, хватит, не простудитесь!» А какое там «че мрсек - не простудитесь», когда в тени сорок градусов выше нуля! В Армении в августе обалденная жара, от которой у меня однажды пошла кровь из носа.
«…Папа всё время сидит в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорусском стуле…»
Какие же эти взрослые циники!
Ну, почему, почему они придумывают анекдоты про Чернобыль?!! Там же люди страдали! А белорусам, я считаю, надо во всём помогать. И потом, я читал в одной очень солидной газете, что всё из Белоруссии проверяется на радиоактивность. И стулья тоже!
«…Папа всё время сиди в углу, у шкафа, на массивном радиоактивном белорусском стуле, кстати, весьма удобном, и старательно пытается понять мои бредовые рассуждения о смысле жизни и воспитании юношества.
Я возлежу на подушках с неизменным платком на глазу, а мама бродит по комнатам, периодически восклицая:
– Вай, вай, вай!
И также периодически натыкаясь на Таксика…»
Таксик – это наша коричневая гладкошёрстная такса. Папа и ему посвятил в своём дневнике несколько строк. Вот, например:
«Эх, Таксик, Таксик» Собачья твоя душа! Подскажи ради всего святого, в чём суть произошедшего со мной катаклизма?»
Таксику шесть лет и три месяца. Значит, в пересчёте на человеческий возраст (в справочнике написано, что один собачий год равняется семи человечьим) нашему псу на днях стукнет сорок четыре года!
Таксик – самый жизнерадостный член нашей семьи. Если ему крикнуть: «Таксик, верблюд!» или «Таксик, жираф!», или «Таксик, мячик!», он с одинаковым восторгом бросится, сам не зная куда, лишь бы все побежали следом за ним с шумом, с криками и гавканьем.
Трагедия моей жизни: у Таксика никогда не будет щенят! Он крипторх – у него не видны яички!
О нашем Таксике я могу рассказывать, сколько угодно, но сейчас меня больше всего интересуют папины записки.
«Записка четвёртая. 2 июля.
– Я к потерпевшему, – доносится из коридора.
Это следователь – капитан милиции.
Он проходит в мою комнату и называет свою фамилию, но я не успеваю её разобрать: то ли Зайцев, то ли Пальцев. Переспросить я стесняюсь…»
Что правда, то правда – папа и не такого стесняется! Например, он стесняется продавщицы в хлебном. Покупает обыкновенный батон и стесняется. Краснеет! А как он при этом заикается! Умора… Но, если честно, мне за него неловко как-то. Взрослый человек, всё-таки. А ведёт себя, как девушка на выданье…
«…Капитан Зайцев-Пальцев садится на стул у шкафа, напротив моей кровати. Я лежу перед ним, словно на сцене. Он достаёт ручку, раскрывает папку, оглядывает мою пострадавшую физиономию и сочувственно произносит:
– Да-а! Здорово Вас обработали!..
Впервые в жизни я беседую с капитаном милиции…»
Вот это да! Впервые в жизни – с капитаном милиции!.. Я живу на нашей планетке всего ничего, а с кем только не приходилось болтать! Я имею в виду не простых людей, конечно, не дворников или учителей, а милиционеров. И с участковым нашим общался (по разным поводам), и с одним омоновцем однажды на рынке перебросился парой фраз (он меня попросил арбуз подержать, который только что купил, а сам принялся документы проверять у подозрительного продавца арбузов), и с нашим соседом здоровался тыщу раз (правда, он не милиционер, а пожарный). У меня даже знакомый майор есть. Огромный такой и очень добрый. Иногда я забегаю к нему на работу и помогаю разные папки по шкафам рассовать. А он меня потом маленькими пряниками с индийским чаем угощает…
«Я волнуюсь, и, заметив моё волнение, капитан по-свойски предлагает:
– Ну, рассказывайте. Что там у Вас произошло?
Придерживая сломанную скулу, я шепчу (громко говорить у меня не получается):
– Ещё в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году, когда этим ребятам было по девять-десять лет, я понял ЧТО ждёт нас всех впереди! Какая печальная жизнь, полная несправедливости и хамства… Безработные родители перестали заниматься воспитанием своих детей! А о школе я вообще не говорю… Уже тогда я обратил своё внимание на этих бедных мальчиков, предоставленных самим себе! Они слонялись без дела. Курили по подъездам…
– Так, – не выдерживает Зайцев-Пальцев и обращается к Лике. – А можно по существу дела?»
Что–что, а пофилософствовать папа обожает!
«Лика кладёт на мой раздутый, словно рыбий пузырь, глаз мокрый прохладный платок и ласково просит:
– Ты расскажи… как тебя… побили…
– Побили?! – горько усмехаюсь я. – Побили… А что будет этому? Ну, тому?
– Вообще-то, – снова критически оглядев меня, прикидывает Зайцев-Пальцев, – тянет на… «от пяти до восьми…»
Я бы дал этому бандюге «пожизненно»! С конфискацией имущества! Это же надо! Бить ногами по голове сорокалетнего дядьку! Почти старика!
«Я нервничаю.
– Нет-нет! Что Вы! – вскрикиваю я. – Зачем же так много – «от пяти до восьми»?! И, вообще, не надо этого! Я совершенно не желаю сажать его в тюрьму! Не хочу я портить жизнь ему. Он же мальчик ещё…»
Мальчик?!! Да вы бы видели этого амбала!!! Ну, папа, ты даёшь!.. Ангел ты, что ли?
«Товарищ капитан не понимает.
– Как? – переспрашивает он.
– Да-да, – поддакивает Лика. – Не надо никаких протоколов. Следствия не надо. Ничего такого не надо, пожалуйста…»
Ещё один ангел – моя мама…
«Зайцев-Пальцев захлопывает свою чёрную папку, прячет во внутренний карман пиджака авторучку и подытоживает:
– Ага!.. Но я ещё приду. Разумеется!..
– А как Вы, вообще, узнали про... всё это? - спрашивает папа.
- «Скорая» сообщила...
Товарищ капитан исчезает в сумраке нашего коридора. Хлопает входная дверь.
Я отворачиваюсь к стене. Устал я…»
Бедный мой папа! Бедная мама!..
Когда я вырасту и разбогатею, я обязательно куплю вам большой красивый дом и поставлю вокруг него высокий звуконепроницаемый забор. Чтобы никто вам не мешал. Чтобы ты, папа, мог спокойно писать свои детские детективы. Сколько тебе захочется! Чтобы ты, мама, не беспокоилась за папу и не думала о том, что кто-то может помешать ему писать детские детективы! Обещаю вам! Обещаю. Я обязательно сделаю это.
«Записка пятая. 4 июля.
Сегодня утром в незатейливом рисунке обоев, в луче восходящего солнца, я разглядел миниатюрное изображение моего дедушки. Он покинул земной мир тридцать пять лет тому назад.
Удивительные очертания принимают порой обойные узоры…
Я смотрел на дедушку, а он смотрел на меня. Или мне казалось это?
Но потом солнечный луч сдвинулся к потолку и дедушка исчез.
«Дедушка, – думал я, проваливаясь куда-то сквозь собственный сон, – вернись! У меня к тебе столько вопросов…»
Ёлки-палки! По-моему, папа сходит с ума!
«Записка пятая. 4 июля.
Я – маленький бородатый карапуз сорока лет…»
Точно – сходит с ума!!!
«Записка шестая. 5 июля.
Вот какой я видел сон – я повстречался со своим дедушкой!..
– Здравствуй, – обрадовался дедушка…»
То есть с моим прадедушкой, что ли? Ну да – с прадедушкой. Раз он дедушка папы.
«Я обнял дедушку, и он повёл меня бродить по холмам. Холмы здесь бархатные, фиолетовые, изумрудные…»
Где это – «здесь»? Я что-то не совсем понимаю… В раю?!!
«Дедушка воскликнул:
– Слушай, сынок! Я покажу тебе такие места! И таких людей! Я познакомлю тебя с Чарли Чаплиным!
– С Чаплиным?!! – заорал я и тотчас же усомнился. – Дедушка, ты уверен? Он захочет со мной общаться?
– Чарли? – дедушка мягко улыбнулся. – Да я ему все уши про тебя прожужжал! Ты же всегда мечтал поговорить с ним.
– Но я не помню, о чём!
– Ничего, вспомнишь. А не вспомнишь и не надо. Не страшно.
– Ха! – я хлопнул себя по лысине. – Чарли Чаплин! Я увижу его!
– А то, – сказал дедушка и показал на домик, приютившийся между двумя голубыми холмами, которые были окружены живой изгородью кустов шиповника. – Вон его домик!
Шиповник цвёл, и тонкий розовый аромат разносился далеко по округе.
– О! – сказал Чарли Чаплин, завидев нас с дедушкой. – О!
Он был без котелка, без тросточки, без знаменитых усиков. Он скорее напоминал пожилого садовника, окапывающего кусты.
Чарли Чаплин усадил нас с дедушкой за круглый столик перед домом. Сам уселся рядом и закрыл глаза.
Птицы щебетали в небе. Райское было настроение. Чудесное. Тихое…
По прошествии некоторого времени мы поднялись и ушли. Чарли Чаплин вернулся к розам…»
Как странно. Недавно я тоже видел во сне Чарли Чаплина. Мы с ним на пару жонглировали грушами…
«Но тут Серёжа вернулся из школы, и мне срочно пришлось прикинуться спящим.
Дневник забросить в стол я успел…»
ГЛАВА ПЯТАЯ. КАРЛСОН, КОТОРЫЙ ЖИВЁТ ВО МНЕ. 2001 год, середина июля.
Чаплин мне больше не снился.
Чаще всего я вижу в своих безумных снах падающие самолёты и Карлсона. Даже не так.
В своих снах я становлюсь этим всенародно любимым Карлсоном с крыши.
Я нажимаю кнопку на животе и взлетаю над миром.
Я смеюсь.
Мне смешно. Он такой маленький – этот мир.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. АРИЯ. 2004 год, февраль.
Я хожу на курсы шведского языка в РГГУ.
Сегодня в туалете пожилой профессор самозабвенно исполнял арию… Карлсона.
Будем считать, что это была ария Карлсона. Я не силён в ариях.
У профессора очень хороший голос: глубокий, насыщенный.
Я специально задержался в своей кабинке. Мне было приятно слушать профессора…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЯРЛЫКИ. 2004 год, февраль.
Любим мы навешивать на людей ярлыки.
А ведь мог это быть и не профессор вовсе.
А к примеру:
а) не профессор;
б) Карлсон;
в) создатель многоплитной скороморозилки Бердзая;
г) просто прохожий.
Итак, я посещаю курсы шведского языка.
Естественно, для того, чтобы изучить шведский язык.
После третьего занятия «Ро svenska» (По свенска) я одолел автобиографическую справку.
Я сделал всего две ошибки. Меня похвалили:
– Мycket bra (очень хорошо).
Мне приятно. Словно мне десять лет. Словно я хожу в пятый класс, и это первый год обучения иностранному языку. Тогда нас хотели научить немецкому. Не успели… Началась война…
Война.
Нет, друзья-товарищи! Боже упаси!
Я не юродствую. Что вы, что вы! Боже упаси!
Ведь, на самом деле, началась война. Почти война: великое переселение народов.
Тогда в 1973 году нашу семью: папу, маму и меня, как и множество армян всего Советского Союза и не только армян, захлестнула волна внутренней эмиграции.
И это, надо сказать, похлеще всякого цунами.
Волны внутренней эмиграции приводят к катаклизмам: к социальным землетрясениям, к народным водоворотам, к стихийным полумиллионным митингам.
Да. Всё началось тогда.
В мирный 1973.
Для меня, разумеется. Но я-то ещё не знал. Я-то просто переживал расставание с Жанкой Манукян и с другом Аликом Анановым. Смешная у него фамилия, правда. Она меня до сих пор смешит…
И мы перебрались из Грузии в Армению. На историческую родину. В розовый (облицованный туфом) город, в столицу с загадочным названием Ереван.
К тому времени я знал по-армянски всего четыре слова: ара, че, хац, Арарат.
Первое означает довольно-таки фривольное обращение к мальчику, юноше, мужчине.
Второе – «нет».
Третье – «хлеб».
Четвёртое – название футбольной команды, на тот момент серебряного призёра 1972 года.
То, что это имя библейской горы, плывущей над иссохшей Араратской долиной, я узнал гораздо позже.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. НАЧИНКА. 2004 год, март.
Автобиографическая справка Бадалянца Павла, студента вечерних курсов Российско-Шведского Центра.
Jag heter Pavel Badaljants.
Меня зовут Павел Бадальянц.
Jag еr frоn Ryssland.
Я из России.
Jag еr 43 (fyrtiotre) оr och bor i Cernogolovka och Moskva, men jag еr fjodd i Tbilisi.
Мне 43 (сорок три) года. Я живу в Черноголовке и Москве, но я родился в Тбилиси.
Jag flyttade till Moskva ner jag var tjugofem or.
Я переехал в Москву, когда мне было двадцать пять лет.
Jag er barnboksfrfattare och arbetar som redaktr po barntidnings redaction.
Я детский писатель и работаю редактором в детской газете.
Jag er gift med Lika. Jag har ett barn: en son. Han heter Serjoga.
Я женат на Лике. У меня один ребёнок: сын. Его зовут Серёжа.
Jag ska oka till Cernogolovka po tvo dagar ikvell.
Сегодня вечером я поеду в Черноголовку на два дня…
– Уважаемые пассажиры! – сообщает женщина из динамика. – На первом перроне начинается посадка на рейс «Москва–Черноголовка»! Просьба подойти к автобусу.
Я плетусь к экспрессу с пирожком в руке. Отрешённо пережёвывая липкую начинку.
И вдруг я понимаю, что не иду, а лечу над землёй и слышу чей-то заунывный грязный мат.
– Ну-у, .. .... ....! Ну, что же ты под ноги не смотришь!!!
Оказывается, это ору я.
Оказывается, это меня случайно подсёк проходящий мимо бомж, который вот – протягивает мне свою грязную с ужасными ногтями ладонь и смущённо бормочет:
– Прости, браток…
В сердцах я выбрасываю измазанный в привокзальном снеге пирожок в урну и, злясь на мир, иду к автобусу «Москва–Черноголовка».
Там, у перрона, я скидываю куртку. Я пытаюсь оттереть асфальтовые полосы талым снегом, которые наскрёб с подоконника первого этажа. Я тру эту выскальзывающую из рук куртку и, краснея, вспоминаю, как только что летел над землёй, летел и заунывно матюгался...
Эх, Карлсон я, Карлсон. Стареющий лысеющий Карлсон, так ещё ничего не понявший в этой несуразной собственной жизни...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. КТО УБИЛ ГОСПОДИНА N. 2004 год, март, ближе к вечеру.
На утреннем шоссе, в клубах тумана, собралась толпа…
Я вишу над ними, словно воздушный шарик под потолком, и размышляю вот о чём: "Кто же убил господина N? И, главное, за что?"
Господин N, собственно говоря, я и есть…
Скорее всего, меня припечатали чем-то тупым и тяжёлым по затылку, и я не успел не то, чтобы понять, а даже заметить, кто это сделал. И каким образом он или она, или они ко мне подкрались? И почему Пёс ничего не учуяла?
Понять и заметить я не успел, а потому, не долго думая, взлетел над землёй, уволакивая за собой старого упрямого кривоногого пса. И его ведь тоже шарахнули какой-то, несомненно, надёжной для этого дела штуковиной. По безобидному плоскому затылку… Шарахнули на славу. Иначе как же ему удалось воспарить вместе со мной сюда - в клубы утреннего тумана?..
Чувствую я себя неуютно.
Будто вся моя жизнь сложилась бумажкой в миллион миллионов раз и превратилась в точку. Такую маленькую и одновременно бесконечную. Она отодвинулась от меня по одной из координат, а я пытаюсь хотя бы как-то определиться в действительности. Но единственное на что у меня хватает силы, так это протянуть руку. В сторону точечки.
Именно этот непроизвольный жест приводит меня в чувство.
Я прихожу к выводу, что не всё ещё потеряно. Я сосредотачиваюсь и решаю проверить себя.
Так. Что я помню?
Про таксу я помню. Определённо, помню. К примеру, то – что она принадлежит именно мне. Конечно, про это не сложно догадаться. Поводок-то я не успел выпустить после удара… Значит, я и есть хозяин этой повизгивающей субстанции. В детстве я мечтал о собаке. Мечта сбылась…
Я помню и многое другое из того, что случилось в моей жизни на этой планете, но одно я уже забыл напрочь: своё имя. Да, и прозвище пса не обременяет мою память.
Вот поэтому-то я представляюсь сам себе господином N. Чтобы не усложнять ситуацию. Таксу я решаю называть - просто Таксой.
Итак, мы ещё болтаемся над утренним шоссе, утопающим в клубах серебристого тумана, а под нами живые люди разглядывают наши тела, распростёртые на мокром асфальте.
– Господин N, – слышу я, совершенно не удивляясь голосу. – У Вас три секунды.
Три так три. Я сразу принимаю это, как должное. Мне предоставили три секунды на то, чтобы я докопался до истины. В смысле, разузнал, кто же нас укокошил?
– Три секунды, – снова раздаётся тот же голос. – По одной секунде – на одну из трёх версий.
Я принимаю и это. Значит, три версии, а стало быть, и три секунды полагаются мне. Ну что же, три секунды - это не много, но и не мало.
Это на Земле три секунды, как говорится у шведов: «Snipp snapp snorum» - "Раз, два, три". А в моём теперешнем положении секунда – это практически вечность. Три «практически вечности». Во всяком случае, при большом желании многое можно успеть…
Странно ведут себя живые люди.
Будто бы оказался я в полупустом зрительном зале в тот самый момент, когда киномеханик позабыл о своих прямых обязанностях. Увлёкшись чем-то интимным, он и не заметил, как киноплёнка разорвалась на два бессмысленных куска, и вот огромный экран освещает нестерпимо ярким светом мрачный зал, а на крохотном обуглившемся обрывке киноленты застыли в немыслимых позах человекообразные существа. И теперь ясно – застыли навсегда…
Красиво излагаю... Вот что значит, быть киношником... Я кажется исполнял обязанности осветителя...
Живые люди стоят внизу в ослепляющем их и меня безмолвии.
Тишина окутала микроскопические лица, глаза, уши. Я не сразу соображаю, в чём тут дело. Но потом понимаю: да, конечно, пошла первая секунда...
– Фу! – я одёргиваю Таксу, которая пытается оросить едва заметной струйкой собравшихся внизу ротозеев.
Пёс невинно глядит на меня.
– Ха, – говорю я. – Один ноль в твою пользу. Валяй, пИсай! Ты прав. Они же нас не видят.
Собака виляет хвостом и поднимает ножку. Туман после этого приобретает золотистый оттенок.
Я подтягиваю к себе глупого пса за поводок. Треплю его по знакомому шелковистому уху и спрашиваю:
– Ну что? Странно всё это, правда?
Собака тычется в мою ледяную щёку.
Нам грустно. Мы печалимся об одном и том же. Мы понимаем: нам осталось всего-то три секунды. Пролетят они, и что там, дальше?
Мы размышляем так и впитываем в себя окружающую пустоту. А её становится всё больше и больше...
Потом я открываю глаза.
Я всё ещё трясусь в экспрессе. Кажется, раньше на нём ездили в Израиле. Иначе, откуда эти таблички на иврите? Интересно, что они означают: "Выход" или "Вход"?
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.