А. Можаев
СОЛОМЕННЫЙ ДОМ
(роман)
Глава 2.
Утром Виталька с Володькой вместо работы действительно отправились в баню.
Виктор доносить не собирался. Пришлось ему присоединяться, но на сердце легла тяжесть от предчувствия неприятностей.
Мылись украдкой после всех, а мыться последними всегда противно: всюду обрывки газет, раскисшие обмылки, пенистая грязь, стекающая в решётки, и прочая подобная нечисть. Да ещё потолки: высокие, неуютные как во всей больнице, - сиротства в душу подбавляют. И уж совсем худо, что в парной вместо сухого пара остывающее липкое клубово. Такая баня не облегчает, а дурманит и тяжелит. И трудно отыскать более яркий образ внутренней гнили и распада.
Покуда они так намывались, с завода, естественно, доложили, а хмурая щекастая медсестра успела их разыскать и теперь поджидала, хоронясь за дверью раздевалки.
Наконец, они выбрались из предбанника.
- Ох, хорошо! Хорошо! – бодрился всепринимающий Володька.
- Чё хорошего? Это чё тебе, пар? – как всегда ворчал Виталька.
- Конечно, Виталик, ничего хорошего. Но могло быть хуже. Потому, всё равно – хорошо.
- По-быстрому давайте! – затормошил работничков Виктор – не терял ещё надежды попасть на завод. – Втихаря – в дырку. И на рейсовый.
- Поздно! – открылась таящаяся медичка. Злорадно торжествуя, выступила на середину – спинки скамей скрывали мужиков по грудь: - Всю больницу за них перерыли! А ну марш к Татарчукову! Живо!
- Чё вылупилась? – налился злостью Виталька. – Я те голый пойду?!
- А ничё! У кого чёкать намастырился?! – шаря по мужикам взглядом, та вдруг вся оживела. – А ну, ну? Чё у тя там наколото? – усмотрела на груди того картинку: двое из тройки васнецовских богатырей, - и воткнула кулаки в бёдра.
- У меня-то? – чуя сходную натуру, Виталька тоже упёрся рукой в бок – игрище-«токованье» заводил. – Плохо видать – ближе подходи.
- Третьего куда дел, орёлик? Обширностью не вышел?!
- Ага, курочка, угадала! Третий – я сам! Проверить желаешь?
- Силов не хватит, доходяга!
- А ты испытай! «Хаза»-то, небось, свободна? – кровь шибанула в их тяжёлые головы, они тупо ухмылялись друг другу, а речь не смысл несла – инстинкт оголяла. Но эти мгновенья были для них мгновеньями счастья.
- Надо ж всё так изгадить, - брезгливо отвернулся Виктор.
- Чё-чё? Здоровый такой?! – взревел оскорблённый, действительно – как обворованный, Виталька.
У звеньевого замерли на пуговицах рубахи пальцы. Насупился – бровь в бровь чуть не наполовину вогнал. Деловито заозирался, ища в руку, что поувесистей, и поднял сапог.
- Витёк, не связывайся, - шепнул Володька. – Этих не прошибёшь. Они же эти, как их?.. «Пролеткульт».
Тот вздохнул, от сапога отказался, но мнение своё всё же довысказал:
- Слышь, женщина? У тебя стыд есть? Здесь мужчины одеваются. Ну-ка выйдь за дверь.
- О! О! А то! – оскорбилась та. – Да перевидала я вас, босоту!
У стола заведующего Виталька с Володькой изображали провинившихся школьников, а ответ за всех приходилось держать Виктору.
- И всё таки, Лепков? Чем объяснить проступок? Вы предупреждены, условия доводили, - Татарчуков пытал корректно, даже лояльно, словно сам желал ему оправдания.
- Да пыль кругом, лезет везде. В ванне плохо отмываться, - объяснялся по-необходимости Виктор, выцеживал слова. Всё равно его объяснения никому здесь не нужны. Единственно, что требуется – изворотливость с признанием вины и обещанием исправиться. А
изворачиваться перед Татарчуковым, да и вообще, противно. И ещё, за Ольгу обижен был и подумывал, как при случае можно отомстить. А виноватым себя не считал.
- И по бане соскучились, - глянул на соработничков.
А те уставились в пол и не поддержали…
- Вы самоуправством сорвали курс лечения, других вовлекли. Вы это понимаете? – не удовлетворился Татарчуков.
- Извините, Ефим Иванович, можно мне? – вмешалась Татьяна, что в углу в кресле пристроилась. – Я полагаю, этим срывом усталость проявилась.
- Само собой – усталость тоже скинуть, - принял подсказку Виктор. – Куда ж без бани? Про них даже в летописях сказано.
- При чём здесь летописи, Лепков? От вас требуется дисциплина, - заведующий сделался недовольным. – А ваш вывод самоочевиден, - скосился на молодого врача. – Не следует забывать: всякий труд требует самоорганизации. Сущность метода трудотерапии – преодоление дезорганизации как следствия запоев. Любой успех достигается усилием над собой. По усилиям и успехи. Беда «лепковых» в том, что они своей неправоты не сознают. Лепков, вы с вашей баней оголили важнейший участок работы, подвели целый коллектив. А личные желания не должны идти в ущерб общему интересу. Вот на чём, а не на летописях, основано единство личности и исторической общности - советского народа. Добросовестный труд каждого на своём месте является частицей исторической деятельности. А как повели себя вы, назначенный старшим, получающий зарплату? В нашем отделении многие мечтают потрудиться за вознаграждение, но мест не хватает. Посему, справедливость требует изменить вам условия курса. Подберём труд на общественных началах. Это последнее предупреждение. Звено пополним. Старшим останетесь пока вы, - кивнул Витальке. – Вам же, Лепков, во избежание обид имеет смысл перейти под наблюдение Татьяны Михайловны. Согласны?
Виктора в ответ на строгие речи обуяла вдруг насмешливость. Оглядев с сочувствием приниженную от назидательства Таню и сообразив, что при больнице чаще сумеет видеть Ольгу, «гаркнул» внезапно по-армейски:
- Так точно! Разрешите идти?!
Татарчуков, заносящий в историю болезни нарушение, испуганно вскинул тусклые глаза:
- Все свободны…
Виктор вышагнул за порог с весёлым чувством решимости. Это была не та взвинченность, когда перенатянуты нервы, когда без меры жаль себя и оттого всюду мерещятся тупики и человек готов, истерически похихикивая, бить лбом в первую подвернувшуюся стену, либо стонать с любым встречным о подлостях жизни и о людской чёрствости. Нет, это было то веселье воли, когда тебя нагружают и нагружают, но ты уже не в силах тащить обузы и этот перегруз даёт толчок освободиться. Здесь мера сильных…
И он, ощущая у сердца близкую радость, распрямился, как набивший спину бак скинул. Сразу стало легче, бодрее забилось сердце. Теперь главное – не набуянить, не расплескаться на глупости, а уходить без оглядки. Впереди - будь, что будет, хуже пока не бывать! И только вперёд! Откинуть чуб со лба, и пускай всё опостылевшее мимо памяти промахивает: и ненасытный Виталька, в коридорной «кишке» с медсестрой перемигивающийся, и виновато смотрящий вслед бесхребетный Володька, к новому старшему уже приклеившийся, и воровато прянувший в сушилку Сашка с каким-то свёртком подмышкой, и прочие случайные лица.
Оставайтесь за спиною и кабинет, и палата с гладко заправленной койкой пропавшего куда-то на днях Игоря, и другие палаты с прочими койками. И всё отделение это, и вся больница мрачная!
Посёлок впереди? И его туда же, в прошлое: канаву с крапивой, в рост сапог вымахавшей, косые трухлявые заборы, пустую пыльную улицу, неприглядные двухэтажки, особнячки…
И только угловые окна Ольги с белыми воздушными занавесками да распустившейся на подоконнике веткой ивы играют на солнце стёклами и издали, что волшебный кристалл, приманивают.
Но вспомнил он её наказ и своротил…
А Ольга в это самое время открывала отпуск поездкой в театр. В профкоме распределяли билеты, и она выбрала на «Снегурочку» на дневной спектакль, ради дочки. Да и самой хотелось сосредоточиться, а такое искусство всегда прибавляет силы жить. Настояла на поездке мужа, не очень-то желавшего тащиться из-за этого в Москву. Хоть и не сложилось у них, но разнообразить, размягчать его натуру нужно для него же. Иначе вовсе оглупеет, обленится.
В прохладном полупустом зале первенствовала, как ей и полагается, музыка Римского-Корсакова.
Сергей, приодетый под руководством жены и без фанаберии, был здесь самим собой: внимал, приоткрыв рот, сказке. Но всё же больше завлекала свеженькая актриса-дебютантка. Он глаз с неё не спускал и стал уже доволен, что послушал жены. Даже представил, как было б здорово, окажись у него Ольга тоже артисткой!.. Но самые приятные подробности такого фантастического оборота дела придумывать пока отложил, чтоб финала не прозевать. Намечтаться ещё успеет, где-нибудь в электричке…
На коленях отца сидела Катя. Порой она скучала и ёрзала, порою увлекалась. Когда из глубины сцены выдвинулся хор женихов и невест и, разделившись надвое, запел: «А мы просо сеяли, сеяли…», - довольно забила в такт ладошами, запищала. Ну, а когда сам царь Берендей выступил в окружении новобрачных с венками и берёзовыми ветками, вовсе восхищенно затаила дыхание.
Ольга думала о Викторе… У неё появлялся замысел. Музыка, театр, старания актрисочки да песни Леля будили воображение, и она перестала заботиться о том, что может с нею статься из-за её поступков. Взрослые семейные люди, они уподобились безответственным подросткам! Она мучилась этим, но слишком уже далеко по её меркам зашло. С самого начала Ольга повела себя непростительно: скуки ли ради, обиды, или просто так потешая женское естество, она коснулась, играя, чужой жизни, чужого самолюбия, задела больную точку и это отозвалось в ней ответной болью. И хотя в этой боли повинны они сами: сами строили жизнь, женились и выходили замуж, сами совершали ошибки, - всё же оттолкнуть в таком положении человека было бы ещё жесточе. Уж пусть лучше её сочтут сумасшедшей, но у неё один путь: помочь ему направиться к лучшему, раз он так привязан к ней. Ну, а её личное пусть идёт пока своим чередом. В крайнюю минуту решение найдётся. Ведь она не ищет себе корысти… Да, теперь есть, с чем видеть его.
«Смотри, смотри! Всё ярче и страшнее
Горит восток. Сожми меня в объятьях.
Одеждою, руками затени
От яростных лучей, укрой под тенью
Склонившихся над озером ветвей»…
Спектакль уже завершался. На сцене затихла в лапах страсти чёрного паука-Мизгиря снежная дева.
«Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома! - в Снегурочку бьёт прорезавший рассветный туман луч.
- О мать-Весна, благодарю за радость,
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течёт во мне! О Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах огонь…и в сердце…и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе».
Исчезла дева, а вместо неё над бутафорскими берёзками, над рисованной горой по рисованным небесам плывёт пиротехническое облачко.
Глава 3.
Действительно, до чего же чудно бывает после угарных городов, станций, заводов очутиться вдруг на волюшке, отогнать прочь всё раздражающее и сквозь нежное листвяное кружево, не воображаемое, а настоящее, призывать взглядом из-за высокой поднебесной синевы всенапояющий, всеисцеляющий невещественный свет, не от вечного мрака и холода рождённый. Он есть, этот особый, не видимый телесному зрению свет. Его узнаешь по сходящим в душу миру и любви, а постигаешь тем полней, чем дольше и сильней жаждешь.
И когда он сходит в тебя, лишь одно остерегающее знание да пребывает всегда с житейским путешественником, где бы ни очутиться: если, не желая противостать нечистоте, просто бежишь от неё с тоской по неистоптанной, неоскверненной земле, земля эта будет сокращаться и сокращаться, пока не превратится в островок – малый, крохотный. А потом исчезнет вовсе.
И лишь страннику уже умудрённому не грозит это. Всё искомое он несёт в себе и в любой необходимый миг, на любом месте – хотя бы самом захламлённом – способен во всё небо развернуть, восстановить над собою светоносный, очищающий свиток-свод…
Виктор лежал под берёзами на захудалом стадионишке, от которого и остались-то два ряда растресканных скамей вдоль выбитого поля и ворота.
Рядом с ним торчала воткнутая в грунт лопата, а меж деревьев тянулся чёрный шрам от снятого на четыре штыка вширь дёрна. Но продолжать землекоп не намеревался – с галками беседу вёл:
- Ну? Чего, цыганьё горькое? Бездомники! – дразнил хитро посматривающих с ветвей птиц. – Нечего тут каркать! Никуда не уйду. Некуда мне. Я ж такой, как вы, только с паспортом.
Для него пропадала уже вторая неделя – видался с Ольгой лишь раз, мельком. От жены известий никаких не было тоже, хотя о ней не вспоминалось – сама освободила. А по сыну, конечно, скучал всё сильнее. Теперь он для него как бы выделился и существовал вне связи с Ирой, и оттого думалось о нём нежней, больней. Но больница не пускала, а Ольга не спешила.
Внезапно галки с истошными воплями взмыли и раздалось насмешливое:
- Хорош работничек!
Он вскочил. Перед ним, в простом холстинковом платье с голубой по вороту оторочкой – ещё от юности хранилось, матерью для неё шитое – стояла и улыбалась Ольга. А возле, сощурив глаз, изучала незнакомого дядю Катюша.
- Это за неделю столько наковырял?
- По вине и отработка.
- Татарчуков увидит – скандал закатит. А ты, однако, герой! Всех куликов на болоте распугал!
- Да это я от скуки. А ты откуда знаешь?
- Говорю же – стены «с ушами».
Теперь они улыбались оба. И, как это часто случается, Виктор в долгожданную минуту все заготовленные в мечтах слова растерял.
- Что молчишь стоишь? Или не рад, или встречать нечем? – в солнечных пятнах среди молодой зелени она казалась такой открытой, светлой! А мягкая насмешка лишь подчёркивала искреннюю радость встречи. И он залюбовался ею, размякинился совсем после трудных дней послушного ожидания.
- Я это.., - заскрёб стеснительно макушку. – Дождался.
- Уж вижу, - потускнела Ольга. – Придётся отложить, пока с мыслями соберёшься.
Виктор в лице сменился.
- Да пошутила я, пошутила! – спохватилась та. – Нельзя таким нервным быть.
- С вами тут «кондратий» хватит!
- Мне по делу отойти надо. А ты побудь пока с Катюшей. Расскажи что-нибудь.
- Ты надолго? – скис Виктор. Больничные дни таяли, веры в успех не было никакой, но это ничего не значило, и только дороже становилась каждая минута.
- Туда и обратно. На земле не сидеть. Катя, будь умницей, слушайся дядю Витю, - решившись, наконец, на встречу, она в последний миг прихватила дочку и уже на ходу придумала оставить их для начала вдвоём. Кате, послушной слову, можно было доверять – мать всячески отучала её переносить и ябедничать.
Большой и малая остались наедине.
- А ты где живёшь? – без церемоний приступила к расспросам девочка. Узнав, что в Москве, углубила тему: - А что ты у нас делаешь?
- Тропу здоровья.., - но для Кати это оказалось непонятным и взрослому пришлось разъяснять. – Видишь, сперва срезаю травку. Потом посыплю резиновой крошкой, и люди побегут. Кто рысцой, кто трусцой, а кто на карачках закондыбает. И сразу все здоровенькими станут.
- Ты что, волшебник? – ясные голубые глазки Кати округлились.
- Про себя сказать не могу, это моя тайна. А про дорожку отвечу: нет, Катя, в ней волшебства. Это люди сами придумали. А мне вот лужайку портить неохота. Помочь не желаешь? – кивнул на ведёрко с совком в её руке.
Та зажмурилась, замотала головкой.
- А чего тогда делать будем?
Она пожала плечиками и выжидающе засмотрела на него. Её бархатное личико уже вызолотил первый загар и только у корней льняных, отливающих серебром волос ещё белела полоска – здоровый деревенский ребёнок.
- Ну, раз мама на траве запретила – пошли на лавку.
- А волшебники, правда, бывают?
Она спрашивала с такой надеждой, что Виктору выбирать не приходилось:
- Раньше были, точно. Но сейчас редко встречаются. А кто тебе бантик завязал так красиво? Мама?
- Сама, - девочка почти обиделась. – Ты что, не понимаешь? Я же большая. Одеваюсь сама. И сандалики – тоже сама.
- Ну, извини. Я ж не знал…
- А у тебя жена есть? – это когда они до скамьи добрались и рассаживались, разговор так круто переменился.
- Имеется.
- Выходит, ты счастливый.
- А ты, я гляжу, точно, большая. Небось, и зачем жена человеку, знаешь?
Та задрала к небу личико и, сунув в нос палец, задумалась. И надумала:
- Чтоб жить веселей.
- Точно! Умница! – распотешился Виктор. – Правда, не всегда так получается.
- А ты её цалуешь?
- Ещё чего?! – увернулся он. – Зачем её баловать?
- А как же у вас маленькие появятся? У вас маленький есть?
Взрослый только присвиснул:
- Есть, - и пожалев, что разговор такой завёл, прибавил поскорее. – Только он вырос давно. Потому, забыл я, как они появляются.
- А он тебя слушался?
- Не всегда. Ты вот чего, Катя. Я эту «шарманку» вашу бесконечную знаю. Давай лучше, правда, расскажу чего-нибудь?
- Про Снегурочку! Я в театре видела!
Виктор чуть поморщился, подумал.
- Знаешь, про Снегурочку плохо помню. Что бы такое вспомнить?.. Во! Лёхе по родной речи былину задавали. Хочешь?
- А что это?
- Ну, что было давно когда-то, взаправду. Ну слушай: ехал раз князь с…
- А кто это?
- Князь? Это самый главный был в стране. Народ обязан был защищать, порядок поддерживать, судить справедливо. Так вот. Жил когда-то вещий князь Вольга…
- А как это, вещий?
- Волшебник, значит, премудрый. Слышь, Катюша, дай сперва расскажу, а все вопросы – потом.
Но договариваться было уже лишним: при слове «волшебник» у девочки вновь округлились глаза и больше она перебивать не смела.
- Ну вот. Едет раз вещий князь Вольга с войском по полю. Вдруг где-то песня далеко. Повернули, еду-едут – никого. Три дня ехали, на четвёртый мужика увидали – на соловенькой лошадке пашет. Мужичина здоровенный – страсть! Одной рукой валуны вымётывает, другой коряги выдирает! Подивился князь. Он сам с народа дань выколачивать направлялся и решил пахаря того на подмогу зазвать. Тот выпряг кобылу и поскакали верхами. А у князя конь тоже непростой был – скоростной, волшебный. Глядит, обгоняет его кобылка. Снова дивится князь, но виду не кажет, а подначивает мужика: эх, кабы твоя соловая да жеребчиком была! Намекает, что сословию военному на кобылах ездить неприлично. А мужик засмеялся в бороду, густая такая бородища! – Виктор разошёлся и для затаившей дыханье Кати принялся изображать в лицах, чем испугу нагнал. – И отвечает: я её с под матушки жеребчиком брал. А кабы она жеребчиком была – цены б ей не было! То есть, она хоть и кобыла, а почище твоего жеребца! Ладно, едут дальше. Вдруг мужик вспомнил: князь, сошку-то я в борозде забыл! Пошли молодцов из земли её выдернуть да за ракитов куст забросить. Тот послал троих. Те за сошку взялись, а поднять не могут. Тогда посылает князь десять – та ж история. Всю дружину послал – по земле елозят, а от земли сошку не оторвут. Эх, князь, князь! Это что у тебя за воинство такое?! Это ж люди даром хлеб едят! И с ними-то – народом управлять? Вернулся, взял сошку одной рукой да за ракитов куст забросил. Вовсе посрамил князя вещего! А звали того пахаря Микула Селянинович. Вот так, Катюша, посрамила мужицкая сила всю волшебную хитромудрость. Да-а, был народ!.. А теперь время другое, - закончил он грустно, загляделся вдаль.
А вокруг в этот солнечный полдень всё выглядело каким-то безжизненно-унылым в своей скудости и только на голом футбольном поле с обрывками сетки на воротах глупый голенастый котёнок неуклюже-потешно гонял стайку воробьёв.
- А зачем сошку за ракитов куст? – осторожненько, как о запретном, поинтересовалась девочка. – Чтоб не скрали?
- Ты, прям, в главное метишь! Само-собой, по-хозяйски чтоб… Гляди! У нас как в сказке! Дело сделано – сразу мама идёт!
Малышка, забыв совок и ведёрко, кинулась к Ольге. Следом, подобрав имущество, подался Виктор. Теперь он чувствовал себя более уверенно. Это мелькнувшее вдруг из-за рассказа ощущение безнадежности дало временный покой.
- Как тебе Катя? – испытующе глянула Ольга.
- Отлично! Как считаешь, Катя?
Дитя спрятало личико в подол матери.
- Жаль, репертуар у меня мальчишеский. А тебя, Оль, знаешь, как по-старинному звать? Вольга!
- Вот как? – помедлила та, замышляя что-то. – Тогда, пошли…
На бугор за посёлком сначала вымахнула песня - есенинское:
«Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!
Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?
Не шуми, осина, не пыли, дорога.
Пусть несётся песня к милой до порога».
Затем появились втроём они сами.
- Гляди, краса какая!
Внизу под ровно-голубым поднебесьем русской цветастой шалью: всех оттенков зелёное и жёлтое, красновато-лиловое, синее, - привольно выстилался дол. Его рассекала серебряной струёй речушка с редкими купами ив по берегам, а за нею опять начинался подъём: пологий, долгий, с чистенькой берёзовой рощицей – словно девчушка голоногая за студёной водой выбежала. И венчался тот подъём знакомой старой церковью в деревах.
Всё это открывалось глазу неожиданно, сразу и так же сразу забывался недалёкий пыльный посёлок с больницей, точно противоположные миры хотя соседствовали, но никак не собирались уживаться в одном измерении.
- Ты, вижу, стихи любишь, - Виктор наконец-то вздохнул полной грудью за всё последнее время. – Я тоже люблю.
- Да что ты всё на меня смотришь? Вокруг погляди! – она слегка оскорбилась из-за невнимания к её миру. – Как не любить? Мир для человека был создан всей красотой дарить. А его искалечили. Но искусство ещё помнит, отзвуки ищет. Я так понимаю.
Взявшись за руки, они спускались в дол: впереди Катюша, позади Ольга, а в центре Виктор. Он ступал осторожно, мелко. Каждый миг был для него сейчас полновесен и мечталось об одном: вечно бы вот так оберегать этих двух созданьиц и легонько сжимать их жаркие пальцы.
На ровном первой высвободилась Катюша. Убежав вперёд и поджидая нерасторопных взрослых, омочила в речке ладони. Так растущая жизнь невольно увлекает за собой, заставляя перебарывать накопленную усталость.
- Не ухнет? – забеспокоился Виктор.
- Там мелко, песочек. Но вода ледяная. Катя?! В воду не лезть! – и когда подошли, мать потрогала её пальцы.
Теперь они стояли на плоском берегу узкой, в три перескока, речушки. Речка была на удивление прозрачна – выше по течению крупные сёла оскудели, а города отстояли далече – тиха до неподвижности, и только на стреженьке слабые воронки выдавали ход.
На мелком вились под солнцем пескари и Катя, забывая обо всём, следила за рыбёшкой. Ольга засмотрелась на противолежащий склон, а Виктор опять с неё глаз не сводил. Желая от Ольги судьбы себе, он примечал как синие, недавно сияющие, очи её грустно поволоклись, как за звонким поначалу весельем копились чувства иные, пока неизвестные. И неясно тревожился.
- Там вдоль опушки тропа к воде вела, - негромко завспоминала она. – Вон, травка до сих пор выбита. Я девчонкой часто по ночам бегала. Верила: тайком искупаюсь – вечно молодой красавицей буду и всё-всё на свете узнаю. А отчего верила? – догадайся, - Ольга была из тех редкостных натур, в которых сочетаются и порой неожиданно и резко проявляются отборные черты поколений, выраставших в одной исторической местности, и в возможность которых сегодня почти не верится.
- Так в детстве чего не придумаешь.
- Ну да: малая – глупая. Нет, Витя. Это нынче детишек дурачат всякой электроникой. А мне повезло – я в слово верила. А эту барышню, знаешь, как звать-величать? Моложайка! – улыбнулась. И тревоги того вновь отступили.
- Не гляди, что она днём с берега мелкая. С берега должна быть такой. А ночью… Здесь по дну ключи. А под ними – тайная река подземная в саму Волгу течёт. Войдёшь – глубь отмыкается немерянная! И в подлунный мир такое рвётся! – Ольга ради тайного перешла на шёпот и округлила глаза как малая Катя. – Вода пьянит, кипятком обжигает! В глазах страхи! И дрожмя дрожишь – вот-вот тебе судьбу прорекут!..
- Тебе-то чего купаться? Ты и так умница! И…вон, красавица какая! – не выдержал Виктор. Он хотя и уставился на неё восторженно, да всё таки восторг его грубый получался – неотступно приманивал ворот её платья с разрезом до самой почти груди: слабой, по-девчоночьи недовыраженной. И до того этот ворот привязался – сил никаких нет глаз отвести!
- Не стану больше рассказывать, - отвернулась она, сбивая порыв. – Тебе не то интересно. Вот Катюня подрастёт, ей открою, - и, подхватив за руку притихшую, доверчиво внимавшую о ночных страхах дочку, повела на луговину. – Научу моложайкину речь понимать. Сядешь на бережку, а она свои истории станет сказывать. О русалках, что на зелёной млад-светёл месяц обмывают. О красных девках, что им на берёзках ветки в качели вяжут, хороводы на косогоре ведут, зарёю алою солнышко за собой выводят. Многое речушка рассказать может.
- И про Снегурочку может?
- Далась она тебе.., - Ольга вдруг засмущалась – то своё переживание на спектакле вспомнила. – Да, сможет.
У Катюши разгорелись глазки. Она припала к ноге матери:
- Мамочка! Когда же я вырасту?! Научи теперь!
- Терпи, доченька. Наиграйся вволю, нарезвись. Всё своим чередом должно идти.
А та вдруг остановилась и, запрокинув головку, всплеснула озабоченно ладошами:
- Мамочка! А как же ты научишь?! Мы же уедем!
Ольга нахмурилась – неготовой оказалась к такому обороту.
- Но мы же не завтра уедем. А потом…всегда можно наведаться.
- А давай совсем не уедем?
- А что это ты со мной торгуешься? Тебя никто не отговаривал?
Дитя потупилось, замотало головой.
- Тебе разве в городе пожить не хочется?
- Если на совсем-совсем немножко.
- Почему же на немножко?
- Как ты не понимаешь, мамочка?! – насупила та белёсые бровки. – Я же там соскучаюсь! – топнула с досады ногой.
- Мамина дочка, - грустно вздохнул лишённый доверия Виктор, точь-в-точь повторил выражение свекрови.
- Нет, доченька, - подобрела Ольга. – Не будем ссориться. Пойдем-ка, лучше, кумиться научу, чтоб всю жизнь ладить. Эй, дядя Витя? Загни нам берёзку!
Поодаль росло их несколько, и Виктор поспешил наклонить ближнюю тоненькую.
- Кумушка-голубушка, серая кукушечка! – напевно выкликнула под счастливый смех дочки Ольга. – Давай с тобой, девица, покумимся! Ты мне кумушка, я тебе голубушка! Загибай, дядя Витя, круче – венок сплету на княженецкую голову!
Тот поднатужился, деревце пискнуло и косами-ветками коснулось травы.
- Мамочка?! – пожалела бедную Катюша.
- Виктор, оставь, - подосадовала на себя Ольга. – Что я несу?! Мои венки засохли давно. И так покумимся, - она свила нижнюю ветку, и теперь их с дочкой лица разделяло зелёное кольцо. – Повторяй за мной: ну-ка кума, ну-ка кума! Покумимся-покумимся! Полюбимся, полюбимся! Ты мне кума – ты мне кума. И я тебе! И я тебе! Твоё ко мне, твоё ко мне! Моё к тебе, моё к тебе! – и вновь - счастливый звонкий смех и звонкий поцелуй через кольцо. – Помни, Катя, наш уговор. Его нарушать нельзя. А теперь давай берёзку поблагодарим, - и они
поклонились зелёной. А со стороны ими любовался Виктор.
- Доча? – замыслила вдруг что-то Ольга. – Сними-ка мне ленточку.
Та стянула розовый капроновый бант, который нахваливал Виктор. Мать, распутав и разгладив его, повязала на берёзу.
- Вот так. Отпускаем на волю. Тебе не жаль? – приметила в девочке уныние.
Катя, поглядев на бывшую свою вещицу, нашла всё же решимости согласиться с матерью.
- Молодчина! А теперь побегай, цветочков домой собери.
Они остались наедине. Ольга опять загрустила:
- Здесь покосы были отменные. Пойма как в чаше. Но что замечательно – дуб тот в паводок никогда не заливает, - двинулась к могучему, безлистому пока древу на взгорке посреди дола.
Шли бывшими угодьями. Луг уже выродился, одичал, но хотя побило его плешинами, усыпало кочкарником, хотя позасорили его лоза да многолетние заросли крапивы от речки и ржавый конский щавель с бугров, всё таки льнула ещё к ногам шёлковая, ждущая хозяина травка. Но скотины в округе не видать - одна коза у кола томится.
- Оль, а Оль? А где церквушка торчит, сельцо, говорят, стояло?
- Неправильно говорят: не церквушка торчит, а храм Словущего Воскресения как высился, так и высится. А сельцо Горенка в ложбине от ветров было укрыто. Отсюда места не увидать.
- Ты чего, Оль? – растерялся Виктор от её резкости.
- С языком - осторожней. Святыни чтить надо.
- Ты со мной как с Катей.
- С тобой труднее… А вот здесь мостки были брошены и тропа от Горенки через речку к той лестнице вела мимо дуба, - на их берегу недалеко от места, где они спускались, круто вела на косогор лестница. Вернее, то, что осталось: белые ступени без перил, в небо нацеленные: - У лестницы – камень освященный в земле. А здесь, видишь? – они уже к дубу подошли, и Ольга отыскала в коре на уровне глаз четырёхгранный кованый гвоздь. – Здесь когда-то образок висел Пресвятой Троицы. Так вот, у дуба помолясь, камени поклонясь, и ступали на лестницу.
Виктор притих как в музее. Пошёл, поглаживая кору, вокруг хмурого неприветного древа. А Ольга продолжала:
- Ему лет пятьсот. Может, Дмитрия Донского помнит. Он где-то здесь войско вёл на Куликово поле. А потом когда-то молния дупло выжгла. Он и посох наполовину. А в тридцатом году в дупле мать с тремя детьми, из раскулаченных, зиму спасались. Кусками кормились, от костра грелись, а укрывались рогожей. Я тебе к чему рассказываю? Даже молнии в этой жизни со смыслом падают. Тем более – люди сходятся.
Виктор посмотрел на неё выпытывающе, но промолчал. Затем заглянул, заступая, в дупло:
- Неужель, со старины так? – следы былого отыскивал.
- Со старины – ничего. Одно предание. Это важней. Ведь душа даже по смерти к родным местам стремится. Вся земля навек очеловечена, что бы с ней ни творили. Она всё помнит и нам подскажет. Я знаю – чувства не умирают, превращаются в память. А она даёт силы жить.
- Точно! – Виктора захлестнуло теплотой от её слов, от её бархатистого тона. А ещё, как мальчишку, захватил азарт: - А лестница та?
- Не заскакивай. По-порядку узнаешь, - Ольга предстала умудрённой, строгой и немного усталой, что учительница старая. Двинулась к косогору…
А там их уже встречала скорая Катя:
- Мама! Мамочка! Что я нашла! – от плоского, вросшего в землю бурого камня до самой лестницы кольцами разбегались густо цветущие незабудки, и в букете у девочки к одуванчикам да хохлатке добавилась краска небесная.
- Знаешь, отчего они здесь? – Ольга склонилась, легонько повела кончиками пальцев по головкам цветов. – Помнишь, тем летом к бабушке на могилку ходили? Ещё через речку тебя несла.
Катя закивала, присев рядом и подражая, тоже погладила растения.
- А что мы несли? Семена цветочные. На этом месте просыпали. Вот они нас и встречают.
Пока они так нежничали, Виктор, сгибаясь над камнем, изучал высеченный некогда крест. Распрямился лишь на шутливый оклик Ольги:
- Эй, археолог? Хорошо кланяешься! Я тебе за это про камень расскажу. В Евангелии место есть. Фарисеи требовали у Христа запретить народу славить Его. А Он ответил: если им запретить, тогда камни восславят. И видишь: сколько людей отучали-отучали, сил не жалели, а один какой-то булыжник все труды их уничтожает… Ладно. Наверх пора, - и она осмотрела лестницу. Сильно выщербленные ступени густо заросли бурьяном: - Нет, не пустит. Придётся в обход.
- Это кого не пустит?! – Виктор заимел возможность покрасоваться и занёс было ногу на крутизну.
- Не смей! – осердилась Ольга. – Кости хочешь переломать?
Пришлось ему плестись в обход…
Ольга, взобравшись на косогор, первым делом принялась отряхивать маркое платьице дочки: белое, в сочную клубничину. А попутно опять увлеклась воспоминаниями:
- Я у мамы росла на приволье. Бугры с детства любила. Отсюда широко видать, - с их высоты, действительно, открывался обширный вид на пологие лесистые холмы, огромными лосями приникшие к речке. – Особенно в августе хорошо. Комаров, паутов мало, марево исчезает, небо синее-синее и облака тугие, от самых лесов грядами подымаются. Так хочется на край света бежать и по ним как по ступеням в самую высь забраться! Тоску близкую выдумками отгоняла. К осени тоска всегда. Скоро почернеют пруды, липы облетят и вся вода в листьях как в лодочках – память о вольном лете. А потом сады оголятся. За прудами бывший домик священника что на ладошке. А до чего нудно в дожди! Чаю на террасе уже не попьёшь. Мама вспоминала: в саду нашего старого дома рында висела – прадед на флоте служил и привёз. В неё дети домашних к столу созывали. Сколько ссор было, обид из-за чести такой – старших собрать! А осенью и рында мокрая сиротеет. И вот чуть зарядят дожди, мама её вспоминает. И загрустит. А теперь я от неё заразилась.
- Тебе, Оль, поэмы сочинять, - убеждённо высказался Виктор.
- А я и сочиняю. Для избранных. Кто захочет – прочтёт, - она ответила шутливо, но с вызовом. Родовое тепло семейственности проникало сквозь время и одушевляло её: - Что, продолжать?.. За дождями совсем скоро поседеет небо, заледенеют пустые поля и окрест лягут большие снега. Зимой в доме тихо: все за книжками, за тетрадками. От печи жар сухой, мыши скребутся. В корзинах яблоки. Дымком берёзовым горько тянет, зверобоем. У нас всегда его сушили и всю зиму – чай с ним. А житьё наше в Горенке с того века повелось. По реформе здешнее поместье расстроилось. Прапрадед за селом над прудами землю купил под дом и сад. Поначалу наездами живали, от Москвы отдыхали – он в Университете курс читал. А после женщины детишек учить взялись, осесть решили. Миром школу подняли. А всё от прапрабабушки пошло. Деятельная женщина. Она крестьян и подлечивать научилась. Знать, я в неё удалась, - Ольга вспоминала сейчас о тех «шестидесятницах» девятнадцатого века – не из «стриженых», конечно – романов о которых не написали: нероманичными, видно, казались. Но зато им повезло в другом. Они сумели заложить трудовую традицию, пережившую свою эпоху и воспитавшую многие русские поколения.
Катя терпеливо ждала, когда мать завершит. Речи ей были пока неинтересны. К тому же, притомилась. И вот она не утерпела, посмела вмешаться:
- Мам? – потеребила за платье. – Посмотри, сколько я нарвала, - протянула ведёрко, полное цветов.
- Молодчина. Только они у тебя так накиданы, мятых много. Надо перебрать.
- Не хочу, - закапризнячала было та.
- Потерпи немножко. Скоро домой. А пока перебери. Представь: позовут тебя на день рождения твоей Машеньки. Понесёшь ты ей мятые цветы дарить? Так же – и домой.
Дитя засопело недовольно, но за работу принялось.
- Когда-то на этом месте собор стоял Троицкий, - Ольга указала Виктору на поросшее травой основание. – А вместо Больничного посёлка – богатое село ярморочное, тоже Троицкое. Здесь барышники с окских лугов скот на подольские бойни гоняли. И вот, раз летом присушило. Молебны служили о ниспослании дождя. И собралась из Горенки тётушка с малой племянницей ко всенощной. Любили они службу соборную: воздух лёгкий, сухой. Бестрепетно свечи горят. На хорах стройно гласы поют-перекликаются. Самих певчих не видать, а гласы всё чудные. А глас шестый особенно хорош! Душа порхнуть жаждет, оставить на земле безводной все слёзы, печаль свою. Сколько поэзии было в жизни!.. Глядит девочка за окно как из дня золотого в ночь, а на дворе – дождь. Позвала тётю. Та даже на паперть вышла. Нет, сушь по-прежнему. Молятся дальше. Опять девочка за окно смотрит, а там опять льёт. Уже шумно так! В другой раз она за подол тетушку дёргает, а та кроме багрового неба закатного ничего не видит. А уже ночью будит их колокол. Зарево. Церковь горенская полыхает. В ту ночь по всей округе храмы закрывали. Пожгли, пограбили. И тут дождь полил. Да не дождь – целый проливень! И наказала тётушка девочке: запомни, Поля, нашу всенощную на всю жизнь. Это Господь тебе небушка слёзы открыл. Знать, горькая тебя судьба ждёт, раз Он с малых лет веру в тебе укрепляет. Сбылись её слова. В тот год колхозы вводили, хребет народу ломали. Потеряли свой дом и мы. Наши к родне в Москву уехали. Та девочка Поля, мама моя, всю жизнь по чужим углам мыкалась. В начале пятьдесят третьего отца моего забрали. Я его только по фотографиям помню – офицер боевой, победитель. Чуть недождался, когда Жуков Берию сверг. Мама искала его, искала, хоть какой-то след надеялась отыскать. А потом решила в родные места вернуться. Тогда жизнь ещё многолюдная шла, наших помнили. Приняли в школу учительницей, поселили. Так и жили здесь. Да, вот и всё… Знаешь, стих есть: «Кропильницей дождя смывается со ставней узорчатая быль про ярого Вольгу», - и она смолкла.
- Мамочка, я устала, - напористо захныкала Катя.
- Уже, доченька, идём. Слышишь, птичка поёт высоко? Небушко чистое. Попробуй птичку отыскать… А вам известно, дети? – Ольга улыбнулась внезапной придумке. – Наши славянки умели солнышку слово послать, и реке, птицам. И все их слышали, - и сама вдруг вскинула к ярилу тонкие руки, словно лебедь сказочная крылами взмахнула. – Жаворонче, птаха звонкая! Красных дней вещателю! Высоко вспорхнул! Видать тебе всю Оку-матушку! Скажи: не гудит ли на Москве колокол?! Не трубят ли в трубы на Коломне?! Не блестят ли шеломы во Серпухове?! Не ступил ли князь-надежда в злато стремя на краю земли незнаемой за обиды сего времени?!
- Откуда ж ты знаешь всё?! – Виктора поразило это действо: то ли игра, то ли вправду?
- В речке купалась! – рассмеялась она. – Хотя ты не веришь.
- Ох, на беду ты мою уродилась, - вздохнул тот и счастливо, и обречённо. Действительно, как ему жить-то теперь без неё?
- А с этим не согласна, - затаила Ольга свою грустную усмешку.
- Мама, возьми на ручки?! – заревновала наблюдательная Катя.
- Никаких ручек. Всё, Витя. Пора. Пойдешь этой тропой – сама к стадиону выведет, - подала на прощанье руку.
Жаль ему было расставаться, но он уже мечтал о будущей встрече и потому принял руку как возможное обетование счастья.
- Оль, мы же увидимся ещё? – напрочь позабыв о всяком «телесном», он просто восхищался ею, искал несказанно-нежных синих глаз и спешил покорствовать во всём.
Она согласно прикрыла веки.
- Скоро, да?
В ответ Ольга лишь улыбнулась.
- А ты…не играешь? – высказал таки единственно тревожащее.
Она задумалась, нерешительно повела головой. Поглядела: и виновато, и ласково, и печально. И у того в смутном предчувствии защемило сердце.
Тропка почти довела его до стадиона, когда на пути повстречался Фомич. Здесь, на задворках, тоже были разбиты огороды, и старый притащил на посадку мешок семенной картошки.
Встретились по-доброму. Фомич поругал Виктора, пожалел, что пришлось вот так расстаться, пожаловался на ленивых новых грузчиков да на собственное нездоровье. А Виктору возвращаться к стадионному одиночеству с последним предчувствием было боязно и он вызвался помочь.
Время в работе протекало незаметно. Уже подступал тихий вечер. Дальние звуки сделались близкими, что говорило о скором дожде. Под конец Виктор, орудовавший лопатой, устал. Распрямился, повыгнулся спиной.
- Ще, умаявси? Цэ тоби нэ баки поганые, - пошутил старый.
- Баки тоже дело серьёзное. Но тут - другое, - присел тот, сунул пальцы в теплоту вскопанного. – Земля… Устал, а радостно. Тут в тебе как небо с землей сходится.
- Добре, сынку, добре, як старый Тарас казав! Ще нэ всю могутность гроши сгубилы, - Фомич стянул ветхую соломенную шляпу, чудом сбережённую с самых пятидесятых, обнажил перед уходящим солнцем седую голову. Утёр рукавом взопревший лоб.
- Слышь, а чего ты по-русски не выражаешься? Специально, что ль? – глянул Виктор снизу на старика.
- А яка разныця? Ты ж розумиешь? А я як дома побував.
- Разумею, как же… А я с тобой сейчас что вспомнил-то? У меня дед по отцу - с Кубани. Но давно оттуда умотал. А потом к фамилии окончание на «вэ» приписал. Так он тоже вроде тебя до конца всё «щёкал» да «хэкал».
- У ти роки, Витю, за кубаньство дюже билы. Ото и утикав чоловик и буквицу причыпив. А от мовы цэй…
Вдруг за их спинами раздался глуховатый голос Татарчукова:
- Не удивительно, Лепков, что вас потеряли, - уходя из отделения, он решил проверить непослушного пациента – дошёл слух, что тот «дурака валяет». И вот обнаружил его здесь: - Больничное имущество, спецовку, на стадионе бросили с лопатой, сами колымите, сомнительные беседы ведёте. А вы, Пётр Фомич, в качестве наёмщика рабсилы? Частный труд используете? Как в вашей парторганизации к этому относятся?
Старый беспомощно сник, даже слов для ответа не нашёл.
- А в чём дело? – обожгла Виктора близкая ярость. Он разогнулся: - Мой рабочий день кончился, а теперь старому человеку помогаю. А беседы ведём, какие желаем! Наши дела! Никто ж ничего не слышал, - растопырив руки, картинно-нелепо поразворачивался в стороны. – Ау-у?! Е-е тут хто?! Нэма! Всё, Ефим Иваныч? Или ещё чего непонятно?
Татарчуков, затаиваясь, выждал и продолжил уже мягче:
- Не цените вы, Лепков, доброго к вам отношения.
- А какая вам награда, если делаете добро тем, кто вам делает то же? – высказал вдруг Виктор слышанное от Ольги. – Вы когда-нибудь просто так человека ценить пробовали?
И тут поблизости защёлкал соловей. Доктор хотел ответить, но отчего-то потерял связность речи:
- Мы, вы.., - закосноязычил, сморщился, недовольно глянул в сторону трелей и похромал прочь.
- Видал, как их надо! – горделиво бросил Виктор старику. – А то – нача-а-льство!
Припугнутый угрозами Фомич перебрался к зарослям цветущей черёмухи и сел отдышаться под самое богатое, особо духовитое в этот влажный вечер деревце.
- Та нэхай их!.. Послухай, як гарно щекоче. Воны, видкиль стоит зэмля з самой старыны об цю саму пору на Борыса и Глэба як заспивають, та й смовкнуть на Ивана Купалу. Соловьина ничь, Витю, настае.