Она была довольно странной девочкой. И хотя, как и все, ходила в школу, училась неохотно, не то чтобы с ленцой, но школа ей была неинтересна. Но чем понастоящему любила заниматься,- занималась до самозабвения.
Спортом Лина увлеклась в детстве, совершенно нетрадиционным для девочки. Пулевой стрельбой. Интересно, что когда они с папой впервые отправились в тир, выяснилось, что она уже всё про это знает, и как держать винтовку, и как наводить, и как удерживать на мушке цель, и плавно спускать курок, при этом почувствовав, что выстрел её достигает цели. Да, это был врождённый талант! И тогда, в детстве, она поразила всех, кто был в тире. Она, совсем ещё маленькая девочка, стояла на подставной скамейке и держа в руках настоящую винтовку, била все цели одна за другой и папа с удивлением и гордостью посматривал то на неё, то на окружающих его людей.
С тех самых пор прошло много лет, и она, уже заслуженный мастер пулевой стрельбы, осталась не у дел. Ведь талант не передашь! А учить бездарностей она не хотела, да, по правде говоря, и не умела. И ей оставалось прозябать на нищенскую пенсию, либо...
Это либо не давало ей спать и сегодня. Она сидела в своей комнатушке и думала,
думала. Это, как перейти из одной жизни в иную и мишень, которую она выберет себе, будет уже не условной и жизнь её станет не условной...
Она полагала, что это непросто, но если отбросить все эмоции, то она бы смогла, но как отбросить эмоции. Ведь она - женщина. И живёт одними грёзами. И если бы грёзы побоку, то она бы конечно смогла. А может надо взять себя в руки, настроиться на образ врага. Но как же настроить себя на врага, на врага... Ведь она его любила или любит. Всё её эго было за него. Он был её надеждой, он был её опорой. Когда родителей не стало, он первый явился в те трудные дни, когда она умирала от тоски, и его жизнерадостная улыбка спасла её от...
Не думать. Не думать о хорошем. Только о плохом. Какой он всё-таки... Я не могу, не могу. Нет, надо взять себя в руки. Все её мысли были против него, а он, жил, был,
любил, но только не с ней. Уже не с ней. У него была другая семья. И был ребёнок. Его ребёнок! И у неё с ним мог быть ребёнок. Мог. Быть. Был бы... Но он и она были в спорте. В большом спорте!
Она высматривала его, лёжа в траншее у разбитого тягача. Когда автомашина
остановилась и он привычно вышел своим упругим спортивным шагом, с лихостью захлопнув дверь, с весёлой, во всё лицо, задорной улыбкой, которая заполнила весь окуляр, она мягко нажала на курок, и он, как бы споткнувшись, налетел на что-то упругое и опрокинулся навзничь. На лице его угасала улыбка, а во лбу зияла маленькая дырочка.
Прочь, прочь эти мысли. Так нельзя. Так невозможно жить. Эти мысли без него, сведут с ума...
Он был её любовью, и её несчастьем, из-за него она не спала ночей, ворочаясь на своей неуютной кровати, из-за него она потеряла самое дорогое существо на свете и сердце её превратилось в камень. И этот камень ворочается у неё в груди. Её груди.
Вечера она проводила с престарелой соседкой, рассматривая старые фотографии, тысячу раз пересмотренные. И в каждой из них жила своя история. Своя жизнь. А её жизнь... Жизнь переступившей порог... Или не переступившей.
К ним часто в гости приходил их давний знакомый, бывший участковый, бывший любовник соседки, бывший милиционер и бывший мужчина, но всё такой же шутник по части женского пола. Ел её глазами и попив чаю или вина, принесённого им же, уходил к себе. Вот и сегодня они коротали вечерок за чаем. Соседка раскладывала пасьянс, а Лина строила глазки бывшему участковому. Всё было как всегда и не так, как всегда...
Не было его, её первой радости и её первой девичьей боли, боли за предательство. Предал,- рано или поздно -умри! Из сердца - вон! Вон...вон!
Теперь каждый, кто когда-либо касался её судьбы и не удовлетворял её, будет наказан!
Это место знали немногие. Здесь можно было посидеть в холодке, выпить и поговорить в привычной обстановке. Здесь не прогонят. Именно сюда впервые Лидочка пришла с отцом после её триумфа в тире. Подвальное полутёмное помещение с несколькими окнами-дырами внизу; на уровне живота и на уровне глаз. Её удобно уложили на живот, и тренер, старый друг отца, Михалыч объяснил ей первейшее правило. Следует упереть локти в пол, удобно приложиться к винтовке, прикрыв левый глаз и правым, только правым вглядываясь в окуляр прицела, снизу наводить на цель. Целью была мишень, которая находилась вдалеке и виднелась только чёрными перемежающимися кружочками. Винтовка, настоящая, мелкокашка показалась ей непомерно тяжёлой. Но она справилась. Первое задание - бить кучно. Все пули должны лечь близко друг к другу. Она прижала приклад к правому плечику, прикрыла левый глаз и правым впилась в окуляр прицела. Винтовка выстрелила. Толчок оказался очень сильным. Плечо заныло. Пуля ушла в „молоко“.
А теперь попробуй попасть остальными четырьма в свою предыдущую,- улыбнулся ей Михалыч и она поняла первое правило этой забавной игры. Надо успокоиться. Волнение улеглось. И она увидела в окуляре дырочку от её первой пули, подвела мушку немного ниже, на самый предельный уровень и прижимая винтовку к плечу постаралась слиться с нею. Они стали одним целым. Винтовка и она. Выстрел прозвучал хлёстко.
„Да ты мастер, - восхищёно воскликнул тренер, вглядываясь в окуляр.- А ну-ка ещё раз...“ Так ещё не стрелял никто. Пули ложились одна в одну. „Так, а теперь привстань на одно колено и стреляй, стараясь попасть в центр мишени, вон в ту маленькую белую точку.“Вокруг неё сгрудились все, кто был сегодня в тире.Стояла напряжённая тишина. Пять выстрелов,- пять попаданий,- и только одна дырочка,- пули вошли одна в одну...
Все заговорили сразу и тишина, доселе напряжённая, взорвалась восхищённым гулом.
Школу и институт она заканчивала между бесконечными сборами и соревнованиями. Она стреляла, стреляла, стреляла. Мишени перемежались странами, которые она видела из окошка автобуса или из окна номера отелей.
Весть настигла её на сборах, на базе спорткомитета, где она проводила индивидуальную тренеровку. Они погибли сразу. Вместе. Пожар случился из-за неисправной проводки. И мама с папой задохнулись дымом. Ночью, во сне...
Она осталась одна. Совершенно одна... Без поддержки. Без опоры... И он стал ей и
опорой, и поддержкой. Он стал ей отцом и матерью. Он был ей всем. А она оправилась и продолжала стрелять, но уже не так, как раньше. Пропал кураж. Что-то в ней надломилось. И она была уже не в силах справиться с этим. И потом, она полюбила.
И сердце её, до селе молчавшее, ныло. И глаза, до сих пор, видившие только белую точку центра мишени, заискрились и начали переливаться всеми цветами радуги. Когда она радовалась, то радовалась его приходу, его прикосновению, его вниманию, его взгляду, его задорной, во всё лицо, улыбке. Он стал её миром. И её фантазии, фантазии ещё молодой, не постигшей всей тонкости искусства обольщения женщине, касались только его. Они вместе завтракали и он увозил её на своей японочке, маленькой „Тойоте“, в институт и ожидал до её появления, а затем они шли в парк и гуляли вместе, дышали свежим воздухом и она отдыхала. Она жила, как во сне... И этот сон, как навождение, пылал в её мозгу и отдавался в сердце. Крохотном девичьем сердце.
А потом были ночи, бессонные, до изнеможения, до крика, до стона. И этот крик, и этот стон обволакивали её тело такой непередаваемой нежностью, что хотелось петь.
И она потихонечку, чтобы его не разбудить, пела про себя.
А потом... Она узнала. Ей рассказали. Доброжелателей хватает... У него другая семья. Он получил задание поддержать её, гордость советского спорта. И он поддержал...
Был трудный разговор. И их невовремя родившийся ребёнок, которого она ожидала, как избавление, ушёл в небытие. И она осталась одна. А он жил своей жизнью, со своей семьёй. Со своим ребёнком...
Это было жестоко, так себя вести по-отношению к ней. И она умерла...
Всё в ней исчезло, сердце не билось. Потухшим непроницаемым взглядом, она мысленно проходила по тем аллейкам и дорожкам, где они весело проводили время. И эти аллеи и дорожки подёргивались в её омертвелом сознании осенней желтизной...
Она начала пить. Из команды её вытурили. Кому нужна неудачница да к тому же пьющая... О её прежних заслугах никто уже не заикался. И вот так она постепенно опустилась и начала пропивать всё, что ей попадалось под руку.
И только в тяжёлом хмелю, который приносил ей временное облегчение, она забывалась и отдыхала.
А потом начался этот кошмар. Он приходил в её сны и его задорная, во всё лицо, улыбка превращалась в оскал весёлого Роджера, всёзнающего и всё понимающего. Эти кошмары перемежались планами мести, которые она учиняла над ним. То она настигала его в каком-то заброшенном кабаке и всаживала в его улыбающее лицо разбитое горлышко бутылки, то она видела эту улыбку в окуляре оптического прицела, чуть подёрнутую оковами смерти. И в таком бреду, таком, перемежающем сон и явь, сознании она жила долгие годы...
Она шла своим обычным маршрутом и присела на пороге церквушки, затерявшейся в этом большом городе... Присела и задремала. И приснилось ей её детство, когда она весёлая и смеющаяся, приходила с папкой в тир. И из тира они уходили нагруженные подарками. И тирщик кланялся ей, уверяя их в своём искреннем почтении. И они оба гордые, она своей победой, а он, что у него такая дочь, шли обнявшись и за ними во всю ширь улицы тянулся шлейф её успеха...
Она проснулась от прикосновения, мягкого, доверчивого. На плече лежала маленькая рука священника. И его рука, как прозрение, как отпущение грехов, как избавление наставило её на путь. На путь истины.
И она уже не пила, она молилась, неистово так, как могла только она. И она просила Господа отпустить ей грехи, за свою несбывшуюся жизнь, за свою неистраченную молодость, за своего неродившегося ребёнка, за мысли, за сны, которые вольно или невольно приносили тягость и какая-то просветлённость и облегчение проникло в её мозг и поселились в её сердце. Теперь у неё была хоть что-то в жизни. У неё был Бог.
И ему она приносила и свою нищенскую пенсию, и свою любовь, и своё признание. И ему она отдала всю себя. Она денно и нощно молилась лёжа на холодном полу приходской церкви. И она стала её домом. Свою квартиру она продала и все деньги внесла в церковную кассу. Ходила в школы и учреждения, выпрашивала участие и подаяния. И всё, что удавалось, несла в церковь. Здесь был её дом. Её обитель. Она чувствовала, что с каждым днём её жизнь наполняется какой-то необходимостью. И вместе с такими же женщинами она ежедневно чистила картошку, варила борщ или суп выносила огромную кипящую, обжигающую руки, кастрюлю и они кормили всех страждущих и голодных, всех тех, кто нуждался в её участии.
И молитвы, и подаяния, и эти нищенские обеды, переходящие в ужин, и чаепития после молитвы, стали ей также необходимы, как воздух, которым она дышала. Она стала спокойней и уверенней в себе. И дни её проходили в мирских деяниях. И ночи её проходили в молитвах. И она каялась в содеянном и несодеянном. И она ничего не просила. Только денно и нощно молилась, молилась, распростёртая на холодном полу...
Утро было напоено солнечным светом, голубое небо своим куполом распростёрлось над городом. Он вышел, ведя за руку сына. А над ними витала её душа. Душа кающейся Магдалины. Душа праведницы.