СМЕРТЬ ВАСИ
Бомж Вася умирал.
Вася полз к своему подвалу, размазывая горькие слюни по асфальту, и ругался страшными последними словами.
– Ах, вы!.. – хрипел Вася, теряя сознание.
Он открывал набухшие потрескавшиеся веки, сковыривал с них грязь и старался разглядеть проносившиеся над разбитой головой тучи. Голова тряслась, цеплялась за небо и камни, а губы повторяли:
– Ах, вы!.. Ах, вы...
Васе было страшно умирать. Страшно и больно.
Вася не хотел умирать, но знал, что умирает и от этого плакал. А тучи неслись и неслись, и закрывали собой звёзды... Ну и, слава Богу, Вася их не любил.
В детстве звёзды нравились Васе. Потом он их разлюбил. Напился как-то и разлюбил, а сейчас они прятались за тучами и не мстили Васе.
Вася полз вдоль забора к своему подвалу. Больше всего на свете он не хотел умереть под забором.
– Под забором подохнешь! – пригрозили как-то раз Васе, а Вася решил, что где-где, а под забором он никогда не умрёт...
...На небе исчезли тучи и высыпали звёзды. Мимо прогудела машина и чуть было не раздавила Васю, но проехалась всё-таки по мизинцу левой руки и покатила себе дальше, как ни в чём не бывало.
– Ах вы!.. – закричал Вася и пополз быстрее по вонючим бензиновым лужам, в которых отражались звёзды.
Был бы он не избит и пивка бы попил, пожил бы... А так полз из последних сил умирать в подвал, чтобы не видеть звёзд, и чтобы забор проклятый исчез, и чтобы спокойно всё произошло, потому что иначе всё это не стоило бы и жалкой копейки.
…А вот как-то раз ехал он в электричке. Ехал и смотрел в окно. Мимо проплывали поля и леса. Хорошо было на душе. Потому и запомнилось…
…А однажды рядом прошла девушка. И Вася увидел, какие у девушки красивые волосы. У него забилось сердце. И это ему тоже запомнилось…
…А ещё Вася помнил вышедшего из ресторана мужчину в золотых очках, старуху у булочной с бутылкой шампанского, картину в окне. Женщина на картине улыбалась, а Вася стоял и смотрел, как она улыбается, и тоже улыбался…
Вася поднатужился и пополз к ступенькам.
В подвале Вася не стал заползать на кушетку, стянул ватное одеяло, оно упало прямо на Васю, и Вася подумал: «Тепло... Вот умираю...»
Потом Васю покинуло сознание...
В восемь часов утра в подъезд вошли лифтёры и стали чинить лифт. Они стучали по колёсикам, и когда, наконец, сдвинули с места створку двери, из подвала появился бомж Вася с большой картонной коробкой в руках.
– Мужики! – захлёбываясь от счастья, заорал Вася лифтёрам и потряс коробкой. – Мужики, я живой! Я живой, мужики!..
Лифтёры вздрогнули от неожиданности.
Вася широко улыбался им щербатым ртом. Он бил коробкой по стене и перилам и вопил:
– Мужики! Я живой!..
Лифтёры промолчали.
Вася вышел на улицу. Он смеялся и тряс коробкой. И никак не мог вспомнить, для чего понадобилась ему эта коробка.
Но Васе было всё равно. Главное, что был он живой. Жив он был – Вася.
Жив.
ЖАЛОСТЬ
Дул ветерок. Солнце пряталось за облаком. От пива Лёху разморило и он присел на лавочку перед домом.
Тут из подъезда вышел Блин Блиныч и, покачнувшись, присоединился к Лёхе.
– Это же надо, блиныч, – сказал Блин Блиныч, – они мне страховку не выдают! Они МНЕ страховку не выдают! Они, блиныч, страховку... двадцать одну тыщу! Ты понял, нет?! Я им сказал! Я им, блиныч, сказал!.. Я, блиныч, майор пожарной охраны, а не какой-нибудь блиныч!
Блин Блиныч пригорюнился, а Лёха развёл руками.
– Ну, ты бы им сказал, – посоветовал Лёха.
– Я сказал, – Блин Блиныч схватил Лёху за плечо, – я, блиныч, полгода на койке валялся! Я второй год с палкой!..
От пива Лёхе было спокойно, но Блиныча стало жалко.
– С палкой! – повторил сосед, и опершись на палку тяжело поднялся с лавочки.
– Ты куда? – спросил Лёха.
– Да за хлебом я, – ответил Блин Блиныч и заковылял к хлебному.
Жалко было Блин Блиныча.
Лёха пошарил в карманах и нашёл стольник. Он со вздохом поднялся с лавочки и поспешил к павильону «У Петровича».
У «Петровича» Лёха взял бутылку и шоколад «Вдохновение» для Блин Блинычевой Надьки.
Дверь открыла Надька в халате и вытаращилась. Сначала на Лёху, потом на водку.
Лёха протянул Надьке бутылку, достал из кармана «Вдохновение» и переступил через порог.
– Где Блиныч-то? Не вернулся, нет? – Лёха заглянул через Надькино круглое плечо, Надька ничего не ответила и вернулась на кухню.
– А-а-а, – протянул Лёха, прошёл следом и сел за стол. – Подождём...
Надька чистила картошку.
Лёха закурил, посмотрел в окно. Там ничего не изменилось. Только солнце опустилось к горизонту и утащило за собой сиреневое облако.
Дверь отворилась. Вернулся с батоном Блин Блиныч.
Сели, выпили, закусили.
Пришла Людка, Надькина сменщица. Принесла с собой. Добавили. Потом ещё. Ещё. Ещё...
– Блиныч, – Блин Блиныч бил пальцем по столу, – ты понял нет?!
Лёха ласково глядел на экс-пожарного и представлял Блин Блиныча в золотом шлеме, в красном блестящем костюме с золотыми петличками и с золотым брандспойтом наперевес. Из брандспойта била высоко в полыхающее небо серебристая пена...
...Блин Блиныч пьяно сопел у окна, приткнувшись затылком к стене. Лица его не было видно за несвежим кухонным полотенцем, свисавшим с гвоздя.
Хмельная Надька целовала Лёху в губы, в глаза, в подбородок, а Лёха глядел на храпящего Блин Блиныча из-за Надькиного обнажённого плеча, и жалел Блин Блиныча, жалел его, жалел.
ГЕНИАЛЬНО!
Федя развалился на стуле и почти пропел:
– Гениально! У вас тут, в гнезде, всё гениально! И со вкусом! Молодцы вы с Сонькой!
Петя дорезал копчёную колбасу и переложил её на тарелку.
Федя схватил бутылку шоколадно-вишнёвого ликёра, плеснул себе в фужер и спросил у Пети:
– Будешь?
Петя сказал:
– Ты пей, пей.
– Ну, смотри, – Федя широко улыбнулся и наполнил фужер до краёв, – питьё гениальное!
– Угу, – промычал Петя и натянуто улыбнулся.
– Нет, ну я просто не могу, как у вас хорошо! – Федя опорожнил фужёр и судорожно выдохнул. – Душа поёт!..
Петя посмотрел на луну за окном. Луна показалась какой-то недоношенной, кривой.
– Слушай! – заорал Федя и придвинул к себе тарелку с колбасой. – А я проголодался!
Федя подцепил несколько кружочков колбасы вилкой и ловко поймал их губами.
«Какие-то губы у него...», – подумал Петя и чуть было не поморщился.
– Гениальная колбаса! – сообщил Федя. – Я ещё возьму.
– Бери, – ответил Петя и зачем-то спросил. – А как, вообще?
– А чего – вообще? – Федя дожевал колбасу и запил её ликёром. – Гениально! Хуже некуда! Картины не продаются! Сам понимаешь, кому сейчас, на фиг, нужны картины?! Вот раньше – да-а! А сейчас? Раньше – да-а... Я, знаешь, сколько зашибал своим Коктебелем? А Арбатом? Как у меня Арбат шёл! Формат – тридцать на сорок! Двадцать пять на тридцать! Гениально он у меня шёл...
Петя открыл банку эстонских шпрот и поставил шпроты перед Федей.
– У меня, между прочим, – вспомнил Федя, – в сумке – «Кристалловская»!
– Нет, нет! – замахал руками Петя. – Нет, нет! Мне ещё работать!..
– Это верно, – сказал Федя и подлил себе ликёрчик. – Не будем мешать.
Луна оставалась кривой и недоношенной.
Пете внезапно стало тоскливо. Он взглянул на довольного Федю и потянулся к бутылке с остатками шоколадно-вишнёвого ликёра.
– Ну-у, – протянул Федя. – Гениально! Давно бы так!
– Бе-е-э! – вдруг сказал Петя.
– Что? – удивился Федя.
– Бе-е-э! – повторил Петя громче.
– Как? – переспросил Федя.
– Да так, – подумал вслух Петя, – буду я «Кристалловскую»! Ещё как буду! Ё, к, л, м, н, в конце концов!!!
...Когда исчез Федя, Петя не заметил.
Луна в окне была идеально круглой. Она покачивалась перед Петей и произносила своими странными губами:
– Гениально, гениально...
Петя улыбался: как хорошо, что он был не один, а вместе с Луной, в которой отражалось его – Петино – окно!..
МАЛЕНЬКАЯ ПРИНЦЕССА
Михалычу попалась книжка «Маленький принц» автора Антуана де Сент-Экзюпери, а ночью Михалыч увидел сон.
Сон Михалыч забыл, но запомнил ощущение: такого лёгкого-прелёгкого полёта, как в детстве. Когда Михалыч летал во сне на велосипеде, крутил педалями и от этого взлетал ещё выше, и все вокруг летали на велосипедах, и тоже крутили педалями, и взлетали выше-выше, а земля оставалась внизу – круглая и разноцветная.
Михалыч лежал на диване и думал:
«Сон видел, а про что?.. Хороший сон... Как в детстве... на велосипеде...»
Михалыч вдруг вспомнил Машку. Как он шлёпнул её портфелем сзади и убежал, и всё воскресенье маялся и не знал, что там будет назавтра, а в понедельник Машка прошла мимо и ничего, даже язык показала.
«О! – обрадовался Михалыч. – Машку я видел во сне! Точно!.. Так-так... Что же она там делала?»
Михалыч повернулся на бок и укрылся одеялом. От мухи. Вот проклятая, привязалась!
«Так-так... Она же меня звала куда-то!.. Куда звала?..»
Муха села на открытую пятку и поползла по ней к большому пальцу. Михалыч дёрнул ногой.
«Ну да! – Михалыч вспомнил сон от начала до конца. – Она же меня под венец звала. Такая красивая. В белом платье. С фатой. Как... как маленькая принцесса! И я рядом. Мы идём по коридору. А первоклашки нас цветами забрасывают... И так тихо. Только цветы шелестят. Тихо...»
– Вставай! – услышал Михалыч жёнин голос. – Дождь к обеду обещали. Грядки надо прополоть. Вставай уже! Шины на велосипеде проверь...
...Машка остановилась и поцеловала Михалыча в щёку. Тут подошёл Маленький принц и сказал:
– Извини, Михалыч, но мы должны лететь.
– Куда? – испугался Михалыч и схватил Машку за фату.
– Без нас погибнет хороший человек, – тихо сказала Машка. – Так надо.
– А как же я? – спросил Михалыч.
– Так надо, – сказал Маленький принц и взял Машку за руку...
– Вставай, говорю! – раздражённо крикнула жена.
– Но я не могу бросить их! – ответил Михалыч жене. – Я должен лететь туда, за ними...
Михалыч сел на велосипед и закрутил педалями, и чем сильнее он крутил ими, тем быстрее от него удалялись Маленький принц и Маленькая принцесса, а Михалыч отстал, а потом потерял их из виду вовсе...
– Ты встанешь, нет?! – обиделась жена.
– Да-да, – прошептал Михалыч и откашлявшись добавил:
– Мань, а я тебя во сне видел.
КРУГЛЫЕ ЗЕЛЁНЫЕ ЯГОДЫ
Никогда она их не ела. За всю свою дурную жизнь...
...Спросили бы у неё:
– Катерина, что ты больше всего любишь на свете?
– Водку.
– Да нет, дура! Жевать что любишь?
А она даже и не знает, что бы ответила.
– Водку...
– Ну и дура!.. – услышала бы она в ответ, а Митяй сказал бы:
– Вот есть такие круглые зелёные ягоды. Я их пробовал. И не раз. Вкусные-е-е!..
Никогда она их не пробовала. Загубила. Всё загубила...
...Спросили бы у неё:
– Катерина, а что ты видела в жизни, кроме водки?
Ох, разозлилась бы она тогда. Завизжала бы. Забрызгала бы слюной. Кинулась бы рвать волосы.
Оттащили бы её, успокоили. И дали б стакан жгучей мути, от которой сначала привычно выворачивает, а потом привычно умиротворяет...
...Спросили бы у неё:
– Катерина, мы так и не поняли, с чего это ты взбеленилась?
А она шевельнула бы опухшими пальцами, легла бы на скамейку и уснула...
...Катерина подошла к лотку, за которым торговал грузин и встала в пяти шагах от ящика с виноградом.
Грузин рассердился:
– Иди, иди отсюда! Иди!
Катерина поморщилась и заплакала. Грузин стал ругаться на своём языке, но потом всё-таки спросил:
– Что ты хочешь?
Катерина уставилась на виноград, а грузин крикнул:
– Иди, иди! Это не для тебя!..
Катерина, словно в тумане, повернулась и пошла туда, куда показал грузин.
– Стой! – вдруг заорал грузин. – Шени дэда! Стой! Собаку из меня сделали! Иди сюда!
Грузин схватил первый ящик с крупным спелым виноградом и сунул его Катерине.
– Шени дэда! – бормотал грузин и дрожащими пальцами пытался закурить сигарету. – Шени!..
– Что случилось? – по-грузински спросил у него подошедший напарник.
– Что случилось... – по-грузински повторил грузин и глубоко затянулся прикуренной сигаретой. – Шени деда...
... Катерина шла по улице и жевала круглые зелёные ягоды.
Они оказались такими сочными! Такими сладкими!
ШАГ
Никто не успел бы его остановить, шагни он вперёд. Но никого и не было.
Может быть, кто-то и подглядывал в темноте из окна напротив. И ждал. Где тут поймёшь?..
Он стоял на подоконнике и прислушивался к звукам. Кошки дрались и истерично кричали. Ветер перебирал листву. Сердце стучало. Жить хотелось. Ужасно. До боли. Но как-то иначе.
«Неужели всё? – думал он. – Странно...»
Внизу хлопнули дверцами автомобиля. Засмеялись. Побежали...
«Неужели я шагну вперёд? Сейчас?!. Странно...»
Где-то грязно выругались. Пьяно загорланили.
«Неужели я должен сейчас туда шагнуть? Нет! Зачем?!»
Стало прохладно. Он поёжился.
«Я стою. И не могу решиться. Было бы это днём, собралась бы куча народа. Меня бы отговаривали. Мне бы что-то кричали. Я бы стоял бледный, вцепившись в раму. Кружилась бы голова...»
Ветерок невидимкой коснулся его, и он чуть было не сорвался с подоконника.
Он успел схватиться за форточку, и, удержав равновесие, остался стоять на своём двенадцатом этаже.
Его затошнило, он подумал о том, что забыл уплатить за квартиру. Всегда, когда он шёл в сбербанк оплачивать коммунальные услуги, к горлу подступал тошнотворный комок.
«В данный момент у меня сработал банальный рефлекс. Я самое обыкновенное животное. Со своими безумными и никчемными страхами».
Какие мысли стали приходить ему в голову! Он даже испытал своеобразное удовольствие от того, какие это были мысли!
«Чего я жду? Интересно... И странно. Я знаю, что сделаю это, так или иначе. Рассуждаю. Философствую. Ёрничаю. Тяну время. Но я же знаю! Я обязательно сделаю это!..»
Собака облаяла другую собаку. Взлетела к небу одинокая сигнальная ракета. Кто-то кому-то подавал сигнал. Или же просто убивал время. Прогудел самолёт. Из-за облака показался бледный месяц.
«Сейчас, – подумал он. – Хватит уже».
Он вспомнил, что забыл отослать матери бандероль, и подался вперёд.
«Наверное, это будет больно».
Над горизонтом вставало солнце. Небо показалось грязно-розовым.
«Какое оно, небо, – попытался вспомнить он, – когда солнце уже над городом, но ещё под облаками? Забыл...»
Он увидел краешек солнца. Этот краешек показался ему совершенно беспомощным, но он успел заметить, что краешек растёт и всё больше и больше покрывается позолотой. И тогда он шагнул.
Он шагнул.
Он шагнул не вперёд.
Он шагнул назад.
БОРЯ, ЭТО ТЫ?
Зазвонил телефон. Боря замычал, открыл глаза, сполз с дивана. Поднял трубку.
– Это кто? – услышал Боря.
– Кого? – разозлился Боря.
– Это Боря? – спросили Борю.
– Ну? – ответил Боря.
– Я тебе, гад, – сказали Боре, – понукаю! Я тебе так понукаю, что ты у меня без трусов останешься!
– Чё-о-о! – Боря швырнул трубку на аппарат и саданул кулаком по ладони.
Зазвонил телефон. Боря схватил трубку. В трубке дышали.
Боря молчал.
– Боря, это ты?
Боря ждал.
– Боря, ты, нет?
– Ну? – вырвалось у Бори.
– Боря, – сказали в трубке, – тебе труба, нукальщик ты наш. Хана!
У Бори зашумело в голове.
– Кто это? – выдохнул Боря.
– А ты, Боря, не понял? Ты у нас, Боря, тупой. Ты давай, Боря, умней поскорее. А мы перезвоним. Через час, Боря.
В трубке раздались гудки.
Боря пошёл на кухню и выпил холодной воды.
«Серый, что ли? – подумал Боря. – Нет, не Серый. Не его манера».
– Кто мне мозги компостирует?! – завопил Боря и застучал по столу кулаками. – Кто-о-а?!!
Боря вернулся в спальню, выскочил на балкон и тупо уставился на голубую Венеру.
Упала звезда. Боря постарался что-то загадать, но не смог ничего придумать. Он посмотрел вниз и прикинул:
«Секунды две-три. Не больше. И всё!»
Боря отшатнулся от перил, попятился в комнату.
На кухню он хлебнул воды и несколько раз ударил по стене ладонью.
«Водки хочу, – решил Боря. – К чёрту!»
Он достал из холодильника бутылку и выпил прямо из горлышка.
Потом его скрутило.
Боря схватился за грудь, застонал и повалился на пол.
– Мать! Ох, мать!.. – наконец-то проговорил Боря и медленно сел на корточки. – Что же такое, а?
Он с трудом добрался до дивана и прилёг.
– Ёлки-палки! – заплакал Боря. – Что же это такое, а? Ну что же мы не как нормальные, а? Что же мы, как хорьки облезлые, а? Когда мы любить-то друг друга станем, а?
Боря притих и задремал.
Зазвонил телефон.
– Ну, – прохрипел Боря.
– Всё нукаешь? – сказали Боре. – Ты когда, Боря, долг вернёшь?
– Кому? – Боря прислонился к дверному косяку.
– Ты, Боря, точно дурак. Но ты сейчас сразу поумнеешь. Когда услышишь про Гогу.
– Про какого Гогу? – удивился Боря. – Не знаю я никакого Гогу! Нет! Я, точно, не знаю! Ну клянусь!.. Вы куда звоните, а?
В трубке занервничали. Потом бросили трубку.
Боря неожиданно рассмеялся.
– Гога какой-то! Надо же! Ха-ха!.. И тоже Боря!..
Боря лёг на диван и, улыбаясь, уснул.
АНДРЮХА
Такого не бывает, но поглядите вокруг, бывает и не такое!
Жора отдыхал в скверике, на скамье-качелях, увидел дурачка Андрюху и подозвал:
– Андрюха! Иди сюда! Садись! Рассказывай!
Дурачок Андрюха засеменил к Жоре, захихикал, заулыбался во весь рот, замигал, языком дотянулся до кончика носа, а потом сел на краешек скамьи-качелей и пригорюнился:
– Про Владмира Льча?
Жора кивнул.
– Видел, видел, видел, – затараторил Андрюха. – Он такой ба-альшой, потом маленький, маленький. Лысю-ючий! Головка блестит, блестит! Гы-гы!
– Сколько же тебе было тогда, Андрюха?
Андрюха показал три пальца:
– Во скока!
– А что тебе сказал Владимир Ильич?
– Он мине сладкий сахаро-очек дал! Гы-гы!
Андрюха вспомнил, как дедушка Ильич протянул ему кусочек сахара и принялся сосать большой палец правой руки.
– Гы-гы! Кусно!..
– Вкусно! – поправил Андрюху Жора. – А теперь ещё чего-нибудь расскажи.
– Про Ёсифа Сарёныча?
– А помнишь? – поддразнил Жора Андрюху.
Андрюха вскинул руки и захныкал:
– Не обжай Андрюху, не обжа-ай!
– Кто это обижает Андрюху? – повысил голос Жора. – Ну-ка, выходи!
– Гы-гы! – Андрюха развеселился. – Ходи, ходи!
– Ну, давай про товарища Сталина.
– Он мине часы да-ал! Гы-гы!
Андрюха развёл руками и показал воображаемые часы:
– Вот таки-ие! Бальши-ие!
– А за что?
– За бомбу!
– Ты бомбу сделал, Андрюха?!
– Пидумал.
– Ты её один придумал? Ну, Андрюха, ты и заливаешь!
Андрюха вскочил со скамьи-качелей:
– Не обжай Андрюху, не обжай!
– Да ладно ты, Андрюха, не психуй! Ты лучше опиши Иосифа Виссарионовича?
– Гы-гы... – не понял Андрюха и застеснялся.
– Ну какой он был?
– Ба-альшой, потом маленький, маленький. Уси-ищи! Ры-ыжие! Гы-гы!
– Да, Андрюха! – подытожил Жора. – Ты у нас историк.
– Гы-гы! – обрадовался Андрюха.
– На вот, – Жора протянул Андрюхе ириску, – будешь потом и про меня людям рассказывать. А мне пора.
Жора отправился в гараж.
Андрюха жевал ириску беззубым ртом и пытался раскачать качели.
ОДИНОЧЕСТВО И КОЛЯ
Одиночество доканывало Колю.
Коля валялся на диване, уставившись в потолок, и ненавидел свои пересохшие губы...
...Коля подолгу прятался в кресле, скрючившись и порывисто дыша.
– Я ничего не знаю, я ничего не знаю, я ничего не знаю, – бормотал Коля, уткнувшись в сжатые кулаки, – и знать я не хочу! И целый день про это, и целый день про это, и целый день про это себе я бормочу!..
– Суки! – обзывал он дикторов телевидения, ненавидя их самодовольные физиономии всеми фибрами души. – Уникальные кадры! Проститутки! Уникальные кадры!.. Первые они!!! С-с-суки! Морды!
Коля подскакивал к телевизору и тыкал кривым пальцем в дикторские глаза.
– Ду-ду-ду-ду! – стучал за стеной отбойный молоток. – Ду-ду-ду-ду!..
Коля отдёргивал шторы. За окном поднимались клубы пыли.
– А-а-а! – Коля бросался к радиатору и колотил по нему подхваченным со стола ножом. – Задолбали, гады! Хватит, хватит! Гады-ы!
Удары замолкали, но через некоторое время в стену вонзалась дрель.
Коля выдёргивал телевизионный провод из розетки, бросался к входной двери и, припав к ней, прислушивался.
«Тихо! – пугаясь думал Коля. – Выйду и увижу кого-нибудь из этих! Точно увижу... Суки...»
Из своего угла, с удовольствием зевнув, показывался таксик.
– Фу! – злился Коля. – Фу! Не до тебя! Пошёл!..
Таксик с недоумением оглядывался на Колю.
– Фу! – повторял Коля и тут же сдавался. – Где мячик? Принеси мячик!
И снова прилипал к двери.
Таксик бегал с мячиком, приносил его к ногам Коли, снова хватал мячик, с воодушевлением терзая его, азартно повизгивал, рычал, лаял, Коля же стоял, как вкопанный у двери и, прижимаясь к прохладному дереву, жалел себя.
Он бы заплакал, но не плакалось.
Таксик, так и не дождавшись игры, упрыгивал назад в угол...
Коля с тоской провожал глазами облака и придумывал:
– Я летел себе по небу
И не думал ни о чём.
Бу-бу-бу-бу, бу-бу, бу-бу...
Бом-бом-бом...
Потом Коля брал книгу и листал её.
Жевал яблоко. Листал книгу. Задумывался о чём-то. Листал книгу... Дремал...
Некоторое время спустя он высовывался из окна и удивлялся, что больше не испытывает ненависти к людям, которые шагают по тротуарам, которые выбивают ковры, заводят мотоциклы, копошатся на балконах, так же, как и он пялятся из окон, стоят, сидят, лежат, говорят с экрана, страдают, радуются, лгут, обещают, издеваются, смеются, рыдают, умирают, живут.
Он надевал на обезумевшего от счастья таксика ошейник с поводком и выходил на улицу.
КЛЁН
Ему нечего было сказать. Он повернулся и ушёл.
Брызгали слякотью автомобили. Дождь хлестал по лицу. Он шагал себе, ни о чём не думая, не смотрел по сторонам. Только изредка поправлял воротник куртки, чтобы не затекало за шиворот и, наконец, встал под клён.
«Клён, как клён, – подумал он, – не хуже других».
Падали с листьев редкие капли. Пахло перегноем. Он потрогал прохладный ствол, прижался к стволу ладонью, лицом и успокоился.
Он уснул на какую-то долю секунды. И почувствовал, словно перед ним распахнулись невидимые ворота, какие-то тени окружили его, не испугали, но ему стало ясно, что просто так к ним не подступишься, а жить без них он не сможет.
Время растянулось. Пространство раздвинулось. Сам он стал маленьким, но не испытал страха. Лишь подался вперёд и открыл пошире глаза.
Так он стоял и смотрел. И на него смотрели. И было всё ясно...
А потом, позже, когда он провёл рукой по шершавой поверхности клёна, он попытался вспомнить, что же он понял, и ничего кроме смутных образов не смог разглядеть в своём видении.
Он побежал назад по лужам, по скользкой земле.
Мокрая собака шарахнулась от него.
Сердитая женщина больно кольнула зонтом.
Он бежал и думал: «Она, наверное, плачет».
А она стояла у подъезда, ждала его и молчала.
Он подошёл, он обнял её.
Пространство раздвинулось.
Время остановилось.
Я вернулся домой поздно. Пьяный, злой и несчастный. Гонзик кинулся мне под ноги, заколотил хвостом и облобызал мои забрызганные грязью холодные штанины.
Я прослезился и двинулся по направлению к спальне, не включая света.
Я задел книжную полку со старыми газетами, журналами, книгами, которые пылились на ней целую вечность, и они посыпались на меня, а учебник «Истории СССР» за пятый класс оказался у меня в руках, распахнулся и из него вывалился сложенный тетрадный листок.
В сумерках я поднёс этот листочек к глазам, развернул его и прочёл собственные каракули, нацарапанные, аж тридцать три года тому назад:
"Тот, кто найдёт этот волшебный манускрипт,
сможет загадать любые три желания.
Они исполнятся в тот же день.
Желайте! Желайте! Желайте!
С волшебным приветом,
Волшебник Исполняющий Три Желания!"
Я сглотнул слюну и вспомнил, лихорадочно порывшись в памяти, я вспомнил этот день, полный печали, этот день, когда я пришёл четвёртым. Я – кучерявый маленький пижон по кличке «Пушкин», которому скандировал весь наш районный стадион, я бежал, как мустанг-иноходец, но в итоге не стал даже третьим!..
...Я стоял в коридорчике, я разглядывал листок, а потом, дико улыбнувшись, я пожелал вернуться в тот грустный день.
Мне одиннадцать лет. Я маленький прыткий Карик. Я горю желанием победить, и весело смотрю на друга Алика и пихаю его в бок.
– Только не выпендривайся! – просит Алик.
– Конечно! – обнадёживаю я друга.
– На старт! – командует судья.
– Внимание! – предупреждает судья.
– Марш! – орёт судья.
И мы срываемся с места – десять попрыгунчиков, собранных на это соревнование со всех окрестных школ.
Я лечу рядом с Аликом. Он дышит ровно и держит отличный темп. Мы пробегаем полдистанции, и никому, никому, никому не удаётся нас обогнать. И мы - я и Алик - стремительно приближаемся к финишу. Вместе! Оба первые! Наши болельщики истошно выкрикивают наши имена. Вот подбегает к нам Жанка, красная, довольная с искрящимися чудными глазами. И видно, как ей хочется нас расцеловать! А мы счастливы, мы хлопаем друг друга по плечам и косимся на Жанку, в которую влюблены по гроб жизни...
...Я стоял в коридорчике с выступившей на лбу испариной. Я заглядывал в гостиную, в которой ярко горел свет. И долго пытался понять, откуда, откуда же взялся на моём столе этот снимок в рамке? Снимок, с которого мы – одиннадцатилетние пацаны – глядим перед собой и стоим перед трибуной на самой высокой в жизни ступеньке, обнявшись крепко и цепко, как могут только обниматься мальчишки, ставшие первыми...
Я смотрел на зажатый в руке волшебный листок и думал: «А второе моё желание...»
И вот она вышла из спальни. Обняла меня и сказала банальнейшую из банальнейших фраз:
– Ах, как долго я ждала тебя!..
Она была самая добрая, самая красивая, самая нежная и всё про меня знала. И от этого я растворялся в ней, как карбид в воде...
И, наконец, я пожелал третье. Я взял ручку. Чистый листок бумаги. И каллиграфически вывел на нём:
"Нашедший этот волшебный лист, сможет загадать любые три желания..."
Я сложил его. И положил в первую попавшуюся под руку книгу.
УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ
"Искажённое восприятие действительности, основанное на обмане чувств" - вот, что такое иллюзия. Так, во всяком случае, объясняет "Словарь русского языка".
Слова - иллюзии. Приобретённые или утраченные. Им безразлично, в каком виде они доходят до нашего сознания - в белых стихах или в зарифмованных фантазиях.
Бергман Густав (Дания)
(1885-?)
Родился в Оденсе, в семье лудильщика. Увлекшись парапсихологией, в пятнадцать лет покинул отчий дом. Был учеником аптекаря, ассистентом мага Эверса. В 1902 написал роман "Дни Миссии", изданный ничтожно малым тиражом - 170 экземпляров. Роман утерян, но сохранились единственные стихи, на которые композитор Арнольд Гибелиус написал чудесную музыку, использованную впоследствии в фильме Або Берга "Свет над мраком". В 1903 Бергман Густав эмигрировал в Америку.
Как хорошо, что мы вдвоём идём по призрачной Земле!
Как хорошо, что нам с тобой всё нипочём всегда везде!..
И может быть, когда-нибудь, как птицы две, взлетев к звезде,
промчимся по Вселенной так,
что все галактики, узнав в нас Силу Счастья и Любви,
в Гармонии найдут покой. И в Лету канут Зло и Мрак.
Перевод с датского К. А.
Франсуаза Девиль (Германия)
(1886-?)
В марте 1907 года выпустила в свет роман «Сонеты к Павиану». Ни до, ни после этого больше не издавалась. В 1936 роман был публично сожжён нацистами на площади Турандотов в Берлине. К счастью, сохранились черновики Девиль с некоторыми поэтическими отрывками из её романа.
Мы с тобой по песчаному берегу мчались, пытаясь
Добежать до той линии чёрной, что мир расколола
На две чаши гигантские, полные песен и стона,
И смеялись, смеялись, смеялись, смеялись, смеялись.
А светило молчало, лаская нас светом притворным.
А крикливые чайки нам вслед неумело бранились.
И к ногам, увязающим в дюнах, пенясь, устремились
Волны, волны, волны, волны, волны...
Так дойдя до границы фантазий и чудных свершений,
Мы вздохнули поглубже... и вниз заструились песчинки...
По земле, по волнам, по лучам заскользили две тени...
На ветру, высыхая и снова рождаясь, слезинки
Щёки счастьем своим увлажняли. От счастья мы пели,
Как поют трубадуры на старой забытой картинке.
Здравствуй, мой милый, родной Павиан.
Завтра я еду в Руан.
Буду бродить по моим площадям,
Скорее всего по утрам.
А вечерами я буду молчать,
Буду пилюли глотать.
Буду пилюли глотать и мечтать,
Как соберусь я ночами гулять
По чёрным твоим площадям...
Мне не снится
Мой плюшевый мишка.
Мне не снится
Мой зонтик бумажный.
Мне не снится
Противный мальчишка,
Что влюбился
В мой бантик однажды.
Мне не снится
Гудок пароходный.
Мне не снится
Причал опустевший.
Мне не снится
Старик одинокий,
На дырявую лодку
Присевший.
Мне не снится...
Мне не спится...
Я разбежалась и взлетела к облаку:
Все дела побоку!
Я вас сверху увидела!
Отчего я вас ненавидела?
Глупая я! Вы же такие хорошие –
В крапинку и горошины!
Ха-ха! Как мне весело! Ха!
Ха... Всё – чепуха!
Я и Ты
стоим у окна.
Перед нами солнце,
такое огромное
и пунцовое...
Странно,
Может, и для него
мы в оконце
такие огромные
и пунцовые?
Перевод с французского К. А.
Геннадий Рогановский (СССР)
(1887-?)
Родился в Киеве, где и жил до 1942 года. В феврале того же года при немцах издал сборник стихотворений в прозе для детей «Мой друг Липка». Сборник изъят из библиотек в 1946 году и уничтожен. Как ни странно, обычные стихотворения Рогановского, опубликованные ещё до войны в журнале "Костерок", и, кстати, вошедшие в сборник "Мой друг Липка" отдельной главой, для читателей утеряны не были. Судя по всему, советская цензура упустила из виду тот факт, что стихи были напечатаны ранее в журнале "Костерок" (№№ 1-3).
В деревне
Вот пацан пронёсся с ангельским лицом.
Вот девчонка проплыла, как лебедь.
Вот мужик с солёным огурцом
На крыльце прилёг – простудится ведь...
Я стою у церкви. Колокольный звон
Над селом разносится, над полем.
И Полкану в будке снится сон.
О цепи, о кости и о воле.
В зимнем лесу
Я счастливый человек:
наконец-то выпал снег!
Всё вокруг белым-бело!
Ёлки снегом замело!
Я стою у старой ели
И дышу я еле-еле,
Чтобы зайца не спугнуть...
Мне бы только не уснуть!
В пути.
В вагоне качает, в вагоне тепло.
Сижу и смотрю с интересом в окно.
Мелькают в окошке столбы и кусты.
Сверкают вдали купола и кресты.
Колёса стучат: тукитук, тукитук.
На полке во сне улыбается друг.
И ложка в стакане слегка дребезжит.
А поезд по рельсам бежит и бежит…
Письмо другу Липке
Привет! Как дела? У меня помаленьку...
Вообще-то, болею я... этой... ангиной...
Лежу всю неделю и СЛУШАЮ СТЕНКУ,
Всё так же, когда я болел скарлатиной.
А СТЕНКА – она совершенно живая!
О чём-то бормочет, заходится плачем.
И может порою визжать, подвывая,
Скулить безнадёжно: совсем по-щенячьи...
Мне нравятся эти ЗАСТЕННЫЕ звуки,
Спасают они от печали и скуки...
Труха.
Вот на столе лежит лимон – разрезанный и кислый.
Его я съем когда-нибудь, а может быть, и нет.
Вот я сижу за тем столом – простуженный, капризный.
Чихну, наверное, сейчас, и скрипнет табурет.
А табурет давным-давно не ведает покоя.
Из ножек сыплется труха, и треснула доска...
Шумел когда-то лес вдали, и птичка пела в поле.
Но птички нынче в поле нет, и на душе тоска...
Перевод с украинского К. А.
СТРАННЫЙ СОН МОЕГО ПАПЫ
Моему папе приснился самолёт, в котором он летел высоко над землёй среди перистых облаков. Красивые стюардессы ходили по проходу и разносили пиво в больших запотевших кружках. Рядом с папой сидел Толстяк из рекламы. Толстяк взял пиво и почему-то по-немецки поблагодарил стюардессу:
– Данке шён!
Потом Толстяк весело сдул на папу пену, достал из-под мышки огромный чёрный сухарь и подарил его папе.
– У Вас есть сухарь, но почему вы не пьёте пиво? – улыбнулась папе стюардесса.
– Минуточку! – серьёзно ответил папа и выпорхнул в иллюминатор.
Папа парил в небе, раскинув руки, как маленький самолётик.
Папа выполнил несколько фигур высшего пилотажа, приветственно помахал крыльями и скрылся в большом облаке. Оно было вкусным и шипело, как пивная пена.
У папы закружилась голова, смешно защекотало в носу, он чихнул и снова оказался в самолёте, который превратился в огромный летящий пивной бар.
Пассажиры сидели за столами, пели песни, стучали пивными кружками и радостно смеялись. Они очень обрадовались папе, а особенно его огромному сухарю.
– Почему же вы не пьёте пиво? – закричали папе пассажиры, стюардессы и экипаж самолёта.
– Папа не пьёт, а я пью! – завопил Толстяк и добавил по-немецки. – Прозит! Ваше здоровье!
– Спасибо! – ответила стюардесса и заплакала:
– А ВОТ ПАПА НЕ ХОЧЕТ ПИТЬ ПИВО!.. ПОЧЕМУ ОН НЕ ХОЧЕТ ПИТЬ ПИВО?! Почему?..
«ТОПОЛИНЫЙ ПУШ!..»
– Тополиный пуш!.. Тополиный пуш!.. – напевал усатый продавец апельсинов.
Дурачка Колю это ужасно смешило, потому что усатый продавец, кроме всего прочего таращил глаза и шевелил усами, как таракан.
Коля слушал-слушал и вдруг завопил на всю улицу:
– Иванушки-интернешля! Иванушки-интернешля!
– Ва! – взмахнул руками продавец апельсинов. – Ты что кричишь, слушай?!
– Тополиный пуш! Тополиный пуш! – заплясал дурачок Коля, размахивая руками, как усатый продавец.
– Подожди! Подожди! Хватит! – попросил продавец апельсинов. – Не кричи! На, возьми! Не бойся, слушай, возьми!
Он протянул Коле большой апельсин.
– Пасиба, – обрадовался дурачок Коля. – Пасиба!
Коля отошёл в сторонку, съел апельсин вместе с кожурой, вернулся и, заглядывая продавцу в глаза, выкрикнул на бис:
– Иванушки-интернешля!
Усатый продавец ничего не ответил. И больше почему-то не пел.
НА КРАЮ СВЕТА
– Жа-арко… – простонал Лёлик.
– Ага-а… – поддакнул Ватятяйка. – Сейчас бы на речку…
– Далеко… – просипел Лёлик.
– На краю света… – согласился Ватятяйка.
– У нас в погребе квас холодный… – проговорил Лёлик, еле ворочая языком. – Но тоже далеко…
– А здесь что, плохо?
– Самый класс!
Лёлик пошевелил пальцами ног в тёплой луже и решил, что это не самое ужасное место на свете.
Может, даже самое чудесное место на свете!
– Хорошая лужа! – сказал Ватятяйка.
– Ага! – засиял Лёлик. – Грязелечебница!
ТЕНЬ
В тени было не так жарко. Мальчик пересел со скамеечки в плетёное кресло-качалку и тут же уснул.
И приснился ему сон. Будто он пришёл к своему деду и спросил:
– Скажи, пожалуйста, почему, если Бог видит всё, что происходит тут, у нас, Он терпит, чтобы злые обижали добрых?
– Потому что Он дал себе слово не вмешиваться в наши дела, – ответил дедушка, превратился в голубя и улетел.
– Нет, – пробормотал мальчик, – я не удовлетворён этим ответом.
– Ты знаешь, – вдруг раздался голос, – я тоже считаю, что поторопился. Но слово-то я дал.
Мальчику захотелось увидеть, кто это сказал, но мальчик проснулся, потому что у него пересохло во рту.
Он побежал в дом и напился апельсинового сока. А про сон мальчик забыл.