Ночуя в заброшенных домах, в чужих сараях, в пустующих павильонах, скитаясь среди чертополоха в безлюдной степи, я позабыл про близких людей. Про Таеньку, с которой подрастал вперегонки почти четыре года, про свою добрую хозяюшку Ольгу Сергеевну, оставшуюся без мужа, про бабушку Мотю. Прошлой осенью девочка досаждала и мне, и мамке, и всяким соседкам, провожая на обучение в школу старших своих подружек. Самостоятельные они ежедневно стрекотали о том, чего Таенька была пока лишена. В школе по-новому изучали арифметику и любили Отчизну по-настоящему, как в кино. Лучшие ученицы носили значки: «Я — первоклашка». Тая тоже хотела быть рядом с ними на этом празднике жизни.
— Когда я пойду учиться в школу? — пытала она у мамы.
— Вначале необходимо подрасти.
— Но я же уже большая?
— Ты ещё не выше, чем Яша.
Всякий раз после этой строгости девочка подходила ко мне, чтобы померяться ростом. Я наклонялся, как умел, приуменьшался, а Таенька поднимала ручонки над моей головой и хохотала.
— Я выше Яшенькиных ушей!
И ожидала, дрожа на цыпочках, маму, чтобы и та воочию увидела факт быстрого роста.
Сегодня Таенька летела по дороге и пела. Кожаный ранец подпрыгивал в такт её весёлому детскому танцу. Туго увязанные бантами косички дрожали около самых плеч. Словно крылья огромной птицы, они поддерживали полёт. Накрахмаленные манжеты, белый воротничок выглядывали из-под огромного вороха свежих цветов. В букете были пионы.
— Здравствуйте тётя Таня, — поклонилась она главе посёлка.
— Девочка, это твой осёл нагадил у магазина?
Я хотел провалиться сквозь землю на этом же месте около колонки, где вылизывал горячим языком холодную лужу. Мне бы укрыться за стенами придорожного павильона и не выглядывать наружу, да было поздно. Тая меня узнала.
— Это — мой осёл, тётя Таня.
Девочке стало стыдно. Она подошла и увидела на моём боку огромную болячку от ожога, гной ещё не подсох, и жадные мухи настырно кружились рядом, норовя оторвать от меня кусочек жизни.
— Вава…
Праздничный огонь в глазах у Таеньки потух, но моя девочка от испуга не закрыла своё лицо ладонями, не отреклась от нищеброда перед авторитетом вышестоящей нарядной особы. Она меня не предала, не обменяла на похвалу от великой дамы — вонючего, грязного, больного, пропащего в этом мире и побитого за это камнями.
— Яшенька, мой несчастный.
Таенька аккуратно положила цветы на землю около моего понурого носа и открыла свой ранец. Из него она достала какие-то невкусные книжки, деревянный пенал и, о чудо, массажную щетку. Поливая из «полторашки» мою спину свежей водицей, девочка меня отмыла от грязи. Как это здорово, когда тебя купают и чешут.
Одна настырная муха нашла у меня на теле вкусное место, и я решил её сдуть.
— У меня, Яшенька, ты же знаешь, — мурлыкала Тая, — нет ни братишки, ни сестрёнки, ни папки, он сидит в тюрьме, и про куколки я сегодня забыла. Ты не фырчи. Я тебя отмою. И зубы тоже надо почистить. Ты, ведь, опять, наверное, чеснок на чужом огороде без спроса кушал?
Я вёл себя безобразно, и пока моя суетливая нянька расчёсывала мой загаженный круп, выдирая из него репейники да солому, не удержался и слопал праздничные пионы.
— Яшенька, ты не поверишь. Бабашка Мотя сказала, что она тебя поженит. Где-то в деревне живёт одна ишачка.
Так иногда обзывали взрослые люди тётю Таню — главу нашего посёлка. Я повернул отмытую морду в сторону магазина, где она всё ещё отчитывала техничек за головотяпство.
Таенька достала гуашевые краски.
— Сегодня я буду врачом, а ты моим пациентом!
Она играла со мною в милосердие. Так социальные службы имитируют свою заботу о подопечных.
— Тебе придётся немножечко потерпеть. Сейчас я обработаю твою ваваньку зелёнкой.
В процессе этой новой игры за человечность одна косичка у девочки расплелась. Растрёпанная Тая облепила мою болячку ленточкой, как настоящая врачиха. Её вольные волосы щекотали мне глаза. Я зажмурился и мужественно страдал, понимая, что это от чистого сердца.
— Кажется всё… Ты теперь такой же красивый, как дерево летом.
Тая угомонилась. К чему ей одна косичка? Девочка её расплела и вторую ленточку привязала мне на хвост, как сигнальный флажок.
— Иначе ишачка тебя не примет.
Поблекла белизна намокших манжет, передник у Таеньки был безнадёжно помят, а волосы растрёпаны, но я стоял перед всеми ухоженный и деликатно ластился, желая поцеловать свою малышку. В руках у неё появился розовый флакончик с туалетной водицей.
— Фу, Яшенька, фу, отстань на минуту…
Она брызнула из него в мой рот ароматную жидкость и настоятельно повторила:
— Зубы, Яшенька, надо чистить два раза в день!
2020 г.
Ниже старая версия рассказа. Можно не читать.
ЭТО МОЙ ОСЁЛ
Исторический эпос времён приватизации России
Школа была рядом. Старый бетонный забор оберегал её посетителей от шума и пыли дороги, проложенной к магазину, где минуту назад я принюхивался к теплу помещений. Давно нестриженые кленовые деревья сгорбатились навстречу прихожанам в услужливом реверансе, потрясая до самого асфальта ещё зелёной, но уже местами желтеющей шевелюрой; а поодаль за ними высвечивался старый одноэтажный барак - учебный корпус. Свежевыбеленный он, казалось, помолодел и радостно улыбался, дожидаясь первых учеников. Отмытые дождями от пыли листочки деревьев трепетали, и белыми яблоками по фасаду мельтешили весёлые зайчата - это солнечные лучи, прорываясь через тенистые поросли сада, указывали дорогу к знаниям.
Школа имела два корпуса. В первом, огороженном от второго отдельным забором, училась поселковая детвора - жизнерадостные и здоровые малыши от счастливых родителей, а во втором – неосновном её корпусе, в небольшом помещении… Вот уже много лет подряд обучали детей особых - нездоровых детей - с нарушениями речи и слуха врождёнными или приобретёнными в раннем детстве с силу семейных обстоятельств. Перепуганные злыми людьми заики и переболевшие менингитом парии большого мира получали иное воспитание от взрослых - «дополнительную заботу и ласку». По каким-то непонятным мне - шелудивому ослу критериям они считались умственно отсталыми. «Дебилы, - называли их генетически более благополучные сограждане, - не такие как все, - угловатые и угрюмые малыши, чем-то похожие на меня, - ослы!..».
- Вы тупицы! – осерчавшие педагоги кричали на них от устали, размахивая линейками. - Вы бы только увидели себя со стороны! - и в самом деле: малыши выглядели неважно, потому что верили взрослым, умеющим рисовать мелом на доске загадочные цифры и знаки. Больные от бога дети жаловались на обиды шепотам разве только врачам в надежде на исцеление. Да и как они могли пожаловаться кому-то другому, если боялись поглядеть в зеркало, если стеснялись выдавить из себя два тёплых слова любви, опасаясь насмешек здоровых людей? Их дразнили и гнали. Даже мамы и те не всегда понимали, о чём пекутся их заики - нежелезные мамы, уставшие мамы… Именно этих малышей-первоклашек ждали сегодня из города в спецшколе учителя, тревожно пересчитывая табельные часы, выделенные директором, пропорционально тарифной сетке…
Боже ты мой!.. Я совершенно забыл о Таеньке - о моей маленькой воспитаннице. Заяц я - хваста, горе-болтун - ослиные уши!.. «Критик приватизации»!.. Как она надоедала мне и маме каждую осень из года в год, провожая восторженными глазами в школу за знаниями вытянувшихся в небо подружек. Как завидовала им белой завистью, прислушиваясь к их учёному стрекотанию. О чём поведала на уроке строгая учительница? Сколько в грамматике гласных?.. Ей очень хотелось, чтобы кто-то снизошёл до неё на минутку, помог бы вылепить кренделя в песочнице и пересчитал её куклам «гостинцы» по научному точно, не складывая пальцев в ладошку. Но в одночасье повзрослевшие девочки уже свысока поглядывали на её игрушки…
- Когда я пойду в школу, мама?
- Когда ты вырастешь.
- Но я уже большая, - лепетала Тая.
- Ты не выше Яши.
После этих строгих слов девочка всякий раз подходила ко мне, чтобы померяться ростом, и я наклонялся как мог, а Таенька поднимала высоко ручонки вверх и, заливаясь от хохота, звала маму или бабушку Мотю:
- Я ввы-ыы-ше Яшенькиных ушей!
Она ожидала, дрожа, на цыпочках подхода взрослых, чтобы воочию увидели факт её быстрого роста.
Таенька летела по дороге вприпрыжку и пела. Моя маленькая воспитанница была на седьмом небе от счастья. Кожаный ранец на спине подпрыгивал в такт её весёлому детскому танцу. Туго увязанные бантами косички дрожали около самых плеч. Словно крылья огромной птицы, они поддерживали её полёт. Накрахмаленные воротнички и белые манжеты выглядывали из-под огромного вороха свежих цветов: гладиолусы и астры, начинающие уже осыпаться пионы, хризантемы и лилии, даже одна роскошная алая роза. Она солировала в самом центре праздничного букета.
- Это твой осёл, девочка, - строго спросила у неё Татьяна Борисовна, - нагадил у магазина?..
Я хотел уже провалиться сквозь землю вот на этом же самом месте - возле колонки, где вылизывал горячими губами холодную лужу, хотел уже спрятаться где-нибудь за стенами остановки и не выглядывать на дорогу, но поздно - моя девочка увидела меня.
- Это мой осёл.
Она растерялась. Радость у неё лице померкла. Розовый румянец, так украшавший ещё минуту назад её щёки, побагровел - ей стало стыдно.
- Вава… - она медленно подошла ко мне и увидела на боку огромную болячку от ожога, гной из-под лопнувшей корочки ещё не успел подсохнуть. Жадный до крови овод настырно кружился рядом, норовя оторвать от меня новый кусок жизни.
- Яшенька!
Да, праздничный огонь у неё в глазах потух, но не закрыла моя девочка от испуга ладонями лицо и не побежала прочь, отрекаясь от меня перед авторитетом вышестоящей особы. Не сумела она меня предать и бросить в беде одного - вонючего и грязного, больного от одиночества, «…пропащего в этом мире на долгие годы, если не на всю жизнь». Так любила воспитывать нас её мама в минуту сентиментальности.
- Ты потерпи немного, Яшенька!
Девочка аккуратно положила цветы на землю около моего понурого носа и открыла ранец. Она достала из него какие-то книжки, пенал и, о чудо, массажную щетку с металлическими зубчиками на мягкой резиновой подушечке. Потом моя Таенька подобрала валявшуюся поодаль полиэтиленовую бутылку «полторашку», и, наполнив её доверху чистой водой из колонки, стала меня мыть и расчёсывать с ног и до головы. Как это здорово, когда тебя купают и массируют, восстанавливая в скрипящем теле нормальное кровообращение.
- У меня, Яшенька, ты же знаешь, - мурлыкала она мне на ухо, - нет ни братишки, ни куколки - я взрослая стала, пришла пора набираться в школе ума и мудрости, а не в игрушки играть. Я тебя расчешу и помою, ты не фырчи…
Настырный до боли овод нашёл у меня на теле вкусное место и принялся за болячку. Я решил его сдуть, сотрясая ноздрями воздух.
- Фыр-ррр-ррр!..
- И зубы надо почистить, Яшенька, - заметила Тая. - Что это за запах?.. Опять, наверное, чеснок на огороде без спроса ел?
Я только мечтал об этом.
- Ты голодный?.. Ах, какая же я всё-таки невнимательная девочка - не угостила ничем.
И я, бесстыжий осёл принял эти слова, как руководство к действию. Пока моя суетливая Таенька, расчёсывала мой загаженный круп, выдирая из него сырые репейники и солому, я не удержался от соблазна и слопал её цветы, все кроме розы - её колючий стебель мне не понравился, я его отодвинул в лужу.
- А бабашка Мотя тебя на ишачке поженит…
Я замер. Какие-то новые мышцы под животом искали работу, жгли, напрягаясь, тело, росли, увеличиваясь в размерах.
- Да, да!.. - повторила мне Тая. - В посёлке одна ишачка.
Так называли люди мою симпатию Татьяну Борисовну Ушакову – председателя сельсовета. Я повернул отмытую морду в сторону магазина, где та ещё отчитывала техничек в головотяпстве.
- Ты мне не веришь, Яшенька?.. Я сейчас обработаю тебя зелёнкой, и ты станешь похожим на дерево.
Тая достала из рюкзака гуашь и перекрасила мою болячку в зелёный цвет.
- Потерпите, больной!
Она играла со мной в милосердие. Незаметно - за свитком свиток, ухоженные мамой, косички у девочки расплелись и потеряли праздничный вид. Вольные волосы щекотали мне нос - я жмурился, а растрёпанная Тая вертела в руке распустившийся бант. Заплести ей косу обратно было трудно – ветер мешал, и девочка приспособила ленточку у меня на спине в качестве перевязочного материала. Она приклеила её скотчем на рану, словно медицинская сестрица. Я мужественно страдал, понимая, что это от чистого сердца.
- Кажется всё…
Тая собрала свои краски в коробку и захотела их положить обратно в ранец, но тот растолстел: замок не защёлкивался, вещи мешались друг другу и не укладывались так, как ранее. Сидя на корточках, девочка вытащила обратно на волю пенал и книжки; тетрадки - тоненькие, как капустные лепестки – те тот час же зашелестели на воздухе, отпугивая мух; маленькое зеркальце и розовый флакончик туалетной водицы - маленькая мисс торопилась стать взрослой. Она поглядела на себя в зеркало и ужаснулась: как быть? Лицо стало зелёным и страшным, и, позабыв про всё на свете, Тая решила отмыться сама. Минуты четыре она отфыркивалась, как я, и высмаркивалась, охорашивалась, изучая свой внешний вид, и, когда, наконец, её щёки порозовели, расплела у себя на голове последний бантик и цыкнула, чтобы я не лягался. Она приспособила ленточку у меня на хвосте возле самой кисточки – для красоты, как сигнальный флажок.
- Смирно, Яшка!.. Иначе тебя ишачка не полюбит…
Девочка угомонилась и успешно сложила в ранец свои пожитки.
- Как я, Яшенька?
Она побрызгала на себя ароматной водицей из розового флакончика и оглядела одежду, но прежней белизны уже не было – манжеты поблекли, а передник был безнадёжно помят. Благодарный до глубины души я деликатно ластился к ней, желая поцеловать малышку.
- Фу, Яшка, фу! - розовый флакончик всё ещё был у неё в руках. Она брызнула из него мне прямо в рот ароматную жидкость и повторила в назидание:
- Зубы, Яшенька, надо чистить два раза в день! – и, не жалея косметики, Тая освежила меня с головы и до хвоста туалетной водицей.
- Жених готов!